Значение философских воззрений Декарта

Примечательно, что уже современники (или почти современники) высказывались о философии Декарта весьма противоречиво. Так, Г. В. Лейбниц писал: «Я считаю сочинения Декарта подступом к истинной философии, поскольку хотя он и не проник в самую ее сердцевину, однако приблизился к ней более, чем кто-либо из его предшественников, за исключением Галилея, которого само небо посвятило в самые разные тайны… Кто познакомится с сочинениями Галилея и Декарта, окажется в гораздо лучших условиях для постижения истины, чем другие». Наряду с этим французский философ, математик и астроном Пьер Гассенди (1592—1655) в своих «Возражениях на „Метафизические размышления“ Декарта» (1642) отверг сам тип картезианского знания — априористический и дедуктивный, где опыту нет места. По мнению Гассенди, Декарт не дал достаточного обоснования для перехода от опыта к субстанциональности res cogito [предмета мысли]. Порочный круг усматривает Гассенди в принципе cogito [мыслю] как основы очевидности не столько математических истин, сколько самого cogito. Он отверг также картезианское разделение человека на душу и тело. Идею наисовершеннейшего существа, полагает Гассенди, также вряд ли можно считать врожденной; она скорее имеет историческое происхождение.

Критикует Декарта, как показано выше, и Б. Паскаль. Декарт апеллирует к точности, но его философия по сути — «роман о природе, что-то вроде похождений Дон Кихота: в ней опора не на факты, а на изобретенные им принципы, весьма сомнительные». Жизнь сложна, не поддается рационализации. И чувства, и разум фальшивы, тем более геометрический разум. Геометр редко обладает развитым чувством интуиции, а те, кто обладает интуицией, редко становятся геометрами. И разум, и чувства должны быть подчинены, покорны ценностям христианства. Сердце, а не разум слышит Бога. Только с помощью Христа мы можем обрести себя, постичь свою жизнь, смерть, Бога, подчеркивает Паскаль.

Итальянский философ Джамбаттиста Вико, который сам уделял большое внимание методологии научного исследования, со всей решительностью заявлял, что картезианский метод слишком абстрактен и не дает критерия доказуемости научных гипотез. «Метод достижения их [физических представлений] — это геометрический метод, однако физические истины не могут быть доказаны с той же достоверностью, что и аксиомы геометрические. Мы в состоянии доказать геометрические положения постольку, поскольку они нами созданы: когда бы то же самое было возможно и с физическими, тогда с таким же правом мы были бы в состоянии творить ex nihilo |из ничего]». Горе-защитники картезианского метода перенесли в физику геометрический метод и, пользуясь им, как ариадниной нитью, начали описывать причины, посредством которых этот восхитительный мировой механизм якобы был создан Богом, выступившим в качестве архитектора некоего безмерного сооружения. Эти ученые мужи уверены, что физика, которой они обучают, — она же и сама природа и как бы ты ни повернул универсум, вновь окажешься перед той же физикой. Между тем, утверждает Вико, универсум, материя, жизнь, человек обладают сложной, быстро изменяющейся, противоречивой структурой, которую невозможно выразить в математических формулах. Наряду с этим, по его мнению, принцип cogito ergo sum отнюдь не преодолевает скептицизма. «Скептик, — отмечает Вико, — ничуть не сомневается ни в том, что он мыслит, ни в определенности того, что он видит… ни в том, что он существует… Он лишь утверждает, что определенность мысли о присутствии сознания еще не наука: обывательская данность самому себе доступна любому идиоту, но разве это та драгоценная истина, найти которую суждено лишь избранным?» Вико считает, что человека, человеческое общество невозможно познать исключительно с помощью естественных наук, нельзя «оставлять в небрежении законы человеческого поведения, страсти, их преломления в гражданской жизни, свойства пороков и добродетелей, характерные свойства разных возрастов, половых различий, племенных особенностей, типов рациональности, не говоря уже об „искусстве декора“, что среди прочего особенно сложно». Здесь нужна другая наука, более высокая, нежели геометрия, и эта наука — история, подчеркивает Вико.

А вот оценка Г. В. Ф. Гегеля. По его мнению, Декарт является героем, еще раз предпринявшим дело философствования, начавшим совершенно заново все с самого начала. С ним мы вступаем, собственно, в самостоятельную философию. Здесь, можно сказать, мы наконец дома и можем, как мореплаватель после долгих блужданий по бурному морю, воскликнуть: «Земля!». .

Фридрих Ницше (1844—1900), разумеется, критик Декарта. Согласно Ницше, Декарт — отец рационализма, а значит — дед революции; он поверхностен, поскольку признает только авторитет разума, а разум — это только орудие. Более того, по мнению Ницше, сознание, «дух» — симптом несовершенства организма, «промах», при котором бесполезно тратится много нервной силы. Поэтому, продолжает он, «…Мы отрицаем, чтобы чтонибудь могло быть совершенным, раз оно делается сознательно. „Чистый дух“ есть чистая глупость: если мы сбросим со счета нервную систему и чувства, „смертную оболочку“, то мы обсчитаемся — вот и все»^[1].

Не оставили Декарта без внимания и русские философы. В частности, А. И. Герцен (1812—1870) писал: «Декарту было одно великое призвание — начать науку и дать ей начало». Со времени Декарта, продолжал он, наука не теряет своей почвы; она твердо стоит на самопознающем мышлении, на самозаконности разума. «Приступ Декарта к делу — величайшая заслуга его; действительное и вечное начало наукообразного развития он начинает с безусловного сомнения… он сосредоточился в глубине духа своего, сошел внутрь своего мышления, проверил свое сознание — у него вырвалось из груди знаменитое подтверждение своего бытия: cogito, ergo sum (я мыслю, следовательно, существую) … Мышление — действительное определение моего Я». Вместе с тем, предостерегал Герцен, чистое мышление — схоластика новой науки. Строгая, геометрическая диалектика Декарта «беспощадна», качество уступило место количеству, все подчинилось механическим законам, и «вселенная сделалась снарядом движущегося протяжения». Декарт не смог удержать напор схоластики, считает Герцен, хотя «во Франции уже в то время образовалось особое, практически философское воззрение на вещи, не наукообразное, не покоренное ни одному абстрактному учению, ничьему авторитету, — воззрение свободное, основанное на жизни, на самомышлении и на отчете о прожитых событиях, отчасти на усвоении, на долгом, живом изучении древних писателей; воззрение это стало просто и прямо смотреть на жизнь, из нее брало материалы и совет; оно казалось поверхностным, потому что оно ясно, человечно и светло»^[2].

Весьма резко, негативно отзывался о Декарте и его философии Вл. С. Соловьев: «Декарт все содержание внешнего мира сводит к формальным математическим определениям протяженности, к пространственным отношениям; он исключает из природы всякую живую силу (известно, что даже животных он признавал только за сложные машины без собственной жизни); единственное движение, признаваемое им, есть механическое, посредством толчка. Точно так же все содержание человеческого духа он сводит к формальной деятельности мышления, под которым разумеет вообще представление. Воля для Декарта есть лишь accidens [привходящий признак] мышления, в сущности, не что иное, как суждение…»^[3]

Оценки философских воззрений Декарта, сделанные современными философами, еще более острые и противоречивые. В частности, Бертран Рассел (1872—1970) в целом весьма высоко оценивает философию Декарта, которого, по мнению Рассела, справедливо считают основателем современной философии. «Он — первый человек больших философских способностей, на чьи взгляды глубокое влияние оказали новая физика и астрономия. Хотя правда что в его теориях сохраняется многое от схоластики, однако он не придерживается основ, заложенных его предшественниками, а пытается создать заново законченное философское здание. Подобного еще не случалось со времени Аристотеля, и это являлось признаком возродившейся веры в свои силы, вытекающей из прогресса науки. От его работ веет свежестью, которую после Платона нельзя было найти ни у одного знаменитого предшествующего ему философа. Декарт пишет не как учитель, а как исследователь и ученый и стремится передать то, что он открыл. Его стиль легкий и непедантичный, обращен больше к интеллигентным людям мира, чем к ученикам. А кроме того, это поразительно превосходный стиль. Большая удача для современной философии, что ее родоначальник имел такой замечательный литературный талант. Его последователи и на континенте, и в Англии вплоть до Канта сохранили непрофессионалистский характер его философии, а некоторые из них, кроме того, кое-что от его стилистических достоинств». Так оценивает Декарта и его философию Рассел в своей книге «История западной философии».

Мартин Хайдеггер подходит к оценке философии Декарта уже весьма критически. Он признает заслуги Декарта. До науки как исследования дело доходит впервые тогда и только тогда, когда истина превращается в достоверность представления. Впервые сущее определяется как предметность представления, а истина — как достоверность представления в метафизике Декарта. Вся метафизика Нового времени, включая Ницше, держится внутри намеченного Декартом истолкования сущего и истины, пишет Хайдеггер. Благодаря Декарту реализм впервые оказывается в состоянии доказать реальность внешнего мира и спасти сущее в себе. С Декарта, отмечает Хайдеггер, начинается завершение западной метафизики. Декарт подвел метафизическое основание под «освобождение человека к свободе как самоудостовсряемому самоопределению». С истолкованием человека как субъекта он создал метафизическую предпосылку для будущей антропологии всех видов и направлений. В восхождении антропологии Декарт празднует свой высший триумф.

Наряду с этим Хайдеггер указывает на своеобразную двусмысленность декартовского определения философии. Основной тенденцией Декарта было превращение философии в абсолютное познание. Философствование начинается с универсального сомнения, однако «Я» под вопрос не ставится. Мы имеем здесь дело в самом лучшем случае с научно-критической, но никак не с философско-критической установкой, ибо ставится под вопрос всегда только знание, сознание вещей, других субъектов, но само присутствие человека под вопрос не ставится; картезианская установка не собирается рисковать; она критична необязывающим и неопасным образом. Более того, Хайдеггер полагает, что декартовское истолкование природы как протяженной вещи, математически постигаемой и достоверно исчислимой, — это первый решительный шаг, который сделал метафизически возможной новоевропейскую планетарную машинную технику и с ней новый мир и его человечество. Безусловной «механической экономике» соразмерен, в смысле ницшевской метафизики, только сверхчеловек, и наоборот: такой человек нуждается в машине для утверждения безусловного господства над Землей, подчеркивает Хайдеггер^[4].

Еще более остро о рационализме и Декарте пишет Хосе Ортега-и-Гассет. Рационализм отрицает жизнь ради спасения истины. Будучи единой, абсолютной и неизменной, истина не может быть свойством наших индивидуальностей. За всеми различиями между людьми она предполагает наличие абстрактного субъекта, «разум», как назвал его Декарт. Разум отвергает все жизненное и конкретное, всю историческую реальность. В системе Декарта нет места истории, точнее, она помещена на лобное место. «Все, что понимает разум, он понимает правильно, и невозможно, чтобы он ошибался. Откуда же рождаются мои заблуждения? Очевидно, только из того, что воля, будучи более обширной, чем ум, не удерживается мною в границах, но распространяется также на вещи, которых я не постигаю… Она легко впадает в заблуждение…», цитирует Декарта Ортега-и-Гассет. Итак, не будь греховности воли, уже первый человек открыл бы все доступные ему истины, иронизирует испанский философ. Декарт дисквалифицировал окружающий нас качественный и непосредственный мир, заменил его иным миром — количественным и геометрическим, исключающим все спонтанное и непосредственное, продолжает Ортега-и-Гассет. Однако то, что можно сосчитать и измерить, отнюдь необязательно является истиной как таковой. Например, почти все физические законы имеют точное выражение, но так как они получены путем чисто статистических, т. е. вероятностных, подсчетов, они имеют только вероятностное значение. Конечно, если бы наше мышление не прониклось мышлением Декарта, оно было бы примитивным, признает Ортега-и-Гассет, мы должны были бы начать заново, а не быть наследниками. Декарт прав: человек всемогущ, для него не существует неразрешимых тайн, он может достичь истины, но для этого надо не пугаться сложности проблем, не позволять страстям затуманивать разум. Все доступное человеческому познанию одинаково вытекает одно из другого. Соблюдая должный порядок в выводах, можно убедиться, что нет ничего ни столь далекого, чего нельзя было бы достичь, ни столь сокровенного, чего нельзя было бы открыть, утверждает Декарт. Ортега-и-Гассет подчеркивает: Декарт, придумав «методическое сомнение», простейшим способом объединил оба понятия, дав нам прекрасный пример интеллектуальной проницательности и элегантности. Тем не менее сегодня, вместо того чтобы исходить из сознания, как повелось поступать со времен Декарта, мы должны твердо стоять на том, что исходной реальностью для каждого человека является его жизнь, утверждает испанский философ^[5].

Но одним из самых видных критиков декартовского наследия в XX в. был Карл Ясперс. Ясперс писал: «Неверное отождествление Декартом философии и современной науки, его соответствующее, очевидно, духу того времени заблуждение привело к науке как к мнимому тотальному знанию и испортило философию»^[6].

Это — оценки философов. Но интересно, каковы оценки ученых, оценки вклада Декарта непосредственно в науку? Безусловно, Декарт — универсальный ученый. Он создал важную отрасль математического знания — аналитическую геометрию, ввел в математику понятие переменной величины, много работал в области физики, механики, оптики, метеорологии. Декарт открыл механизм безусловного рефлекса и, опираясь на идею Гарвея^[7], создал физическую теорию кровообращения. Впервые после Леонардо (1452—1519) он изучал движение мускулов, основываясь при этом на принципах физики и механики. Как уже упоминалось, Декарт независимо от Галилея пришел к выводу о вращении Земли.

Конечно, многие конкретные выводы картезианской науки устарели, принадлежат прошлому, истории… Тем не менее научный вклад Декарта очень высоко оценивает известный французский философ и историк науки Александр Койре (1892—1964). Он сопоставляет научные идеи Декарта и Ньютона.

Почему Декарт и Ныотон? Потому что, как подтверждает французский писатель Бернар Фонтенель (1657—1757), «…отношения, связывающие этих двух великих людей, противоположность между которыми столь велика, имеют большое значение. Оба они были гениями первого ранга, рожденными для господства над другими умами; оба основали свои физики на геометриях, каждая из которых была почти целиком их собственным творением. Но один, совершив дерзкий взлет, захотел поместиться в истоке всего, захотел овладеть первоначалами посредством нескольких ясных и фундаментальных идей, чтобы оттуда лишь нисходить к явлениям природы как к необходимым следствиям. Другой, более робкий или скромный, начал свой путь с опоры на явления с тем, чтобы от них подняться до неизвестных начал, полный решимости принять в качестве допустимых все вытекающие из них следствия. Один исходит из того, что ясно понимает, чтобы отыскать причину того, что видит, другой исходит из того, что видит, чтобы отыскать его причину, будь она ясной либо темной. Очевидные начала не всегда приводят одного к явлениям как таковым; другого явления не всегда приводят к достаточно ясным началам. Пределы, которые могут на двух столь противоположных путях остановить такого рода людей, суть не пределы их собственного ума, это — пределы человеческого ума вообще».

Койре пишет: «Разумеется, верно, что Декарт, начавший с чисто физической программы („в моей физике нет ничего, чего не имелось бы уже в геометрии“, писал он Мерсснну^[8]), кончает созданием чисто воображаемой физики, неким философским романом, как назовут его творение Гюйгенс и Лейбниц. Верно, что в мире нет ни тонкой материи, ни желобчатых частиц, ни круглых частиц второго элемента, из которых, согласно Декарту, состоит свет; верно также, что нет и вихрей и что даже если бы они были, то не могли бы объяснить ни притяжение, ни силу тяжести; наконец — и в особенности — верно также, что материя и пространство не тождественны и что вследствие этого физика не может быть сведена к геометрии, и что парадоксальным образом само стремление произвести такое сведение — то, что я называю беспощадной геометризацией, — завело Декарта в тупик».

И все же можно было бы утверждать, продолжает Койре, что, несмотря на свою ложность, идея космических вихрей нс так уж смехотворна, как эго пытается внушить нам Вольтер; в конце концов значительное количество людей, в числе которых столь мало склонные к романтике Гюйгенс и Вариньон, не говоря о Лейбнице, приняли ее, хотя и в улучшенном ими же самими виде, и сам Ньютон не отбросил ее решительным образом, но подверг критике и вдумчивому, серьезному анализу. В самом деле, можно было бы утверждать, что вполне естественно распространить на небеса тот же способ действия, каким здесь, на Земле, вещи притягивались или подталкивались к центру вращающегося потока, и по аналогии с этим представить модель механизма, способного породить центростремительные силы; и можно было бы добавить, необходимость в таком механизме ощущалась столь сильно, что сам Ньютон не один, а целых три раза предпринимал попытку выявить его, постулируя движение в эфирной среде или давление этого эфира, существование которого было таким же неопределенным, как и существование породившей его тонкой материи. Можно было бы утверждать, что немного позднее идея космических вихрей послужила моделью для Канта и Лапласа; наконец, можно было бы утверждать, что, хотя всегда существуют пределы нашего понимания природы и хотя, следовательно, мы всегда вынуждены в качестве фактов принимать вещи, которые мы не в состоянии понять и объяснить, мы, т. е. человеческое мышление, никогда не считали эти пределы окончательными и всегда стремились выйти за них вопреки Канту и Маху. Но мы лишены возможности развивать эту тему. Вспомним лучше, отмечает А. Койре, что «…существуют другие аспекты картезианской физики, значение которых оказалось более долговечным, чем значение вихрей или трех элементов. Мы, например, находим в ней первую попытку создания связной, хотя и… бесплодной, рациональной космологии, отождествление небесной физики и физики земной и, как следствие этого, первое появление на небесах центробежных сил. Ни Кеплер, ни даже Галилей не отваживались приложить такие силы к движению небесных тел и, следовательно, не нуждались для их уравновешивания в центростремительных силах. А это немалая заслуга. Ньютон не мог позволить себе на манер Вольтера игнорировать ее. Однако он об этой заслуге не упоминает, как не упоминает и о картезианском происхождении понятия количества движения (mv), которое упорно отстаивает в качестве меры силы — в противовес живой силе (mv²) Гюйгенса и Лейбница — даже тогда, когда отрицает картезианское утверждение о сохранении движения в нашем мире. Он не упоминал больше о том, что именно картезианская формулировка принципа инерции, поместившая движение и покой на одном онтологическом уровне, вызвала к жизни его собственную концепцию. Мы не осуждаем ни ныотонианцев, ни самого Ньютона за их несправедливость по отношению к Декарту. Мысль человеческая полемична, она питается отрицанием. Новые истины являются врагами старых и вынуждены представлять их ошибочными… Тем не менее мысль Ньютона почти с самого начала формировалась и развивалась через противостояние мысли Декарта»^[9].

Конечно, в критике философии Декарта есть момент истины. Его мировоззрению действительно были присущи механицизм, односторонность рационализма и ограниченность метафизических воззрений. Однако мы должны ученого, мыслителя оценивать не по критериям сегодняшнего дня, не, но тому, что он «нс сделал» по сравнению с современной ситуацией, а по тому, что он сделал по сравнению со своей эпохой, по сравнению с достижениями науки своего времени. Та ограниченность, которая была присуща воззрениям Декарта, была обусловлена его эпохой; она была неизбежна для XVII в., разрывающего путы Средневековья, схоластики, магии, оккультизма, алхимии и т. п. Рационализм Декарта был прорывом в будущее, он не уводил, а приближал человека к истине, вооружал его подлинно научной методологией познания.

Наиболее взвешенную, точную оценку Декарта, на наш взгляд, дал российский философ В. Ф. Асмус (1894—1975). Да, в Европе постепенно утверждался, а в XX в. утвердился сциентистский, все рассчитывающий, калькулирующий тип мышления и действия. Асмус подчеркивает, что видит непреходящее значение Р. Декарта во внесении строго научного метода в различные области человеческих познаний. «В сравнении с пропастью, отделяющей научный метод и мировоззрение Декарта от метода и мировоззрения его ближайших предшественников в натурфилософии, расстояние, отделяющее его идеи от современных идей передовой материалистической науки, представляется гораздо менее значительным. В современном естествознании, вдохновляемом методом материалистической диалектики, вооруженным мощными средствами исследования и владеющим знаниями, о которых не мог и помышлять Декарт, есть все же нечто от духа Декарта. Декарт принадлежит истории, но не как мертвая мумия, а как ее живой герой, как образец творческой оригинальности ума и неутомимой страсти к исследованию истины»^[10].

Отношения, сложившиеся в настоящее время между человеком и природой, между обществом и природой, достигли критического состояния. Расчет и калькулируемое™ в рамках отдельных предприятий, отдельных отраслей индустрии и даже отдельных стран обернулись нарастающим неразумным, нерегулируемым, по сути, вмешательством человека в природные процессы, что грозит человечеству глобальной экологической катастрофой. Однако неверно, несправедливо современные наши проблемы «опрокидывать» так далеко в прошлое, обвинять в них Декарта. Нужно со всей ответственностью признать, что экологическая катастрофа, перед которой мы, люди, оказались, это результат деятельности прежде всего современных поколений, их бездумно-хищнического отношения к окружающей природе, к среде своего обитания. Бесспорно, благодаря рационализму, благодаря науке и технике человек «расколдовал» мир, открыл многие тайны природы. Благодаря науке и технике практически покончено с эпидемиями таких страшных болезней, как чума, холера, тиф и др.; во всяком случае в развитых странах о них давно уже забыли. Наконец, только благодаря науке и технике стало возможно интенсивное ведение сельского хозяйства и, следовательно, обеспечение продуктами питания населения планеты.

Другое дело, что рационализм, прогресс науки и техники должны быть «зрячими», должны осмысливаться через призму ценностных ориентаций. Вспомним: наши предки интуитивно чувствовали, что человек — часть природы, слит с природой, что он не может безнаказанно вредить природе. В сущности, на заре человечества людям был присущ космоцентрический взгляд на природный и социальный мир, который воспринимался как единое целое. Всеобщий закон, Логос, выражал универсальную рациональность мира. Подчиняться вселенской необходимости было высшим назначением человека. По мере эволюции человек понял, что он представляет собой самостоятельную силу; что высшее назначение человека зависит от него самого; что он — центр Вселенной; что он — мера всех вещей. Однако при этом человек «забыл», что он по-прежнему является частью природы, продуктом ее эволюции; он «забыл» свою природную сущность, свое единство с природой, тот решающий факт, что вне природы он не может жить, не может развиваться. Человек «забыл», что природа — не только кладовая сырья и ресурсов, к тому же во многом невосполнимых, но и непосредственное условие воспроизводства человека, его производительных сил. Игнорируя единство с природой, целостность экологической системы, частью которой является сам человек, стремясь «покорить» природу, человек нарушил равновесие в развитии биосферы, что и привело к катастрофическим последствиям как для него самого, так и для среды его обитания.

Но при чем здесь Декарт? В чем его вина? Ведь Декарт как раз призывал жить, не претендуя что-либо изменить — это был первый принцип его морали. Три других принципа заключались в следующем: решения принимать после тщательного обдумывания, а затем действовать последовательно и настойчиво; совершающиеся события принимать «чисто и просто»; жить, чтобы разыскивать истину. Если бы мы руководствовались этими моральными правилами, вряд ли дело дошло до угрозы катастрофы. Поэтому сегодня мы должны именно в декартовском духе ясно, отчетливо и достоверно осознать опасность. Исходя из этого мы должны настойчиво и последовательно изменить ценностные установки по отношению к природе, сформировать новый подход к пониманию ее значимости для жизни общества, жизни человека. Разумеется, в данном случае мы должны исходить не из декартовского дуализма мыслящей и протяженной субстанций, а из их единства. Человек — конечно же мера всех вещей, но он — «ничто без объекта». И думается, что Декарт, который всю свою жизнь посвятил поиску истины и на пути к ней мужественно преодолевал все свои собственные сомнения, все противодействия и все противоречия мира, несомненно, будет для нас примером, нашим союзником.

• [1] Ницше, Ф. Соч. в 2 т. — М., 1990. — Т. 2. — С. 312, 641.
• [2] См.: Герцен, А. И. Собр. соч. в 30 т. — М, 1959. — Т. 3. — С. 244, 245, 250.
• [3] Соловьев, Вл. С. Собр. соч. в 4 т. — Брюссель, 1966. — Т. 1. — С. 35.
• [4] См.: Хайдеггер, М. Бытие и время. — М., 1993. — С. 48, 59, 130, 343.
• [5] См.: Ортега-и-Гассет, X. Что такое философия? — М., 1991. — С. 13−16, 84, 272.
• [6] Ясперс, К. Философская вера //Ясперс, К. Смысл и назначение истории. — М., 1994. —С. 506.
• [7] Уильям Гарвей (1578—1657) — английский врач, основатель современных физиологиии эмбриологии; описал большой и малый круги кровообращения.
• [8] Марен Мерсенн (1588—1648) — французский ученый; измерил скорость звука в воздухе; предложил схему зеркального телескопа. Его обширная переписка со многими ученымиразных стран (в 1932—1970 гг. издано 11 томов) способствовала научному общению.
• [9] Койре, А. Очерки истории философской мысли. — М., 1985. — С. 209, 210.
• [10] Асмус, В. Ф. Декарт. — М., — 1956. — С. 310.