Замятин «дионисийствующий» (роман «Мы» и культура «серебряного века»)

Т.Т. Давыдова

(Московский государственный университет печати) ЗАМЯТИН «ДИОНИСИЙСТВУЮЩИЙ»

(РОМАН «МЫ» И КУЛЬТУРА «СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА»)

В романе-антиутопии «Мы» /1921;22/ опосредованно отразилась широко распространенная в литературе «серебряного века» ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма как двух универсальных начал бытия и культуры. Аполлоновское начало — созерцательное, логически-членящее, односторонне-интеллектуальное; дионисийское — «жизненное», оргиастически-буйное и трагическое. Произведение Замятина связано также с символистским неомифологизаторством. Поэтому автора романа-антиутопии «Мы» условно можно назвать Замятиным дионисийствующим, как сделал в 1923 г. сибирский критик Я. Браун, высоко оценивший это произведение (см.: 1). Вслед за Брауном о мотивах дионисийства и прадионисийства в «Мы» упомянули Б. А. Ланин, Н. М. Малыгина. Этим мотивам уделил некоторое внимание в своем капитальном труде и Р. Гольдт (2). Между тем одна из современных задач замятинистики — подробная разработка данной проблемы, что поможет представить «Мы» как универсалистский роман-миф и раскрыть генетические связи творчества Замятина и шире — неореализма — с символизмом, не прервавшиеся и тогда, когда это модернистское течение перешло в «латентную» фазу существования (Клинг О. А. См.: 3).

В статье «О синтетизме» /1922/ Замятин, обосновывая теорию неореализма, или синтетизма, связывал лежащий в основе неореалистического стилевого течения художественный принцип синтеза с философией Ницше. В статье «О литературе, революции и энтропии» /1923/ писатель назвал Ницше, наряду с Достоевским и Шопенгауэром, гениальным философом (см.: 4). (Эти цитаты приведены и Э. Бэррэтом и Р. Гольдтом. См.: 5).

Ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма была известна Замятину по работе «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм» /1871/, переведенной на русский язык в 1900;е гг., а также по романам Ф. Сологуба «Мелкий бес» и А. Белого «Петербург», содержащим рецепцию идей Ницше и повлиявшим на замятинское творчество. (Не случайно в статьях об этих двух писателях Замятин видел в них, подобно другим символистам, предшественников неореализма.)

В романе «Мы», как и у Ницше и у автора «Петербурга», дионисийство и аполлонизм являются двумя общебытийными началами, хотя Замятин и не употребляет данные термины. Их символизируют герои замятинского романа-мифа. При этом Замятин, следуя неореалистическому художественному принципу синтеза, соединяет данные начала с естественнонаучными понятиями энергии и энтропии.

На основе открытий немецких ученых-естественников Ю. Р. Майера и В. Оствальда Замятин в биографии «отца» термодинамики Майера и в статье «О литературе, революции и энтропии» писал о двух космических универсальных законах — сохранения энергии («багровый закон» революции) и ее «вырождения» («синий, как лед», закон энтропии) (см. также: Р. Гольдт, 6). Энергийное начало, помноженное на ницшевскую идею дионисийства, которую Замятин трактует по-своему (см. ниже), заменило атеисту Замятину «умершего Бога». Это энергийно-дионисийское общебытийное начало представляло для писателя высшую ценность бытия. А своего рода «демоном» стала энтропия (однообразие, одинаковость), с которой писатель соединил ницшевское аполлоническое начало, подменив при этом тот принцип индивидуации (личностного начала), который оно несет у Ницше, принципом коллективистским. Энтропийно-аполлоническое начало Замятин страстно обличал, где бы его ни находил, утверждая, что «догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве — это энтропия мысли <…>» (с. 387, 388).

Оставаясь сторонником идеи бесконечной революции, после Октября Замятин стал вместе с тем политическим «еретиком», слева критиковавшим правительство большевиков за то, что оно утратило, по его мнению, былую революционность, энергийность. Одаренный способностью пророчества, Замятин уже в первые послереволюционные годы заметил в жизни советского общества энтропийные тенденции, которые должны были усилиться в будущем. Прежде всего это — нивелирование индивидуальности и возведение коммунистического мировоззрения в ранг новой религии. Подобные явления сатирически воссозданы и гиперболизированы в антиутопии «Мы» .

Повествователь и главный герой этой антиутопии Д-503 находится в начале романа «под знаком Аполлона», требующего, в трактовке Ницше, самопознания и меры. Строитель «Интеграла» анализирует в своем дневнике собственные чувства и мысли и, являясь в начале романа законопослушным гражданином Единого Государства, восторженно рассказывает о его порядках и системе ценностей, о его руководителе, Благодетеле. Восхищение повествователя, в частности, вызывает доведенный в государстве до абсурда принцип равенства. Но читатель понимает — такой распорядок несет в себе уравниловку, то есть энтропию.

Самое страшное в замятинском антимире в том, что энтропия пронизывает святая святых индивидуума — личную жизнь, мышление и, в частности, мировоззрение. Последнее видно во время ежегодных выборов главы Государства, когда все голосуют постоянно за одного и того же кандидата — Благодетеля.

Не случайно действие замятинском антиутопии происходит в основном в городе, в котором преобладают искусственность, геометрически-рациональный принцип единой планировки, напоминающие образ русской столицы из романа А. Белого «Петербург». Даже внешний облик антигероя Благодетеля и большинства «нумеров» соответствует «квадратной гармонии» города, в котором царит однообразие, или энтропия.

Технократическому городу-государству, подтверждающему слова Ницше о градостроителе Аполлоне, противостоит в романе низший мир за Стеной — природный, населенный «естественными» людьми и являющийся носителем энергии. Он напоминает мир древнегреческих дионисийских мистерий, а огромная толпа, окружающая попавшего сюда Д-503, похожа на участников дионисийской оргии.

В 27-й записи из романа «Мы» яркая картина праздничного дионисийского культа талантливо нарисована с помощью лейтмотивных метафорически-символических образов огня и опьяняющей влаги. Здесь и сравнение деревьев со свечками, и метафора «сердце — ослепительный, малиново-тлеющий уголь» (с. 102, 105), относящаяся к крылатому юноше, в честь которого революционная организация носит имя «Мефи». Д-503 пьянеет от того, что его как сторонника революционерки I-330 ликующе поднимают наверх, к ней, он пьет «сладкие, колючие, холодные искры» и благодаря всему этому испытывает экстаз, или кратковременное священное безумие. I-330 призывает разрушить «Стену — все стены — чтобы зеленый ветер из конца в конец — по всей земле», то есть чтобы соединить верхний и нижний миры (с.104). В этом эпизоде героиня-революционерка ассоциируется с Дионисом, выступающим, по Ницше, порой под маской борющегося бога (см.: 7).

Под влиянием I-330 замятинский герой поддерживает анархический, «безумный» план своей любимой по захвату «Интеграла», с помощью которого «Мефи» хотели добиться свободы для всех «нумеров». Теперь Д-503 сознательно отказывается от «аполлонической», энтропийной стихии, преобладающей в Едином Государстве, во имя обретения индивидуальности, а значит, свободы и любви. Раньше, в моменты физического соединения с любимой, Д-503 чувствовал, как тают ограничивающие его в пространстве грани, как он исчезает, растворяется и в I-330, и во всей Вселенной, образуя единое целое с дикими дебрями за Зеленой Стеной (записи 13 и 23). Это ощущение близко описанному Ницше дионисийскому состоянию «с его уничтожением обычных пределов и границ существования <…>», содержащему в себе «некоторый летаргический элемент, в который погружается все лично пережитое в прошлом» (Ницше, с.82). А в эпизоде за Зеленой Стеной впервые в жизни Д-503 чувствует себя отдельным существом: «<…> я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей» (с.104). Иными словами, он стал I, так как графическое осмысление ее имени — «единица», символизирующая личность как самосознающее «я». (Существенно и то, что имя героини по-английски означает «я», противопоставленное заглавию романа. Замятин, работавший в Англии, знал английский язык.) В этом, кстати, важное отличие между замятинской и ницшевской трактовками дионисийской стихии: для немецкого философа дионисийское состоит в оргиастическом самоуничтожении, то есть разрушении принципа индивидуации.

В таком понимании энергии, или дионисийства Замятин ближе теоретику младосимволизма Вяч.И. Иванову, писавшему в статье «Кризис индивидуализма» /1905/, что «истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни, „сытость или свобода“ — решительным избранием „свободы“. <…> Она соберет безумцев <…>. Они зачнут новый дифирамб, и из нового хора (как было в дифирамбе древнем) выступит трагический герой» (8). Да и единение с природой, друг другом, членами «Мефи», «лесными» людьми у дионисийствующих персонажей Замятина напоминает и описанное Ницше состояние участников дионисийской оргии (9), и ивановскую соборность. Замятин интуицией художника почувствовал ту же тенденцию в жизни человечества ХХ в., которую обозначил Иванов. Последний отмечал, что в лаборатории жизни вырабатывается некоторый синтез личного и соборного начал. При этом есть и существенное отличие атеистического миропонимания Замятина от ивановской теории соборности, которая, как справедливо заметил Л. Геллер, «метафизична и отмечена мистицизмом» (10). Кроме того, Замятин переносит аполлоновско-дионисийскую дихотомию на естественнонаучную почву.

Автору романа «Мы», как и I-330, дорого то, что «естественные», «дионисийские» люди, в отличие от «аполлонических» «нумеров», свободны и органично слиты с природным миром. Но все-таки человеческая природа первых несовершенна, как и натура «нумеров»: «лесные» люди необразованны, их анархическое общество несет в себе воспетую символистами В. Я. Брюсовым и А. А. Блоком «варварскую» стихию дионисизма.

В отличие от этих писателей, Замятин мечтал о создании совершенного, абсолютно свободного, гармоничного человека, который может появиться при условии, что в его индивидуальности органично «синтезируются» как эмоционально-иррациональное, природное, так и рациональное, породившее машинную цивилизацию начала. Мечты Замятина воплотились в размышлениях Д-503 о «лесных» людях и «нумерах» как о двух половинах распавшегося целого: «Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н и О — а чтобы получилось Н О — ручьи, моря, водопады, волны, бури — нужно, чтобы половины соединились…» (с.109). Такое воплощение в романе «Мы» обрела центральная творческая идея писателя — идея синтеза. Но синтез этих двух начал — дело далекого будущего. В художественном же мире романа противоположности, о которых идет речь, несоединимы, и в этом проявляется антиутопическое жанровое содержание. Аполлонически-энтропийное начало дает счастье или хотя бы его подобие — благополучие, дионисийски-энергийное, революционное — свободу, чреватую трагедией.

С большим трудом под влиянием I-330 строитель «Интеграла» пересматривает свои философские, политические и эстетические взгляды, внушенные догмами Единого Государства. Показателен эпизод, когда у Д-503 во время исполнения I-330 Cкрябина возникает следующая ассоциация: «<…> дикое, несущееся, попаляющее солнце — долой все с себя — все в мелкие клочья» (с.14). Здесь значимы мотивы дикого движения, срывания одежд и разрывания всего, напоминающие действия менад. Слушая эту явно дионисийскую музыку, герой приобщается, как сказал бы Ницше, к подлинной идее мира (Ницше, с.143), к дионисийской трагедии.

Но, не удержавшись на этой трагической высоте, Д-503 отрекается от своих «еретических» идеалов и утрачивает энергийное, «дионисийское» начало. Если Д-503 в конце концов выбирает «счастье», то удел других героев романа — свобода, со всеми ее трагическими последствиями.

Таковы участники «Мефи», среди которых выделяется I-330, показанная крупным планом. В образе I-330, в отличие от характера Д-503, раскрытого изнутри, с помощью приемов реалистической типизации, преобладает условность, свойственная образам героев символистских неомифологических романов Сологуба «Мелкий бес» и А. Белого «Петербург». Поэтому I-330 ассоциируется с Дионисом в отличающихся друг друга интерпретациях Ф. Ницше и Вяч.И. Иванова. Первый из них связывал этого языческого бога с Антихристом и жестоким античным демоном (Ницше, с. 54, 94), а по мнению второго, создавшего христианско-дионисийский миф (Э. Клюс), «эллинская религия страдающего бога» предшествовала христианству (см.: 11). По мнению Э. Клюс, Иванов устанавливает параллель между дионисийской оргией и христианским распятием (см.: 12). У замятинской героини есть и черты бунтаря-дьявола в христианском понимании.

С Мефистофелем замятинскую героиню-революционерку сближает прежде всего то, что она — враг покоя и застоя. Но есть и отличия между этими персонажами. В противоположность Мефистофелю, I-330 не презирает, а любит людей и намеревается их спасти, однако ее любовь, по словам Замятина, особая, «ненавидящая». Чего стоит хотя бы жестокая программа I-330, собирающейся, в случае победы повстанцев, насильно выгнать всех граждан Единого Государства за Зеленую Стену, где бы они в суровых природных условиях приспосабливались к «естественной» жизни! Таким образом, если Ницше связывал дионисийское освобождение от оков личности с умалением политических инстинктов (см.: Ницше, с.139), то у Замятина, напротив, «дионисийство» I-330 и других «Мефи» — такая же важная сфера личностного самовыражения, как и революционность.

Готовность I-330 к революционному подвигу подчеркивается в романе постоянной символической деталью внешности героини, лицо которой словно перечеркнуто крестом. I-330, по мысли Замятина, должна ассоциироваться также с приносящим себя в жертву ради любви к людям Христом.

Понять эту по-модернистски гротескную двойственность натуры I-330 помогают, помимо романа, и статьи писателя.

Так, в статье Замятина «Рай» /1921/ Сатана предстает учителем сомнений, вечных исканий, вечного бунта, а в черновом наброске замятинского письма К. А. Федину Мефистофель характеризуется как величайший в мире скептик и одновременно романтик и идеалист, который всеми своими дьявольскими ядами «разрушает всякое достижение, всякое сегодня <…> потому, что он втайне верит в силу человека стать божественно-совершенным» (13). Писатель здесь переосмысливает в модернистском направлении давнюю литературную традицию, так как в противоположность ортодоксальной картине мира в замятинском антимире благо связано с дьяволом (ср. с мнением Т. Эдвардса, считающего «Мефи» носителями добра: 14).

Близки к процитированным выше строкам из замятинской публицистики и высказывания I-330, героини-философа, идеолога, об энтропии, энергии и революции, составляющие суть мировоззрения и самого Замятина. «Вот: две силы в мире — энтропия и энергия. Одна — к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая — к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии — <…> ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…» , — учит она Д-503. Ее беседы с Д-503, как и диалог Благодетеля со строителем «Интеграла», являются ведущим жанрообразующим средством философского романа. Опираясь на второе начало термодинамики, I-330 интеллектуально обосновывает теорию бесконечной революции: «<…> революции бесконечны. <…> Только разности — разности — температур, только тепловые контрасты — только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые — или одинаково прохладные тела… Их надо столкнуть — чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы — столкнем» (с. 110, 116). Как видно из этих слов, замятинская героиня-революционерка, подобно Сатане из романа Г. Уэллса «Неугасимый огонь», диалог из которого цитирует Замятин в статье «Рай» , — еще и «дух жизни», вечно борющийся с хрустальным совершенством, то есть «аполлоническим», энтропийным началом.

Во время истязаний под Газовым Колоколом I-330 напоминает Христа на Голгофе, о котором Замятин в статье «Скифы ли?» писал так: «Христос на Голгофе, между двух разбойников, истекающий кровью по каплям, — победитель, потому что Он распят, практически побежден» .

Сопоставляя героиню-революционерку с Христом, писатель опирается на характерное для русской революционной демократии убеждение В. Г. Белинского в том, что если бы в его время появился Христос, то он бы «примкнул к социалистам и пошел за ними» (15). Как видно, в романе-мифе «еретика» Замятина Христос и Мефистофель гротескно соединены в одном синтетичном образе, олицетворяющем начало энергии и представляющем некий аналог дионисийства в двух разных интерпретациях.

Итак, в «Мы» Замятин доказал жизнеспособность ницшевской концепции аполлонизма-дионисизма, генетически связанной в русской литературе прежде всего с творчеством символистов, но приобретшей в 1920;е гг., помимо философско-художественной функции, еще и функцию эзопова языка. Замятин дионисийствующий с помощью понятных образованному читателю мифологем предупреждал о начавшейся стагнации молодого советского общества, угрозе тоталитаризма, а также о засилье в жизни человечества всеобщей машинизации и унификации.

Примечания

1. Браун Я. Взыскующий человека. Творчество Евг. Замятина // Сибирские огни. Новосибирск, 1923. Кн.5−6. С.225−241.

2. Ланин Б. А. Роман Е. Замятина «Мы». М., 1992; Ланин Б. А. Русская литературная антиутопия. М., 1993; Малыгина Н. М. «Мы» // Энциклопедия литературных произведений. М., 1998. С.303−304; Goldt R. Thermodynamik als Textem Der Entropie-satz als poetologische Chiffre bei E.I.Zamjatin. Mainz, 1995. S.153−154. В общем виде о наличии в замятинском творчестве 1920;х гг. идей Ницше писала литературовед из Чикаго К. Кларк, английский замятинист Д. Ричардс связал антихристианскую направленность «Мы» с мотивами работ базельского философа, швейцарский русист Л. Геллер усмотрел преломление ряда ницшевских мотивов в замятинском «Рассказе о самом главном» и «Мы», американская славистка Э. Клюс обнаружила в «Мы» ницшеанский миф. См.: Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago, 1981. P.152; Richards D.J. Zamyatin: A Soviet Heretic. L., 1962. P.63; Heller L. Les jeux et les enjeux du synthetisme: Evgenij Zamjatin et son Recit du plus important // Cahiers du Monde russe et sovietique. XXYII (¾). Juil.-dec. 1986. P.292−294; Clowes E.W. From beyond the Abyss: Nitzschean’s Myth in Zamiatin’s «We» and Pasternak’s «Doctor Zhivago» // Nitzsche and Soviet Culture: Ally and Adversary. Ed. B.G. Rosental. Cambridge, 1984. P.313−337.

3. Клинг О. А. Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября // Вопр. лит. 1999. Вып.4. С.37−64.

4. Замятин Е. И. Избранные произведения: В 2 т. М. 1990. Т.2. С. 379, 390, 391. Ссылки на это издание далее даются в тексте в скобках с указанием страниц.

5. Barrat A. Revolution as Collusion: The Heretic and the Slave in Zamyatin’s We // Slavonic and East European Review. 1984. V.62. P.344−361; Goldt R. Ibid. S.153.

6. Goldt R. Ibid. 7. Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. Т.1. М., 1996. С. 94. Ссылки на эту работу далее приводятся в тексте с обозначением Ницше и с указанием страниц.

8. Иванов В. И. Кризис индивидуализма // Иванов В. И. Родное и вселенское. М., 1994. С. 24.

9. Ср. у Ницше: «Под чарами Диониса вновь смыкается союз человека с человеком; природа снова празднует праздник примирения с человеком» (с.62).

10. Геллер Л. Синтетизм Вячеслава Иванова // Геллер Л. Слово мера мира. Сб. статей о русской литературе ХХ века. М., 1994. С. 179.

11. Иванов В. И. Дионис и прадионисийство. СПб., 1994.

12. Клюс Э. Ницше в России. СПб., 1999. 13. Цит. по: Мальмстад Д., Флейшман Л. Из биографии Замятина (новые материалы) // Stanford Slavic Studies. Stanford, 1987. Vol.1. P.107.

14. Edwards T. Three Russian Writers and the Irrational: Zamyatine, Pilnyak and Bulgakov. Cambridge, 1982. P.54.

15. См.: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1980. Т.21. С. 10. Ср. с суждением основателя «мистического анархизма» Г. Чулкова о том, что «Христос был крайним революционером». Цит. по: Клюс Э. Ницше в России. С. 140.

Аннотация на статью Т. Т. Давыдовой (МГУП) «Замятин „дионисийствующий“ (роман „Мы“ и культура „серебряного века“)»

Статья кандидата филологических наук Т. Т. Давыдовой посвящена творческой рецепции мотивов работы Ф. Ницше «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм» в неореалистическом романе-антиутопии Е. И. Замятина «Мы» .

В статье утверждается, что эта работа Ницше повлияла на русских писателей-символистов Ф. К. Сологуба, А. Белого, Вяч.И. Иванова, а также Замятина, испытавшего воздействие символистских идей и поэтики.

На основании анализа замятинских романа и статей показано, что мотивы и идеи работы Ницше воздействовали на Замятина двумя путями: непосредственно и опосредованно (через творчество символистов).

Сущностью авторского универсалистского мифа в романе «Мы» стали идеи немецких ученых — «отца» термодинамики Ю. Р. Майера и представителя энергетизма В. Оствальда. У Замятина это — представления о двух универсальных законах — энтропии и энергии, синтезированные в романе с ницшевскими представлениями об аполлоническом и дионисийском началах. Характеры героев «Мы» символизируют эти два общебытийных начала.

В статье обрисованы и отличия трактовки дионисийского начала у Замятина от его интерпретаций у Ницше и Вяч. Иванова.