Политический медиадискурс. 
Политическая журналистика

Еще двадцать лет назад данная глава учебника могла бы называться «Язык политической журналистики», и в ней рассматривалась бы совокупность приемов речевой организации журналистского произведения на политическую тему. Такая организация традиционно изучалась стилистикой русского языка, где на первый план выходили задачи описания языковых средств, «отобранных» практикой и систематизированных в рамках публицистического (газетно-публицистического) функционального стиля. Сегодня функционально-стилистический метод изучения речевой коммуникации, в рамках которого еще во второй половине XX в. был сделан акцент на социальной осознанности речи и ее детерминированности сферой общения^[1], находит свое развитие в дискурсивном подходе к речевой практике. Оказалось, что и для исследователей языка, и для тех, чья профессиональная деятельность связана с речевыми формами коммуникации, огромное значение имеют ответы на вопросы о том, «почему такие высказывания возникают именно здесь, а не где-либо еще», «почему появляются именно эти высказывания, а не какие-либо другие»^[2]. В политической коммуникации данные вопросы имеют, пожалуй, особое значение, ответа на них от журналиста ждет аудитория.

Понятия дискурса, медиадискурса и политического дискурса

В науке существует мнение, что чем более неопределенными являются объем и содержание понятия, претендующего на терминологический статус, тем с большим успехом имя этого понятия станет центральной категорией многих отраслей научного знания, именно имя, т. е. слово, подхваченное исследователями, угадавшими в нем мощную объяснительную силу. На него претендуют практически все науки, имеющие дело со словом: кроме лингвистики, это семиотика, социология, философия, этнология, антропология, литературоведение. В данном учебнике по понятным причинам будет рассмотрено лингвистическое измерение дискурса. Однако даже в рамках лингвистики существует множество толкований термина «дискурс», который получил широкое распространение с начала 1970;х гг.

Слово «дискурс» во французской лингвистической традиции обозначало речь вообще. В термин его превратил Эмиль Бенвенист, обозначив им «речь, присваиваемую говорящим», обусловленную прагматическими целями в конкретных ситуациях речевого общения. Это превращение текста в дискурс метафорически выражено Н. Д. Арутюновой, согласно мнению которой дискурс — это речь, «погруженная в жизнь»^[3]. Понять принципиальное отличие дискурса от текста позволяет тот факт, что термин «дискурс» неприменим к текстам, «связи которых, — пишет Н. Д. Арутюнова, — с живой жизнью не восстанавливаются непосредственно», например, к древним текстам.

Термин «дискурс» часто синонимически заменяется на термин «дискурсивная практика (практики)», в котором подчеркивается идея выбора по определенным правилам говорящим (пишущим) тех или иных языковых средств для выражения определенного, характерного для данной среды смысла. Эти правила, с одной стороны, уже заданы фактом существования дискурса, а с другой — сами порождают смыслы.

Таким образом, категориально дискурс — это система социальных и идеологических ограничений, которые накладываются на высказывания участников коммуникации, реализующих свои цели в рамках определенной коммуникативной практики. Номинации конкретных разновидностей дискурса свидетельствуют о разнообразии параметров, которыми этот дискурс задан: дискурс о Родине, советский, религиозный, православный, политический, экономический, рекламный дискурс, дискурс СМИ (масс-медийный, медийный) и пр.

Параметры дискурса и его ограничения становятся предметом исследований. Социолингвистический подход к исследованию дискурса акцентирует внимание на обстоятельствах общения в широком социокультурном контексте и рассматривает участников общения как представителей той или иной социальной группы. Лингвокультурное изучение дискурса устанавливает специфику общения в рамках определенного этноса, этикетно-речевые формулы и модели, определяет культурные доминанты в виде концептов как ментальных единиц, способы обращения к прецедентным текстам. Когнитивную семантику дискурс интересует как «конструктор реальности», который изучается в виде фреймов, сценариев, ментальных схем, когниотипов. Продолжать перечисление не обязательно. Важно, что разные подходы не исключают взаимодействия на некоем общем исследовательском поле. Более того, столь сложное явление потребовало междисциплинарного подхода, который был сформулирован Тёном ван Дейком, представившим дискурс как особое коммуникативное событие, «сложное единство языковой формы, знания и действия», событие, интерпретация которого выходит далеко за рамки буквального понимания самого высказывания и требует анализа множества факторов: мнения говорящих, их установок, этнического статуса и т. п.^[4]

В самом общем смысле дискурс есть речевая практика в определенной «сфере говорения». Эго не отдельно взятый текст, даже если он взят вместе с условиями его появления, функционирования, с его адресатом и автором. Дискурс — это, говоря количественно, целая совокупность текстов. В тоже времяэто целостный поток текстов в определенном времени и определенном пространстве; точнее — само это время и пространство, проявленное в текстах, как письменных, так и устных. По словам К. С. Степанова, дискурс — это «язык в языке», и поэтому он описывается как всякий язык, имеющий свои тексты. «Свои» означает здесь не просто принадлежность, но особенность, свойственность именно данному дискурсу.

" Дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, — в конечном счете — особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет"^[5].

Основой для выделения того или иного дискурса является функционирование языка в определенной сфере деятельности (наука, религия, политика, медицина, образование, спорт, СМИ и т. п.) или в определенном поле духовной практики (искусство, религия, патриотизм и т. п.). Вместе с тем, чтобы понять, что такое дискурс, нужно получить качественное описание хотя бы одного дискурса в его целостности и взаимообусловленности элементов. Из множества попыток подобного описания остановимся на трех, объединенных феноменом «состоявшегося языка», еще не мертвого, но уже совершившего полный круг своего существования — от зарождения в недрах Октябрьской социалистической революции до того периода, когда в русском языке начинает конструироваться «новая реальность» — постсоветское российское государство.

В качестве своеобразной предтечи описания политического дискурса выступает книга Н. А. Купиной «Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции»^[6], в которой автор оперирует понятием сверхтекста — совокупности высказываний, объединенных содержательно и ситуативно, темпорально и локально ограниченной. Эта совокупность характеризуется цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресанта и адресата, особыми критериями нормального и анормального. Н. А. Кунина анализирует сверхтекстидеологем советской эпохи, которые извлекаются из Толкового словаря русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова (автор называет его «лексикографическим памятником тоталитарной эпохи») и рассматриваются как опорная система речевой среды советской поры вплоть до времени перестройки.

Считать данное исследование по сути дискурсивным позволяет уверенность в том, что словарь как форма саморефлексии языка «претендует на объективное описание последнего» и «воплощает в себе порядок дискурса в не меньшей степени, чем любой другой письменный документ времени»^[7]. Эти слова принадлежат автору еще одного исследования, в котором сделана попытка представить целостное описание такого феномена, как дискурс о Родине. Вновь в центре внимания оказывается советская фразеология и риторика. При этом автор опирался на речевые жанры, которые сопутствуют повседневной жизни, поскольку его интересовал прежде всего «усредненный» носитель языка, неожиданно оказавшийся глубоко политизированным, что не позволило в исследовании отделить язык советской пропаганды от языка повседневности.

Наконец, третья книга, исторически предшествующая первым двум и в отличие от них имеющая прямое отношение к нашему предметному полю — политической журналистике. Речь идет о классической работе Патрика Серио «Анализ советского политического дискурса»^[8]. В уже цитированной работе Ю. С. Степанова дано краткое, но ясное и понятное изложение идей П. Серио. Именно в поисках ответа на вопрос о том, что получилось в русском языке в результате особого, «советского способа оперирования с языком», И. Серио приходит к термину «дискурс», отказываясь от таких наименований, как «новый язык», «новый подъязык», «новый стиль». Дискурс, по П. Серио, представляет собой некоторое протяженное во времени существование языка, которому первоначально потребовалось особое использование языковых средств для выражения особой ментальности и особой идеологии. Это особое использование русского языка «для специальных нужд» повлекло за собой активизацию некоторых языковых черт и, в конечном счете, особую грамматику и особые правила лексики. Русский язык той эпохи создал особый «ментальный мир», а дискурс советской идеологии хрущевской и брежневской поры получил во Франции наименование «деревянный язык» (langue de hois).

Автор скрупулезно анализирует два первоисточника эпохи: «Отчет Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза XXII съезду КПСС» Н. С. Хрущева (1961 г.) и «Отчетный доклад Центрального Комитета КПСС XXIII съезду Коммунистической Партии Советского Союза» Л. И. Брежнева (1966 г.), где обнаруживаются интересные языковые особенности.

Исчезновение субъекта действия, происходящее в результате номинализации — замены личных форм глаголов их производными.

Пример

" Главным источником роста производительности труда должно быть повышение технического уровня производства на основе развития и внедрения новой техники и прогрессивных технологических процессов, широкого применения комплексной механизации и автоматизации, а также углубление специализации и улучшение производственного кооперирования предприятий" .^[9]

Во-первых, гипертрофированная частотность использования номинализации приводит к тому, что все процессы становятся обезличенными. В результате речевое действие порождает некие поименованные сущности, с которыми возможны дальнейшие, уже чисто идеологические манипуляции. Отметим, что в современном нейролингвистическом программировании номинализации рассматриваются как один из важнейших приемов речевой манипуляции.

Во-вторых, исчезновению субъекта способствует и сложность в выборе агентивного глагола в ситуации самой презентации (как сказали бы мы сегодня) доклада. П. Серио спрашивает: что делает Н. С. Хрущев или Л. И. Брежнев, «выступая с докладом»: «читает доклад», «зачитывает», «произносит доклад», «делает доклад»? Разные формы предполагают разное авторское участие в подготовке текста доклада, разную степень ответственности докладчика за этот текст. Официально приемлемо почти всегда — «выступил с докладом». «Исчезновение авторства» происходит одновременно с «исчезновением ответственности» .

В-третьих, исчезновение субъекта текста и даже его адресата осуществляется с помощью «безобидного» сочинения — одного из видов синтаксической связи, союзной или бессоюзной. Встречаются две формы сочинения. Первая: союзом и соединяются два и более понятия, которые за пределами дискурса, в повседневной русской речи не могут выступать синонимами («народ и партия»). Вторая форма: союз и устраняется, а логические отношения между соединенными понятиями не поддаются интерпретации («партия, весь советский народ»). Результатом такого сочинения оказывается семантический парадокс: огромное количество понятий в конечном счете оказываются тождественными.

Пример П. Серио иллюстрирует указанный парадокс огромным списком сочиненных понятий: партия = народ = ЦК = правительство = государство = коммунисты = советские люди = рабочий класс = все народы Советского Союза = каждый советский человек = = революция = наш съезд = рабочие = колхозники = беспартийные = рабочие совхозов = специалисты сельского хозяйства = = народы всех братских республик Советского Союза = общество = инженеры = техники = конструкторы = ученые = колхозное крестьянство = крестьяне = делегаты XXII съезда = народы других стран = все человечество = трудящиеся всех стран = весь социалистический лагерь = социализм = = массы = миллионы.

Сочинение позволяет отождествить даже самого докладчика и слушающую его публику: отправитель — я (= Генсек) = ЦК = вся партия = наша страна = мы; получатель — делегаты съезда = все коммунисты = народ = все прогрессивное человечество = все люди = мы.

Идеальный адресат — конституирующая черта дискурса (добавим: всякого, а не только политического) — «принимает все пресуппозиции каждой фразы, что позволяет дискурсу осуществиться; при этом дискурс-монолог приобретает форму псевдодиалога с идеальным адресатом, в котором (диалоге) адресат учитывает все пресуппозиции (владеет необходимыми фоновыми знаниями. — В. В.) — В самом деле, отрицать пресуппозиции было бы равносильно отрицанию правил игры и тем самым отрицанию за говорящим-докладчиком его права на место оратора, которое он занимает» .

Преконструкты — «полуфабрикаты» речи, номинализованные группы, обозначающие объекты; говорящий лишь использует номинализации, вставляя их в свою речь как заранее утвержденные сущности, не требующие доказательства своего существования. Преконструкты возникают как результат отсутствия в предложении пропозиционального содержания, которое формируется только в предикативной структуре (Б — Р), имеющей реальные отношения синтаксического субъекта и предиката. Однако номинализованные цепочки не содержат таких отношений, так как отглагольные существительные лишь называют, поименовывают некие абстракции.

Таким образом, П. Серио выявляет фундаментальную особенность советского политического дискурса — его амбивалентность, иначе говоря, фундаментальную двусмысленность его именных групп-номииализаций.

Примечательно, что первая работа с применением дискурсивного анализа была посвящена политическому дискурсу, который относится к институциональному типу дискурса и противопоставляется персональному (личностно ориентированному) типу^[10]. По мнению В. И. Карасика, институциональный дискурс — это общение в заданных рамках статусно-ролевых отношений; его специфика раскрывается в типе того общественного института, который в коллективном языковом сознании обозначен особым именем и обобщен в ключевом концепте этого института. По сути, институциональный тип дискурса — это профессиональное взаимодействие с деятельностно мотивированными целями. Участники такого взаимодействия определяются в концепции В. И. Карасика как две статусно неравноценные пары: 1) ядерная, центральная пара — агент (институт) <-> клиент (потребитель услуг, знаний); 2) периферийная — агент маргинал (коммуникант, не относящийся к данному институту)^[11]. Целью политического дискурса является завоевание и удержание власти. В этом смысле политический дискурс любой общественно-политической системы, идеологический по своей природе, оперирует абстрактными понятиями, которые не имеют референта, и тексты, созданные в его пространстве, могут быть приложимы к множеству референтов и референтных ситуаций. Любой политический дискурс оперирует набором идеологем («вербально закрепленных идеологических предписаний»^[12]), актуализирующих базовые концепты дискурса, опираясь при этом на модальность долженствования^[13].

Участниками современного политического дискурса оказываются политики и избиратели. Специфика данного дискурса заключается в том, что он разворачивается не столько в реальном взаимодействии с «клиентами» .

и «маргиналами», сколько перед ними, на их глазах, и вся речемыслительная деятельность политика направлена на вовлечение тех и других в политическое событие.

В реальної! жизни такое вовлечение происходит с помощью средств массовой коммуникации, и здесь центральным предметом политического дискурса становятся не столько сами политические процессы, сколько способы их описания, формы передачи знания об этих процессах; здесь происходит «конвертация информации в смыслы», перевод знания с собственно институционального уровня на обыденный; здесь осуществляется «в высшей степени посредническая деятельность»^[14], здесь мы попадаем в политический медиадискурс.

• [1] Салгшовскии В. А. Вклад М. Н. Кожиной в становление речеведения // Стилистика как речеведение / под ред. Л. Р. Дускаевой. М., 2013. С. 8.
• [2] Фуко А/. Археология знания. Киев. 1996. С. 29. 51.
• [3] Лингвистический энциклопедический словарь / гл. ред. В. Н. Ярцева. М., 1990. С. 136−137.
• [4] Дейк Т. ван Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989. С. 121.
• [5] Степанов Ю. С. Альтернативный мир. Дискурс. Факт и принцип причинности // Язык и наука конца XX века. М. 1995. С. 44 -45.
• [6] Купина Н. Л. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатеринбург; Пермь, 1995.
• [7] Сандомирская И. Книга о Родине. Опыт анализа дискурсивных практик // Wiener Slawistisher Almanach. Sonderband 50. Wien, 2001. C. 207—209.
• [8] Seriot P. Analyse du discours politique sovietique. Paris, 1985.
• [9] Ленинским курсом. M., 1973. С. 313.
• [10] Карасик В. И. О типах дискурса // Языковая личность: институциональный и персональным дискурс. Волгоград, 2000. С. 6.
• [11] Карасик В. И. Структура институционального дискурса // Проблемы речевой коммуникации. Саратов. 2000. С. 25—33.
• [12] Купила //. Л. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. С. 6.
• [13] Фомина Т. Д. Динамика концепта в политическом дискурсе (на примере выступлений Д. Буша и Т. Блэра, посвященных второй военной кампании в Ираке): дне. канд. филол. наук. М., 2006.
• [14] Кожемякин Е. Медиадискурс // Современный дискурс-анализ. Электронный журнал. Вып. 2. Т. 1. 2010. С. 73. discourseanalysis.org