Символизм как миропонимание

Наиболее полно теория обновления культуры представлена в работах Андрея Белого и Вячеслава Иванова. В работе А. Белого «Символизм как миропонимание» (1903) определены исходные эстетические позиции символизма. Во-первых, искусство понималось как слияние чувства, веры и знания во имя цельного познания мира. Для познания жизни искусство имеет свои инструменты. В этом оно автономно и самодостаточно. Во-вторых, задачей искусства виделось открытие и создание красоты. Красота выступает всеопределяющим принципом, поскольку она и есть «чувство мира». Художник — «переводчик» красоты, он разгадывает ее смысл.

Символизм заявил о себе как философия жизни и творчества. Он еще не означал какой-то определенный стиль, ведь любое искусство символично. Даже в самом натуралистическом изображении предмета содержится символ — его название. Символизм присутствует и в рисунках древнего человека на стенах пещеры, и в средневековой иконе или фреске. Но русский символизм возвел в абсолют индивидуальное переживание предмета, когда символы не устанавливают, а угадывают. Действует внутренняя духовная интуиция, основанная на высоком сплаве знания, веры и чувства. Автор и читатель (зритель) выступают как сотворцы, объединенные этим сплавом «посвятительного знания» (Вяч. Иванов).

Новое понимание жизни и искусства А. Белый объяснял «исчерпанностью» мира в рационалистической парадигме: «Всякая глубина исчезла с горизонта. Простиралась великая плоскость. …Все обесценилось. Но не исчезло стремление к дальнему в сердцах. Захотелось перспективы. Опять запросило сердце вечных ценностей».

Вступающему в жизнь поколению стало очевидно, что между чувством и разумом образовался «зияющий провал», который невозможно преодолеть в рамках материалистического мировоззрения. Ф. Ницше увидел «рождение искусства из духа музыки» — «и побледнели воздушные замки мысли». Человек усомнился в главном постулате Просвещения — в том, что вопросы бытия могут быть разрешены научно. Рационалистическая философия с ее логическими методами познания описала круг и вернулась к начальной проблеме смысла жизни. Кризис мысли вызвал задачу познания мира через искусство. Переход от критицизма мысли к символизации чувства стал мировоззренческим рубежом между «старой» и «новой» культурой.

Символисты утверждали познающую роль искусства, которое обещало соединить вечное и конкретное, высокое и повседневное в реальной человеческой жизни. Освободившись от вторичной роли «иллюстратора» достижений мысли, искусство через систему символов должно было заново освоить мир для человека. Способ нового познания мира был сродни тому, как религиозный человек осваивает мир через Бога, посредством религизного чувства и веры. Познаются не внешний облик и свойства вещей (что может дать наука), а их бытийный смысл.

В своем неприятии формального знания А. Белый не жалел метафор: «…мысль, нагроможденная зарядом доказательств и высказанная до конца, напоминает толстую жабу». Новая «полнота знания» носила характер прозрения, знания как «приобщения» к божественным смыслам вещей, узнавания во временном вечного. Таким образом, символизм не захотел быть только искусством. Он утвердил новую истину: мир волшебен и человек свободен, а себя объявил жрецом этой истины.

Подход символистов к искусству как способу познания мира радикально менял и роль художника. Он становился подлинным теургом, который способен магической силой творчества менять мир. Возвышение творчества до мистического акта резко контрастировало с предшествующей «эстетикой общественной пользы». Со времен Н. А. Некрасова поэзия в русской литературе была похожа на Золушку, поглощенную вычищением темных углов жизни и тяжелой повседневной работой социального «обличительства». Символизм освободил поэзию от необходимости следовать какой-либо идеологии, заставив ее вспомнить свое первоначальное предназначение — творить душу. «О, вещая душа моя!» — восклицал предтеча символистов Ф. И. Тютчев. Новая поэзия, по словам А. Белого, «сомнамбула, шествующая по миру сущностей». Но как заговорить на «языке души»? Способ выражения смыслов в такой поэзии оказывался близким по духу языку жрецов и волхвов.