«Коммуникативные компетенции» высказывания

Поскольку «производство дискурса проявляется как выбор возможностей, пролагающий себе дорогу через сеть ограничений»^[1] металингвистического характера, постольку дискурс — это система компетенций: креативной (метасубъектной), референтной (метаобъектной) и рецептивной (метаадресатной). Не приемы красноречия, а перечисленные компетенции и составляют сферу исследовательских интересов современной риторики, ставящей своей целью дать «дискурсу прагматическую интерпретацию, то есть определить, какой речевой акт при этом осуществляется»^[2].

«Коммуникативные компетенции» высказывания (термин Хомского) — это контуры возможностей текстопроизводства, отвечающего данной ситуации общения. Они могут осознаваться самим говорящим в разной мере или не осознаваться им вовсе. «Речь — это такой факт, который действует и имеет последствия независимо от того, знает ли говорящий, что он делает»^[3]. Любой речевой акт предполагает некоторую конфигурацию («риторический треугольник») инстанций высказывания, определенных еще Аристотелем.

Отец классической риторики выделял в составе коммуникативного события «самого оратора», «предмет, о котором он говорит», и «лицо к которому он обращается»^[4]. Данная модель определяет риторическую мысль и в XX веке. «Слово, — писал автор „бахтинского круга“ В. Н. Волошинов, — есть выражение и продукт социального взаимодействия трех: говорящего (автора), слушающего (читателя) и того, о ком (или о чем) говорят (героя)»^[5]. Именно такое понимание дискурса как трехстороннего «речевого произведения» и действительной «единицы речевого общения» (6, 372) — в отличие от лингвистического понятого предложения — присуще современной риторике. Оно далеко не совпадает с лингвистической трактовкой дискурса в качестве «информационной структуры» текста^[6].

Понятие «дискурсивной компетенции» А. Ж. Греймас выводит из имманентной организованности высказываний как неизбежно принадлежащих к тому или иному типу дискурса. «Дискурсивная деятельность опирается на дискурсивное умение, которое ничем не уступает умению, например, сапожника, иначе говоря, мы должны предполагать наличие […] компетенции, если хотим объяснить производство и восприятие конкретных дискурсов; компетенции […] чье существование, подобно соссюрианскому „языку“, виртуально»^[7].

Соответственно трем сторонам коммуникативного события — референтной, креативной и рецептивной — различаются три риторические компетенции, состоящие в типовой соотнесенности данного дискурса с действительностью, языком и сознанием. Система взаимообусловленных компетенций данного дискурса являет собой виртуальное коммуникативное пространство определенной конфигурации коммуникантов. Вхождение же участника коммуникативной ситуации (субъекта и адресата) в это пространство обеспечивается его соответствующими эвентуальными, субъективными компетентностями — или не обеспечивается, и тогда он остается непричастным к данному коммуникативному событию.

3.1.

Референтная компетенция отношения дискурса к действительности представляет собой типовую (модальную) риторическую картину мира.

Разумеется, «любое восприятие можно осуществить только со своего единственного места, которое выделяется из спектра других возможных перспектив»^[8]. Но для того, чтобы общение состоялось, необходимо имплицитно условиться об общей перспективе, охватывающей весь допустимый для данного дискурса спектр индивидуальных позиций. Подобно условному математическому пространству риторическая картина мира «гарантирует возможное смысловое единство возможных суждений»^[9]. Говоря словами Ганса Георга Гадамера, общению «всегда предпослана целостность мироориентации, заложенная в языковом мироотношении как таковом»^[10].

Будучи комплексом исходных допущений о самых общих предпосылках и обстоятельствах нашего присутствия в бытии, риторическая картина мира предполагается данным высказыванием единой для говорящего/пишущего и воспринимающих. Даже в ситуации разногласия определенного рода общность позиционирования предмета речи в референтном мире необходима, дабы общение не превратилось в «диалог глухих». Основатель «новой риторики» Перельман, разработавший это базовое понятие, различил «ролевую», «императивную» и «окказиональную» риторические картины мира.

Сознание современного человека обладает собственной, вполне индивидуализированной картиной мира, которая является частной модификацией, оригинальной версией некой социокультурной картины мира. Но чтобы участники коммуникативного события могли встретиться в виртуальном пространстве дискурса, они, фигурально выражаясь, должны условиться о месте встречи — о некоторой обобщенности своих представлений. Ибо «для того, чтобы передать какоелибо […] содержание сознания другому человеку, нет другого пути, кроме отнесения передаваемого содержания […] к известной группе явлений»^[11], что в классической риторике именовалось «общим местом», топосом. «Общение необходимо предполагает обобщение», без которого оно, по мысли Выготского, невозможно «так же, как невозможно общение без знаков»^[12]. «Понимание — пишет ван Дейк, — неизбежно базируется на более общих концептах, категориях, правилах и стратегиях»^[13]. По рассуждению Умберто Эко, «воспринимая объекты опыта, я могу видеть их в разных ракурсах. Установить определенный ракурс — это и значит установить определенный текстовый топик»^[14].

Установлением референтного ракурса своего высказывания говорящий ограничивает возможную широту мировидения некоторым семантическим горизонтом и предлагает адресату картину мира, активируемую в качестве обобщенного риторического пространства межличностного взаимодействия. Этот интерсубъективный «топос согласия» (Перельман), обладающий некоторым коммуникативным ресурсом референции, эта «перспектива субъектов, ориентированных на взаимопонимание»^[15], имеет основания именоваться сверхтопосом данного коммуникативного события. Будучи некоторой конвенциональной «частью жизненного мира», сверхтопос «формирует горизонт и одновременно выделяет ресурс культурных ценностей, из которого участники коммуникативного процесса в своих попытках объясниться заимствуют согласованные образцы»^[16].

«Никакая речь партийного лидера, ни одно теологическое нововведение, ни одно научное открытие, никакая часть ни одного диалога на свете, — говорит Розеншток-Хюсси, — не имеет смысла, если она не воспринимается как вариация чего-то общего, что разделяется говорящим и его слушателями»^[17]. Ведь «люди действуют не столько в реальном мире и говорят не столько о нем, сколько о межсубъектных моделях явлений и ситуаций действительности, получивших определенное толкование»^[18]. Согласно формулировке Юргена Хабермаса, «говорящий и слушающий […] общаются в пределах их совместной жизненной сферы; данная сфера остается для причастных к ней на заднем плане в качестве воспринимаемого интиуитивно, непроблематичного и неразлагаемого холистического фона»^[19] (т.е. риторической картины мира). По общему мнению приверженцев новой риторики и дискурсного анализа, «социальные и физические объекты существуют, но наш (ментальный. — В. Т.) доступ к ним всегда осуществляется через системы значений в структуре дискурса. Физические объекты не обладают значением сами по себе; значение — это что-то, что мы приписываем им посредством дискурсов»^[20].

Наделение референтным значением осуществляется актом «позиционирования» объектов в перспективе той или иной картины мира. Это риторическое позиционирование всегда осуществляется в той или иной репрезентативной модальности, базовой для дискурсов определенной формации. Таковы выделяемые «новой риторикой» модальности знания, убеждения и мнения, которые суть отношения высказывания к действительности. Представляется необходимым дополнить этот ряд модальностью понимания. Следует подчеркнуть при этом, что в ведении риторики отнюдь не действительное содержание сознаний собеседников, соответствующее одному из этих четырех терминов, а только модальность их высказываний. Заведомая ложь может излагаться в модальности знания или убеждения, а заведомая истина — в модальности мнения.

3.2.

Креативная компетенция представляет собой базовую для данной дискурсной формации риторическую форму авторства — типовое (модальное) коммуникативное поведение субъекта дискурсии.

Размышляя об этой стороне коммуникативного события, Бахтин писал: «Различные формы речевого авторства от простейших бытовых высказываний до больших литературных жанров. Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, т. е. нет авторства […] Одно и то же лицо может выступать в разных авторских формах […] В новое время развиваются многообразные профессиональные формы авторства. Авторская форма писателя стала профессиональной и разбилась на жанровые разновидности (романист, лирик, комедиограф, одописец и т. п.). Формы авторства могут быть узурпированными и условными. Например, романист может усвоить тон жреца, пророка, судьи, учителя, проповедника и т. п.» (6, 371).

Все перечисленные и иные формы авторства в основе своей суть не что иное, как позиции непрямого самооправдания протагониста коммуникативного события, взявшего на себя инициативу общения. «По природе своей человек отличается от животного в одном единственном отношении: […] всякий человеческий индивид […] занят самооправданием — перед собой, перед другими и перед родом человеческим»^[21].

В основе многообразия «авторских масок» обнаруживаются некоторые базовые способы риторического поведения. Они характеризуются присущей каждому из них риторической фигурой авторства, фундирующей возможные для данного дискурса модификации пафоса (эмоционально-волевого тона коммуникативной инициативы).

Это модальное позиционирование коммуникативного субъекта обнаруживается в тексте вектором дискурсивности, который может быть рассмотрен как базовый риторический принцип (логос) текстопорождения, или иначе — как семиотическая модальность дискурсии. Это, говоря словами Хейдена Уайта, тот или иной «постоянный вид использования языка, с помощью которого объект исследования преобразуется в предмет дискурса»^[22]. Семиотическая модальность определяется не набором знаков, а «способом употребления языка»^[23], направленностью обращения пользователя к языку в данной коммуникативной ситуации.

Разграничивая три базовых типа знаковости: индексальный, иконический и символический, — основатель семиотики Чарльз С. Пирс имел в виду не строго определенные группы знаков, но как раз модальности их применения: одно и то же «имя, когда с ним встречаются в первый раз […] является подлинным Индексом. Когда с ним встречаются следующий раз, оно рассматривается как Иконический знак этого Индекса. Повседневное знакомство с именем делает его Символом»^[24]. Семиотические модальности текстопорождения определяются практическим (речевым) отношением высказывания к знаковости языка и обладают тем или иным коммуникативным ресурсом дискурсивности данного типа.

3.3.

Ведущим фактором коммуникативного поведения выступает фактор адресованности. «Обращенность, адресованность высказывания есть, — по Бахтину, — его конститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказывания. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров» (279). При этом сколь бы индивидуальным ни был конкретный реципиент текста, тем не менее, этот «адресат, как и говорящий, вступает в коммуникацию не как глобальная личность, а в определенном своем аспекте, амплуа или функции, соответствующем аспекту говорящего»^[25].

Адресованная воспринимающему сознанию предзаданность такого «амплуа» составляет рецептивную компетенцию, носителем которой выступает данный текст.

Рецептивная компетенция дискурса, понимаемая как горизонт виртуального смыслооткровения данного коммуникативного события, представляет собой некоторую базовую интенцию адресованности — стратегическую направленность коммуникативного воздействия сознания на другое сознание, коррелятивное сознанию говорящего. Такую интенцию можно трактовать как риторический феномен заботы, возбуждаемой и удовлетворяемой (в случае внутренней завершенности высказывания) реализованным коммуникативным событием.

По мысли Перельмана, развертывание аргументации высказывания равнозначно проектированию аудитории как прогностического конструкта. Реализуя возможности моделирования в сознании идеального коммуникативного сообщества^[26], дискурс всеми своими принципиальными моментами (начиная с картины мира) предполагает риторически определенную ответную позицию виртуального адресата. «Типическая концепция адресатов» (Бахтин), не заявленная экспликативно, а реализованная самим устройством текста, со времен классической риторики именовалось этосом.

У древних греков слово «этос» (нрав) обозначало некий регулятивный принцип существования, в частности — человеческого поведения. Риторический этос — это регулятивный принцип рецептивного поведения аудитории.

Характеризуя этос как «аффективное состояние получателя, которое возникает в результате воздействия на него какого-либо сообщения»^[27], неориторики «группы р» справедливо утверждают: «Сущность этоса произведения следует искать в интеграции всех его элементов, в интерференциях, конвергенциях, напряжениях, которые при этом возникают»^[28].

Собственно говоря, позиционирование текстовыми средствами адресата как потенциального субъекта ответного высказывания и формирует модальную коммуникативную ситуацию, призванную реализоваться в коммуникативное событие определенного типа. Адекватная реализация дискурса требует соответствующей компетентности адресата, обеспечивающей коммуникативную эффективность рекурсии — этого перевода дискурсивной знаковости текста в недискурсивную организованность внутренней речи воспринимающего. Компетентность такого рода представляет собой некий сверхфрейм ментального поведения реципиента, соответствующего природе реализуемого им коммуникативного события, и определяется когнитивной модальностью рекурсии — «предвосхищаемого ответного слова», ощущаемого говорящим «как сопротивление или поддержка» (ВЛЭ, 93, 94).

При этом далеко не все ментальное пространство воспринимающего сознания оказывается стратегически востребованным адресованностью данного дискурса, как и в предыдущих двух аспектах, где модально активированным выступает не все объектное и не все языковое пространство возможных дискурсивных практик. Отношению дискурса к сознанию (как и его отношению к действительности и к языку) может быть вменена одна или другая модальность постольку, поскольку оно характеризуется некоторым вектором ментальности. Последнее обстоятельство открывает путь к построению компаративной риторики на ментальных основаниях.

• [1] Greimas A. J., Courtes J. Semiotique: Dictionnaire raisonne de la theorie du langage. Paris, 1979. P. 106.
• [2] Дейк ван T. Л. Язык. Познание. Коммуникация. С. 95.
• [3] Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. С. 192.
• [4] Аристотель. Риторика // Античные риторики. М., 1978. С. 24.
• [5] См.: Волошинов В. Н. Философия и социология гуманитарных наук. СПб., 1995.С. 72.
• [6] См.: Ревзина О. Г. Дискурс и дискурсивные формации // Критика и семиотика.Вып. 8. Новосибирск; М., 2005.
• [7] A. J. Greimas, J. Courtes. Semiotique: Dictionnaire raisonne de la theorie du langage.P. 248—249.
• [8] Холквист M. Авторство как диалог: Архитектоника ответственности // Бахтинский сборник. Вып. V. М., 2004. С. 169.
• [9] Бахтин М. М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. М., 1986. С. 126.
• [10] Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 64.
• [11] Выготский Л. С. Мышление и речь // Собр. соч.: в 6 т. Т. 2. М., 1982. С. 19.
• [12] Выготский Л. С. Мышление и речь.
• [13] Дейк ван Т. Л. Язык. Познание. Коммуникация. С. 16.
• [14] Эко У. Роль читателя. М., 2005. С. 397.
• [15] Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М., 2008. С. 309.
• [16] Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне.
• [17] Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. С. 53.
• [18] Дейк ван Т. Л. Язык. Познание. Коммуникация. С. 141.
• [19] Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. С. 309.
• [20] Филипс Л., Йоргенсон М. Дискурс-анализ как теория и метод. Харьков, 2004. С. 63.
• [21] Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. С. 78.
• [22] Уайт X. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002. С. 11.
• [23] Холквист М. Авторство как диалог: Архитектоника ответственности. С. 172.
• [24] Пирс Ч. С. Из работы «Элементы логики» // Семиотика. М., 1983. С. 164.
• [25] Арутюнова Н. Д. Фактор адресата // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1981, № 4. С. 358.
• [26] См.: Apel К.-О. Transformation der Filosophie. Frankfurt / Main, 1973.
• [27] Дюбуа Ж. и др. Общая риторика. М., 1986. С. 264.
• [28] Там же. С. 275.