Русская повесть XVII века в ее движении от исторического к вымышленному

Развитие древнерусской литературы, по мысли Д. С. Лихачева, представляет собой «борьбу за право на художественную „неправду“. Художественная правда постепенно отделяется от правды бытовой. Литературное воображение легализуется, становится официально допустимым. Но, вступая в свои права, фантастика долго маскируется изображением бывшего, действительно существовавшего или существующего». Становление художественного вымысла в литературе связано с размыванием границ между отдельными жанрами и жанровыми системами. С одной стороны, идет активный процесс фольклоризации литературы, свидетельством которого являются возникшие на основе былинного эпоса «Сказание о киевских богатырях» и «Повесть о Сухане». С другой стороны, продолжается сближение литературы с деловой письменностью, в результате чего многие произведения переходного периода имеют форму официального документа («Калязинская челобитная», «Роспись о приданом»).

Повесть становится одним из ведущих литературных жанров XVII в.; она развивается, обогащаясь новыми разновидностями; эволюционируют ее традиционные формы. Среди произведений этого жанра, имеющих необычайно широкий проблемно-тематический диапазон, можно выделить повесть агиографическую и сатирическую, историческую и легендарную, воинскую и бытовую. В недрах жанра идет становление русского романа, устанавливаются новые отношения между историческим и вымышленным. Исторические по именам повести расцвечиваются вымышленными сюжетными ходами; факты русской истории соединяются с мотивами сказок и легенд (циклы повестей о начале Москвы, об убиении царевича Димитрия). Вымышленные герои действуют в типичных для русского общества XVII в. ситуациях; рассказ об их любовных похождениях и странствованиях по Руси в поисках смысла жизни сопровождается колоритными бытописательными сценами. В русской повести позднего Средневековья бытийное и бытовое образуют единый сплав, что говорит о сближении литературы с жизнью.

Формирование исторической беллетристики

" Писание о преставлении и погребении Михаила Скопина-Шуйского"

Яркий пример эволюции исторического повествования Древней Руси — полное слухов и преданий «Писание о преставлении и погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомаго Скопина». Неожиданная смерть в апреле 1610 г. молодого военачальника, обладавшего богатырским телосложением, одержавшего ряд блистательных побед над поляками и пользовавшегося популярностью в народе, поразила современников. Она дала повод к рождению легенды об отравлении Михаила СкопинаШуйского завистниками-боярами во главе с дядей воеводы — Василием Шуйским, заподозрившим племянника в намерении сменить его на царском столе. Эта версия нашла отражение в лиро-эпических исторических песнях XVII в., бытовавших в демократической среде. Ее придерживался и автор «Писания», резко меняя тональность торжественного рассказа о князе после его прибытия в Москву и насыщая повествование мотивами, идущими от народной песни и причети.

В произведении нет подробного описания жизненного пути героя: главными для автора являются сцены отравления, смерти и погребения воеводы. На пиру у князя Воротынского, куда воевода приглашен как крестный отец новорожденного княжеского сына, кума — Мария Шуйская (дочь Малюты Скуратова) поднесла ему «чару пития»: «И в той чар? — питие уготовано лютое, питие смертное. И не в долгъ час у князя Михайла во утроб? возмутилося…» Оставив пирующих, князь устремился в родительский дом, где мать сразу поняла, что сын смертельно болен: «…очи у него ярко возмутилися, а лице у него страшно кровию знаменуется, а власы у него на глав?, стоя, колеблются». Лучшие «дохтуры немецкие со многими л? чебными пригодами» не могли вылечить Михаила Скопина-Шуйского. Он умер в ночь с 23 на 24 апреля, что, по мысли автора, имеет религиозно-символическое значение, поскольку кончина князя происходит «со дьни великаго воина и страстотерпца Георгия ко дьни воеводы Савы Стратилата, понеже и сей воинъ, и воевода, и стратилат». Сравнение со святыми, почитаемыми христианами за их воинские подвиги и мученическую смерть, должно было освятить образ русского военачальника, сделать его нравственным идеалом эпохи Смуты.

В действительности князь Михаил Скопин-Шуйский далек от идеала. Талантливый полководец, он разгромил войско «тушинского вора» — Лжедмитрия II, которому при поддержке поляков удалось дойти до Москвы. Однако он же по поручению Василия Шуйского в 1606 г. встречал у столицы народное воинство под предводительством Ивана Болотникова; заключил на невыгодных для русских условиях договор со шведами, отдав за помощь в борьбе с поляками «город Корелы с уезды». Тем не менее среди военных и посадского населения освобожденных городов авторитет воеводы был очень высок, в нем видели защитника Русской земли, достойного московского престола.

В «Писании» Скопин-Шуйский предстает былинным богатырем. В создании его образа автор мастерски использует поэтические средства народного эпоса и книг Священного Писания. Воевода — «солнце небесное», на которое воины «назр?тися» нс могут. Князь так велик телом, что во всем государстве ему нс могут найти подходящего гроба — «колоды дубовой». Его слава равновелика славе библейского богатыря Самсона и царя Давида. После смерти полководца достойно оберегать Русскую землю от врагов не может никто, кроме архангела Михаила. Чтобы передать всенародную любовь к военачальнику, автор использует прием гиперболы: людей, идущих ко фобу Скопина-Шуйского много, как «зв?здъ небесных» или «песка морского». От «народа же и кричания и вопля тяшка… не б? слышати гласа поющих», и кажется, что от горя «земли стонати, и камению колебатися, не токмо церкви стенам, но и граду…» .

Особую эмоциональную окраску придает произведению ряд плачей, разных по стилевой манере. К народной причети близок плач матери — «слово жалостное», обращенное к еще живому, но умирающему сыну: «Чадо мое, сынъ, князь Михайло Васильевичь! Для чего ты рано и борзо с честнаго пиру отъ? хал? Любо тоб? богоданый крестный сынъ принял крещение нс в радости? Любо тоб? в пиру м? сто было нс по отечеству? Или бо тсб? кум и кума подарки дарили нс почсстные? А хто тобя на пиру честно упоил честнымъ питием? И съ того теб? пития в? къ будет не проспатися!..» В традициях высокого ораторского искусства выполнен плач Якова Делагарди, шведского военачальника. От слез «захлебаяся», он восклицает: «» Московский народи! Да уже мн? не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей Немецкой земли, но и от королевских величествъ государя такова мн?!" .

Смерть Скопина-Шуйского объединила в плаче русский народ: при погребении князя «не б? вид? ти ни единаго челов? ка не плачющеся, но велми слезны… богатии и убозии, и нищии, хромии и сл? пни, а безногий ползуще, главами своими о землю бьющеся, плачющеся и жалостно причитаху». Национальное единение в трагические моменты, которыми всегда была богата отечественная история, рождает чувство оптимизма, уверенности в том, что на Руси не переведутся богатыри, подобные Илье Муромцу, Александру Невскому, Дмитрию Донскому, Михаилу Скопину-Шуйскому.