Русский литературный язык XX в

Языковая ситуация в первой четверти XX в.

Характер языковой ситуации начала XX в. обусловлен экономическими, научно-техническими, социально-культурными факторами, в основе которых — революционно-исторические изменения в России, образование нового государства. Переворот в общественном укладе, жесткая ломка традиций и устоев коренным образом сказались на языке, воплощающем сознание, духовность народа.

Период конца XIX — первой четверти XX в. для литературы и искусства, гуманистической мысли стал Серебряным веком. И это же время великих испытаний для всей России запечатлено в произведениях литературы.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы —.

Кровавый отсвет в лицах есть.

Есть немота — то гул набата Заставил заградить уста.

В сердцах, восторженных когда-то.

Есть роковая пустота.

(А. Блок. «Рожденные в года глухие…»).

Велели нам идти года труда под красный флаг и дни недоеданий.

(В. Маяковский. «Во весь голос». Первое вступление в поэму) Революции 1905—1907 и 1917 годов, падение Российской империи, смена характера власти и типа государства, Гражданская война — главные события первой четверти XX в. Это время запечатлено и языковыми средствами: буревестник, большевик, матрос, красный флаг, тачанка, белый и красный в их противоположности. Даже имена собственные были символами эпохи: Николай II, Распутин, Лев Толстой, Максим Горький, «Аврора», Зимний, Маркс, Энгельс, Ленин, Керенский, Чапаев, Будённый, Махно, Троцкий и др.

В «Окаянных днях» И. Бунин горько отмечал изменение жизни, культуры, сознания и духовности по языковым изменениям революционного времени: «Грузовик — каким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным, переполненным сперва истеричками и похабной солдатней из дезертиров, а потом отборными каторжанами. Вся грубость современной культуры и ее социального пафоса воплощена в грузовике».

Для В. Маяковского страшнее казались символы ушедшего прошлого: «…из Леты выплывут остатки слов таких, как „проституция“, „туберкулез“, „блокада“» («Во весь голос»).

Тема революции, заключал В. Розанов, — «как поправить грех грехом». Жизнь России до и после перелома становится центральной для литературы и искусства этого периода.

Конец XIX в. в России был связан с активным развитием ее экономики и культуры. В XX в. Россия вступила как аграрная страна с крепким и начинавшим обновляться на основе внедрения первых сельскохозяйственных машин сельским хозяйством. Строились заводы, железные дороги, в жизнь городов входило электричество. По темпам развития промышленности страна опережала США. К 1913 г. Российская империя стала одной из великих мировых держав.

Рубеж двух веков и первые десятилетия XX в. — период интенсивного развития русского модернизма. Сторонники этого направления выступали за создание культуры, помогающей духовному совершенствованию человека. В эти годы началась слава русского балета и русской оперы, как события международного значения были восприняты выставки произведений русских художников (В. Кандинского, К. Малевича), проекты российских архитекторов. В 1907 г. открыл собственное дело основатель русского кинематографа А. Ханжонков. Издавались такие значимые для культуры Серебряного века журналы, как «Мир искусства», «Аполлон», «Столица и усадьба», «Старые годы».

В поисках духовного обновления, совершенствования русской ментальности к религиозно-нравственным исканиям обратились выдающиеся русские писатели и философы (Л. Толстой, А. Белый, В. Иванов, И. Шмелев; В. В. Розанов, П. А. Флоренский, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков). Самобытные (неохристианские) теории сформировались в напряженном поиске духовного идеала и в светлых грезах о единении человечества, живущего в ослепленном разобщенностью и враждой мире, с Божественной Сущностью. Пищу для формирования коммунистических убеждений давали идеи В. И. Ленина, его соратников, а также соперников и противников по политической борьбе. Волновали и будили творческую мысль передовые научные идеи В. И. Вернадского, А. Л. Чижевского, К. Э. Циолковского и др. И все эти культурные, научно-философские, литературные и другие новации проявлялись в языке как влияние индивидуальных, в том числе интеллектуальных, стилей на литературный язык.

Творчество И. Бунина, А. Блока, К. Бальмонта дало блестящие образцы утонченного стиля в прозе и поэзии, что способствовало дальнейшему развитию художественного стиля литературного языка [Меланхолично засинели поля, далеко-далеко на горизонте уходит за черту земли огромным мутно-малиновым шаром солнце. И что-то старорусское есть в этой печальной картине, в этой синеющей дали с мутно-малиновым щитом (И. Бунин. «Золотое дно»)].

Однако «рамки классической прозы XIX в. оказались тесны для последующей литературы. В ней слились разные тенденции: реализма, импрессионизма, символизации рядовых явлений, мифологизации образов, романтизации героев и ситуаций»^[1]. Этот синтетический тип художественного мышления отражался в текстах произведений системой метафор с абстрактным смыслом и неопределенно-символическим значением, навеваемым ассоциациями, обогащавшими лексику и семантику русского литературного языка. Ср.:

описание пейзажа в реалистической прозе: Полчаса тянулся градобой и подмигивало небо, и только когда влоск легли хлеба, полил мягкий и ласковый, обидно ненужный дождь (С. Сергеев-Ценский. «Печаль полей»); Зеленеет небо, деревья, песок — хотя они и не зелены: кто-то могучий и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопил всё вокруг своей безмерной силой; он выдавливает из мозга мысли, он заливает всё своей отвечной, прозрачной зеленью; и небо, и воды послушны ему (Б. Зайцев. «Тихие зори»);

картины реальности в прозе писателя-акмеиста: Закат в этот вечер над зелёными мелями Джедды был широкий и ярко-жёлтый с алым пятном солнца посередине. Потом он стал пежпо-пепелъпым, потом зеленоватым, точно море отразилось в небе (Н. Гумилев. «Африканская охота»);

сатирическое изображение реальности: На третий день Шариков пришёл к обеду домой и сказал жене: «Милая! Я знаю, что ты святая, а я подлец. Но нужно же понимать человеческую душу!» (Тэффи. «Брошечка»).

Соперничали друг с другом, полемизировали, активно защищая свои позиции в стремлении создать новые стилистические направления, своеобразно и ярко выразить взгляд на действительность, дать ее оценку, символисты и акмеисты, футуристы и эгофутуристы, имажинисты и представители других направлений, связанных в целом со стилем модерна.

Влияние новых (в сравнении со стилями второй половины XIX в.) стилей отразилось на развитии всей стилистической системы русского литературного языка, но прежде всего — художественного стиля. «Началось активное сближение русской культуры с западной. Пионерами здесь были символисты. Д. Мережковский в 1907 г., осмысливая эволюцию и роль „декадентства“ в России, назвал декадентов „первыми европейцами“, свободными от „рабства“ западников и славянофилов, которым принадлежала заслуга создания в России культурной среды»^[2].

Творческая деятельность, в том числе словотворчество, поэтов и прозаиков Серебряного века (А. Блока, А. Белого, Н. Гумилева, С. Городецкого, И. Северянина, М. Волошина, О. Мандельштама, А. Ахматовой, В. Маяковского, С. Есенина, Н. Клюева, М. Цветаевой, Н. Асеева, Г. Иванова) оказала влияние на развитие русского литературного языка XX столетия.

В поэзии и прозе усиливается субъективное начало, авторов волнует не столько реальная жизнь с ее человеческими типами (из литературы почти исчез герой — носитель взглядов самого писателя), сколько жизнь, по словам М. Волошина, «рокочущая внутри нас». Писателей интересует реальность, сотканная из воспоминаний, предчувствий, мечтаний, реальность, созвучная то с общественными настроениями, то с глубоко интимными переживаниями. Ср.:

Отдамся ль я случайному наитью,

Сознательно ль кую и правлю стих Я всё ж останусь телеграфной нитью,

Протянутой в века из дней моих!

Ия смотрю, раскрыв с усильем веки Мечты, уставшей, словно слабый глаз,

В грядущее! — как некогда ацтеки Смотрели в мир, предчувствуя в нём нас.

(В. Брюсов. «Нить»).

…Л там мой мраморный двойник,

Поверженный под старым клёном,

Озёрным водам отдал лик,

Внимает шорохам зелёным.

Имеют светлые дожди Его запекшуюся рану…

Холодный, белый, подожди,

Я тоже мраморною стану.

(А. Ахматова. «В Царском Селе»).

Создаются своеобразные вымышленные поэтические миры, «краской» для изображения которых становится абстрактное, заимствованное, окказиональное, «остраненное» (термин В. Шкловского), наполненное дополнительными смыслами слово:

Лу нные слёзы лёгких льнущих ко льну сомнамбул.

Ласковая лилейностъ влюблённых в плен Липких зелёных листьев. В волнах полёты камбал,

Плоских, уклонно-телых. И вдалеке — Мадлэн.

(И. Северянин. «Лунные блики»).

Это художественное пространство (и средства его создания) не всегда принималось современниками, критически оценивалось литераторами. «Я говорю о поразительной, какой-то роковой оторванности всей современной молодой поэзии от жизни. Наши молодые поэты живут в фантастическом мире, ими для себя созданном, и как будто ничего не знают о том, что совершается вокруг нас, что ежедневно встречают наши глаза, о чем ежедневно приходится нам говорить и думать», — писал в 1912 г. В. Брюсов^[3]. О том же говорил и М. Горький в статье «Разрушение личности» (1908): «Современного литератора трудно заподозрить в том, что его интересуют судьбы страны. Даже „старшие богатыри“, будучи спрошены по этому поводу, вероятно, не станут отрицать, что для них родина — дело, в лучшем случае, второстепенное, что проблемы социальные не возбуждают их творчества в той силе, как загадки индивидуального бытия, что главное для них — искусство, свободное, объективное искусство, которое выше судеб родины, политики, партий и вне интересов дня, года, эпохи»^[4].

Ср. иные позиции:

Сегодняшняя поэзия — поэзия борьбы. Каждое слово должно быть, как в войске солдат, из мяса здорового, красного мяса!

(В. Маяковский. «И нам мяса»).

Да. Так диктует вдохновенье:

Моя свободная мечта

Всё льнёт туда, где униженъе,

Где грязь, и мрак, и нищета.

(А. Блок. «Да. Так диктует вдохновенье…»).

В текстах «закладывались» эстетические параллели, устанавливались межтекстуальные связи, рассчитанные на философствующего читателя, выстраивались линии идейно-художественного взаимодействия с литературой предшествующих эпох, демонстрировалось тяготение к классике, в том числе на уровне единиц плана выражения, включая имена собственные. Например: «Война и мир» продолжается. Намокшие крылья славы бьются в стекло: и честолюбие, и та же жажда чести! Ночное солнце в ослепшей от дождя Финляндии, конспиративное солнце нового Аустерлица! Умирая, Борте бредил Финляндией… Здесь мы играли в городки и, лёжа на финских покосах, он любил глядеть на простые небеса холодно удивлёнными глазами князя Андрея (О. Мандельштам. «Шум времени») — здесь прослеживается параллель с романом-эпопеей Л. Толстого «Война и мир» (образ неба Аустерлица, тема смерти князя Андрея, мотив честолюбия, развенчанного писателем), что представлено лексическими и фразеологическими единицами, где особенно значимы имена собственные, параллельной и цепной связью предложений-высказываний.

Другой пример: в «Песни Юдифи» К. Бальмонта воспроизводится сюжет библейского мифа о Юдифи и Олоферне, словом титан устанавливается связь с греческой и римской мифологией:

Но Господь-Вседержитель рукою жены Низложил всех врагов Иудейской страны.

Не от юношей пал Олоферн-великан,.

Не рукою своей с ним сражался титан,

Но Юдифь красотою лица своего Погубила его.

Писатели осознавали стремление к трансформациям не только как художественную закономерность, но даже как знамение времени.

Феномен Серебряного века «состоял в открытии рожденных эпохой процессов человеческого сознания и внутреннего бытия, в освоении особых форм словесного искусства. Новаторство, свойственное творчеству всех подлинных художников, было на редкость смелым и естественным. Оно вытекало из развития историко-культурных и литературных традиций (в первую очередь — отечественных) для выражения трагических диссонансов времени и путей их преодоления»¹.

Литературно-художественная среда, участие интеллигенции в культурных и политических мероприятиях изменяли языковой портрет выходцев из провинции, для которых участие в «авангардной» жизни Москвы и Петербурга обозначало разрыв с той социальной средой, к которой они принадлежали по рождению (мелких чиновников, мещан, крестьян).

Развитие наук, и в частности философии, способствовало дальнейшей интеллектуализации литературного языка, начавшейся в последние десятилетия XIX в. Появившиеся в этот период многочисленные поэтические школы и направления, декларировавшие свои правила отбора, создания и использования языковых средств, демонстрировали огромный потенциал русской языковой системы.

В то же время разные слои населения России не имели равного отношения к литературному языку, потому что, по переписи 1897 г., грамотного населения в России было всего около 30 процентов^[5][6]. Но главное — Россия начала XX в. была раздираема многочисленными социальными противоречиями (забастовки и стачки рабочих в городах, крестьянские бунты, террористические акты). Все это сказывалось на эволюции мышления, в том числе художественного. Так, М. Горький, творчески осмысляя современную жизнь, запечатлел многие ее противоречия, «он хорошо понимал, что образованная верхушка России (в том числе и та, что делала революцию) утратила понимание глубинной России»^[7].

Новое мироощущение не только отразила, но и сформировала поэзия первых десятилетий XX в. Поэты активно использовали различные экспрессивные языковые средства, в том числе заимствования (варваризмы), а также разговорные, стилистически сниженные лексемы и фразеологизмы:

— Ишь, стервец, завёл шарманку,

Что ты, Петька, баба, что ль?

• — Верно, душу наизнанку Вздумал вывернуть? Изволь!
• (А Блок. «Двенадцать»)

Первая мировая война (1914—1918) привела к краху экономику страны. Россия вошла в революционную ситуацию, исходом которой стали коренные изменения в жизни государства, в социальной структуре общества, мучительные годы преодоления последствий Гражданской войны (1918—1922) и разрухи, создание государства нового типа. Все эти факторы обусловили характер языковой ситуации первой четверти XX столетия.

В начале XX в. социальная база русского литературного языка оставалась небольшой. Она заметно расширилась в течение его первой четверти (а затем изменялась почти каждые два десятилетия, от поколения к поколению носителей русского языка). В общественной жизни усиливается роль пролетариата, пополняющегося выходцами из разных слоев. С этим классом, укрепляющим свои позиции, наследующим лучшее и обретающим создаваемую для него культуру, связано значительное изменение социальной базы литературного языка. За годы революции и Гражданской войны сменился доминирующий носитель русского литературного языка. Были уничтожены российское дворянство, которое хранило культурные традиции, оказывало влияние на вкусы и регламентировало языковые нормы, а также буржуазия, сыгравшая главную роль в развитии экономики России. Пострадали интеллигенция и просвещенное духовенство.

Сократилось число носителей норм литературного языка, опиравшихся на образцовые, классические тексты русской литературы XIX в. В первые послереволюционные годы нормами литературного языка владели интеллигенты, а также общественно-политические деятели и профессиональные революционеры, воспитанные на лучших литературных традициях конца XIX в. Постепенно этот слой уменьшался, поскольку менялся характер социальной элиты нового государства.

В. Брюсов в статье «Пролетарская поэзия» (1920) задавал насущные вопросы: «Что разуметь под новой пролетарской культурой: видоизменение старой культуры капиталистической Европы или нечто совершенно особое? Явилась ли эта новая культура, хотя бы в своих основах, как прямой результат великого пережитого нами переворота вместе с установлением диктатуры пролетариата в Советской России, или же эта культура есть только чаяние, которому предстоит осуществиться в более или менее отдаленном будущем? Кто являются носителями и строителями этой культуры? — исключительно лица, вышедшие из рядов того класса, который был пролетарским при старом режиме, или все деятели, по крайней мере искренние деятели, нашего нового общества, стремящегося стать внеклассовым?»^[8]

Литературный язык функционировал в условиях сосуществования двух вариантов нормы — старомосковской, общенациональной, приоритетной, и петербургской, книжно-литературной. Петербургская норма в значительной мере была ориентирована на эстетические вкусы интеллигенции Серебряного века (программы отдельных литературных направлений включали особые требования к язык)' произведений).

В начале XXв. меняются источники и темп пополнения русского литературного языка. Если в XIX в. это были в основном территориальные и социальные диалекты, «внедрявшие» свои элементы в общерусское просторечие, то в годы войн и революций в связи с интенсивной миграцией населения усилилось влияние языка «демократических масс города». Хотя с используемым разными слоями населения «низовым городским языком шла глухая борьба во имя литературности со стороны разных слоев общества в течение всей второй половины XIX в. и первого десятилетия XX в.», эти внелитературные языковые пласты «выступили на арену литературной жизни после революции и приобрели большое значение в организации литературного языка революционной эпохи»^[9].

Активный процесс освоения диалектной лексики был вызван объективными причинами, прежде всего отсутствием в литературном языке номинаций для обозначения явлений и предметов, получивших по какой-либо причине повсеместное распространение. Если русский литературный язык второй половины XIX в. был противопоставлен этим формам общенационального языка, то для нового поколения литераторов, пришедших в литературу и журналистику из окопов и державших в руках только винтовку и плуг, диалектное или разговорно-просторечное слово оказывалось естественной и порой единственной формой выражения идеи. Например:

Любовь и злая ненависть Сплелись в моей груди:

Любовь — к народу бедному И ненависть — к панам,

К царям, попам, помещикам И всяческим «чинам».

За то, что раскрываю я Всю правду бедняку,

Меня б дворяне вздёрнули На первом же суку.

(Д. Бедный. «Правда-матка, или Как отличить на фронтах подлинные листовки…»).

Важным фактором развития литературного языка явилось изменение соотношения между активным и пассивным запасом словаря. Наблюдается архаизация «старой» лексики и фразеологии (перемещение из активного в пассивный запас таких слов и оборотов, как подать, столоначальник, экзекутор, благоволите сообщитьи т. п.) и актуализация новой, в том числе заимствованной, относящейся к сферам административно-государственной, правовой, общественно-политической, экономической, религиозной, культурной (например: будённовец, партия, РСДРП, мировая революция, товарищ, СНК).

В 20-е годы XX в. интенсифицировались процессы прямого взаимодействия различных уровней литературного языка с просторечием и диалектами. При освоении новых лексических пластов наблюдается энергичное сближение с живой разговорной речью. Говоря о бурном росте словарного запаса, С. И. Ожегов отмечал, что «возникали целые серии новых слов, образуемых по нормам русского словообразования. Появился новый грамматический класс слов — сложносокращенные слова»^[10]. Относительно этого периода говорили об «огрублении языка», «языковой смуте», даже о «языковой разрухе» и «гибели» литературного языка. Многое в языке первой четверти XX в., что возникло в связи с переустройством государства, небывалыми преобразованиями в сфере социальной жизни, впоследствии не сохранилось в активном употреблении.

В начале XXв. продолжалось активное развитие индивидуальных стилей писателей как источника обогащения литературного языка, его стилистической системы. В поэзии И. Северянина, А. Блока, Вел. Хлебникова, Б. Пастернака, С. Есенина, В. Маяковского, М. Волошина, К. Бальмонта, в прозе А. Белого и других авторов широко используются окказионализмы, что свидетельствует о существовании общих тенденций поэтического творчества.

Например, при создании своих индивидуально-авторских новообразований (огимнив, озвень, отраженный, элежный и т. п.) Игорь Северянин сочетает новаторское и традиционное: использует в качестве производящих основ слова, которые называют образы, символы традиционных семантических полей поэзии — «луна», «весна», «поэзия» и др. (лунеть, олунить, офиалчить, аполлопец), иноязычные слова, корни и аффиксы (люнелевый, фрёртэр, Ьеаитопде’овый), образует слова от основ, не характерных для узуального способа словообразования (например, наречие от существительного: истомно, рокфорно) и т. д.

За счет созданных поэтами окказиональных слов (желаемость, ожидаемость и т. п.) расширяются синонимические ряды, а это способствует обогащению системы выразительно-изобразительных средств литературного языка [Эти морщинки… гуляли на лбу ходуном, хорохором и ходором. Было в вас что-то, мой друг, годуновско-татарское (О. Мандельштам. «Путешествие в Армению»)].

Оригинальное взаимодействие в тексте слов, в том числе неологизмов, созданных писателями, с общеупотребительной лексикой расширяет выразительные возможности литературного языка, изменяет особенности сочетаемости [взор царий; в альбом электроплиту (И. Северянин); шершавый гость, изюмные глаза; кочерыжки рукописей (О. Мандельштам); В лиловой аллее снег был живой: шевелились тихо рясы лип и скатерти клёнов; с яблонь то здесь, то там украдкой падали пухлые клочья (С. Сергеев-Цснский) ].

Концентрированность (эссенциалыюсть) смыслов текста — характерный стилистический признак языка художественной литературы начала XX в. [Время в музее обращалось согласно песочным часам. Набегал кирпичный отсевочек, опорожнялась рюмочка, а там из верхнего шкапчика в нижнюю скляницу та же струйка золотого самума (О. Мандельштам. «Путешествие в Армению»)]. Перенасыщение окказионализмами небольшого текстового пространства — признак его орнаментальности:

Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью Отсветозарено и олазорено лицо твоё,

Лицо незримое, отождествленное всечертно с Вечностью,

Твоё, — но чьё?

(И. Северянин. «К черте черта»).

Концентрированность смыслов текста достигается с помощью сложных прилагательных, используемых как эпитеты, которые выступают в изобразительно-конкретизирующей функции, призваны привлечь внимание к значениям, важным для понимания авторского художественного образа. Они также отражают субъективное начало творческой личности, передавая положительную либо отрицательную оценку предмета речи, и тем самым расширяют круг оценочной лексики.

Например, в текстах И. Бунина много сложных слов, в структуре которых один из компонентов усиливает значение другого, находясь с ним в соединительных (т. е. равноправных) или сопоставительно-противительных отношениях (гармонически-изысканный звук голоса; первозданно-непорочный вечер', животно-первобытные губы; жалко-гусиные глаза', устало-оживлённая старушка). В стихотворениях И. Северянина при образовании сложных прилагательных используются как ассоциативные связи слов, их оценочный потенциал, близость звукового облика, так и их семантическая противоположность (бально-больная душа; смутно-тёмен запах сосенный; ночи пламенно-ледяные; кто ядовит и нежно-груб). Создание таких слов продемонстрировало способность русского языка отражать сложнейшие оттенки смысла в лаконичной, но семантически емкой единице [Босфор вьётся, холмы впереди смыкаются — кажется, что плывёшь по зеркально-опаловым озёрам (И. Бунин. «Тень Птицы»)].

Требования общелитературной нормы и коммуникативно-эстетической целесообразности подвергались атаке со стороны так называемого особого языка (языка в поэтической функции) поэзии и прозы. Он «разрабатывался» как способ самовыражения автора, организации неповторимого языкового пространства, его крайней индивидуализации. Таков, например, «язык богов», «заумь», «безумный язык» Вел. Хлебникова:

маэрчъ маарчъ бзуп бзой бзип.

бзограуль.

Валки месяца

Я

мы

марж! юзор мерчъ.

(«Боги»).

Эти черты отражали тенденцию к излишней эстетизации, «словесной роскоши» (определение В. В. Виноградова), субъективной ориентации языка художественной литературы, следствием которой был отрыв «созданных» художественных текстов от социального субстрата послереволюционного периода — носителей общенационального языка.

В первые десятилетия XX в. литературный язык активно используется не только в художественных текстах, но и в газетных публикациях, устной ораторской речи, в идеологической (позже по преимуществу партийной) литературе. Возросшее значение публицистики как средства агитации, а затем и политической борьбы не могло не отразиться на взаимодействии стилей литературного языка.

На первый план выдвигаются тексты публицистического стиля, повышается их роль в поддержании норм литературного языка. Этому способствовало то, что газетные и журнальные публикации ориентированы на массового читателя, причем в плане выражения «приспособлены» для воздействия на «нового», вышедшего из низов носителя русского языка. В 1929 г.

В. Маяковский определял эту ситуацию так: «Разница газетчика и писателя — это не целевая разница, а только разница словесной обработки [выделено нами. — Автти]. Механическое внедрение в газету писателя со старыми литературными навыками… этого уже недостаточно… Было много противоречивых отношений к поэзии. Мы выдвигаем единственное правильное и новое, это — „поэзия — путь к социализму“. Сейчас этот путь идет между газетными полями. Газета не только не располагает писателя к халтуре, а, наоборот, искореняет его неряшливость и приучает его к ответственности…»¹

В развитии публицистического стиля активное участие принимали идеологи нового мира, формировавшие общественное сознание. В лингвистических трудах советского периода большевистский стиль речи характеризовался как преемник публицистической прозы В. Г. Белинского и Н. Г. Чернышевского, преемник традиций «Колокола», «Современника», «Отечественных записок»^[11][12]. Это, безусловно, относится к работам В. И. Ленина, Г. В. Плеханова, А. В. Луначарского.

Рабочая печать (нелегальные и легальные газеты и журналы) не только была средством пропаганды идей марксизма, но и несла идеологическую информацию, вводила новые концепты (понятия культуры, экономики и т. д.), обучала и воспитывала.

Концепты отражали большевистское понимание общественно-экономических отношений. В качестве имен концептов использовались единицы книжной лексики и фразеологии (философской: доктринёрство, эклектизм; экономической: капиталу наёмный труду производственные отношения, социализация земли, частная собственности, общественно-политической: аграрная программа, борьба классов, буржуазия, пролетариат, революционно-освободительное движение и др.), а также переосмысленные и терминологизированные единицы общенационального языка (класс, труд, работа, рынок, товарное хозяйство, классовое противоречие).

Известный языковед Е. Д. Поливанов в 30-е годы XX в. утверждал, что «словарь наиболее может отражать общественно-культурные сдвиги (сопровождающиеся привнесением в круг коллективного мышления ряда новых понятий, для которых нужны новые слова)», что «как раз в области словаря мы и имеем наиболее бесспорные результаты воздействия революции на язык»¹. Терминологическое значение многих слов уточнялось, закреплялось в языке партийной литературы, прежде всего в публицистическом языке В. И. Ленина.

Евгений Дмитриевич Поливанов (1891−1938).

Публицистический стиль способствовал расширению семантической структуры русского литературного языка и формированию различных терминосистем.

При этом активно использовались афористичные выражения, фразеологизмы (лучше меньше, да лучше; ум, честь и совесть нашей эпохи), метафорические переносы как характерный способ расширения семантики слова, создания оттенков значения, в том числе оценочно-характеризующих (атака, штурм, эксплуатация), выразительные народно-разговорные, устарелые слова (попутчик, разруха, уклон), актуальные неологизмы (беспартийность, раскрестьянивание), кальки (прежде всего, с немецкого — для перевода работ К. Маркса и Ф. Энгельса: рус. порядок дня < нем. Tagesordnung; рус. способ производства < нем. Prodctionsweise и т. п.), логичный синтаксис и т. д.

Революционной публицистике был присущ большой полемический накал, которого требовали задачи изменения условий жизни, преобразования коренного российского менталитета, низвержения религиозных и иных не согласующихся с марксизмом общественных и личностных ценностей. Жизнь доказала состоятельность коммуникативно-прагматической стратегии партийной публицистики (актуальность информации, ясность терминологии, доходчивость и образность подачи материала) и языковой политики адресованных массовому читателю изданий (следование общенациональной языковой норме), действенность специфического отбора лексико-фразеологических и грамматических средств и т. д. Все это, безусловно, способствовало развитию русского литературного языка, что сказалось на языковой ситуации первой четверти XX в. Наиболее востребованной, актуальной оказалась именно данная форма существования литературного языка — публицистический стиль, воплощенный в текстах массовых изданий.

Хотя состав средств публицистического стиля активно расширялся, многие авторы не имели той языковой компетенции, которая необходима для создания экспрессивных, убеждающих текстов. Они неоправданно употребляли жаргонные элементы, канцеляризмы, речевые штампы и т. п. Очень язвительно охарактеризовал язык газет того времени И. А. Бунин в «Окаянных днях»: «Совершенно нестерпим большевистский жаргон. А каков был вообще язык наших левых? „С цинизмом, доходящим до грации… Ныне брюнет, завтра блондин… Чтение в сердцах… Учинит допрос с пристрастием… Или — или: третьего не дано… Сделать надлежащие выводы… Кому сие ведать надлежит… Вариться в собственном соку… Ловкость рук… Нововременские молодцы…“ А это употребление с какой-то якобы ядовитейшей иронией (неизвестно над чем и над кем) высокого стиля? Ведь даже у Короленко (особенно в письмах) это на каждом шагу. Непременно не лошадь, а Росинант, вместо „я сел писать“ — „я оседлал своего Пегаса“, жандармы — „мундиры небесного цвета“»^[13]. Критический взгляд на газетно-журнальные тексты побуждал бороться за чистоту и правильность речи публицистов.

Ученых очень интересовали изменения в русском литературном языке в переломный момент истории государства. Первые описания «языка революции» (т. е. периода 1917—1920 гг.) были представлены в работах С. О. Карцевского «Язык, война и революция» (1923) и А. М. Селищева «Язык революционной эпохи» (1928). Лингвистическая наука, анализируя наблюдаемые явления, выступала за сохранение т р, а д и ц и й, за преемственность в отношении норм литературного языка в связи с их общественной значимостью.

Особенностью языковой ситуации того времени стал приоритет письменной формы функционирования языка как литературной, нормированной. Такая экстралингвистическая причина, как борьба руководства нового государства за повышение уровня культуры и образования рабочих и крестьян, требовала распространения грамотности, привития навыков письма, т. е. владения нормированной письменной речью (см. декрет СНК от 26 декабря 1919 г. «О ликвидации безграмотности населения РСФСР»). Это обусловило развитие нормализаторского направления научной деятельности, которая проявилась в осуществлении давно подготовленной отечественными лингвистами (А. А. Шахматовым и др.) реформы графики и орфографии. Реформа предусматривала уменьшение числа букв (прежде всего устранение конечного т" и буквы i во всех случаях), а это упрощало написание и облегчало обучение чтению и письму, что было важно в сложившихся исторических условиях. Ни о какой коренной «ломке» или «реформе» языка речи не шло.

По мнению Поливанова, «от революции зависит целый ряд революционных (и именно революционных, а не эволюционных) процессов в самых различных областях нашего быта и нашей духовной культуры, вплоть до такого специального уголка, как техника нашего письма: графика и орфография, которые тоже пережили свою революцию в «новой орфографии 1917 г.». И поскольку эти процессы стали возможны исключительно при наличии Октябрьской революции и в своем содержании отражают политические ее лозунги (как, например, «новая орфография 1917 г.» осуществляет лозунг демократизации письменности, а следовательно, и книжной культуры вообще), можно даже сказать иначе, именно: эти процессы — не просто следствия, но составные части Октябрьской революции, плоть от плоти и кровь от крови ее, и таким образом даже «новая орфография 1917 г.^и… это тоже кусочек революции в узкой технической области духовной культуры — в графике»^[14]. Тенденция к демократизации русского литературного языка проявилась в отношении письменной формы его существования, что значительно облегчило любому носителю русского языка овладение письменной речью.

• [1] Смирнова Л. А. Русская литература конца XIX— начала XX века. М., 2001.С. 11.
• [2] Колобаева J1. А. Русский символизм. М., 2000. С. 288.
• [3] Русские писатели о литературном труде (XVIII—XX вв.). Л., 1956. Т. 4. С. 299.
• [4] Русские писатели о литературном труде (XVIII—XX вв.). Т. 4. С. 106.
• [5] СмирноваЛ. А. Русская литература конца XIX — начала XX века. С. 11—12.
• [6] См.: Горбачевич К. С. Нормы современного русского литературного языка.С. 9.
• [7] Мусатов В. В. История русской литературы первой половины XX века (советский период). М., 2001. С. 144.
• [8] Русские писатели о литературном труде (XVIII—XX вв.). Т. 4. С. 304.
• [9] Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX вв. С. 482.
• [10] Ожегов С. И. Основные черты развития русского языка в советскую эпоху //Изв. АН СССР. Отд. литер, и языка. 1951. Т. 10. Вып. 1. С. 23.
• [11] Маяковский В. В. Поли. собр. соч. М., 1939—1949. Т. 10. С. 315—317.
• [12] См.: Ожегов С. И. Основные черты развития русского литературного языка всоветскую эпоху. С. 23; Шкляревский Г. И. История русского литературногоязыка (советский период). Харьков, 1973. С. 4.
• [13] Русские писатели — лауреаты Нобелевской премии: Иван Бунин. М., 1991.С. 116.
• [14] Поливанов Е. Д. За марксистское языкознание. С. 73.