Поиск национальной идеи в 30-50 гг. Xix в

Мы любим все — и жар холодных числ,

И дар божественных видений,

Нам внятно все — и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений…

Н

(А. Блок. «Скифы»).

национальное самосознание начинается с постановки и решения так называемых «вечных» вопросов: кто мы? Какие мы? Куда идем? Они называются «вечными» потому, что не имеют однажды и навсегда найденного ответа. Каждое поколение отвечает на эти вопросы по-своему — ив этом состоит движение национального духа.

Государственная «русская идея»

Официальная Россия 30−50-х гг. стремилась «отодвинуться* от разрушительных европейских идей этого времени. Появилась потребность сформулировать собственную национальную доктрину. Но на что можно было опереться? На усвоенные в XVIII в. просветительские теории? На устаревшие патриархальные традиции? Или следовало найти нечто новое, свое, национальное?

Государственная политика в области просвещения и духовной жизни в 1830−50-е гг. Можно сказать, что во второй четверти XIX в. власть впервые по-настоящему осознала опасность просвещения, которое прежде рассматривалось лишь как одно из средств укрепления государства. Просветительство выросло в целую эпоху Просвещения, включив в круг европейской образованности новые слои населения и новые регионы. Значительная часть образованного дворянства, чиновничества, офицерства, разночинцев, мещан в губерниях и уездах уже не вписывалась в прежние рамки доктрины «служения* государству. Власть теряла над ними духовный контроль.

С этими новыми следствиями Просвещения государство столкнулось в открытом противостоянии с образованным дворянством в 1825 г. Тогда же, в 20-е гг., начинается постепенное ужесточение контроля государственной власти за образованием и просвещением. Особенно репрессивный характер эти попытки приобрели в эпоху чиновничьей империи Николая I.

Центрами просветительства и средоточием новомодных идей в России были университеты. В правление Александра I они пользовались широкой автономией и были относительно независимы от государства. По логике власти для контроля над духовной и интеллектуальной жизнью следовало, прежде всего, поставить университетскую жизнь в зависимость от потребностей государства.

В 20-е гг., еще в пору «аракчеевщины* при Александре I, два инспектора Министерства народного просвещения: М. Л. Магницкий и Д. Н. Рунич.— совершили настоящий «погром* Казанского и Санкт-Петербургского университетов. Под предлогом «исправления* была резко усилена религиозная подоплека большинства дисциплин, сняты или ограничены курсы по европейской истории и философии, расширен надзор за студентами, уволены «строптивые* профессора.

Борьба николаевского правления против университетского вольномыслия увенчалась принятием нового университетского Устава 1835 г. В высшей школе вводились жесткие порядки. Устав регламентировал поведение преподавателей и студентов, определял обязательный набор изучаемых наук и содержание преподаваемых курсов. Особо подозрительными и опасными правительству казались философия и зарубежная история. И напротив, повсеместно в университетах открывались кафедры русской и славянской истории, российского законодательства, церковной истории. По словам историка П. Н. Милюкова, ?русские профессора должны были читать теперь русскую науку, основанную на русских началах". Культивируемая «русскость» поддерживалась государственным контролем за университетами.

В корпоративную университетскую среду вводился специальный представитель государства — чиновник, который именовался «инспектором» университета. А чиновнику от Министерства народного просвещения («попечитель»)теперь предписывалось жить в том городе, где был опекаемый им университет, чтобы непосредственно надзирать за исполнением государственных задач.

Университетский устав 1835 г. завершил перестройку всей системы образования, предпринятую от имени государства министрами А. С. Шишковым и С. С. Уваровым в 1826—1835 гг. Основная идея очередной реформы образования заключалась в том, что школа должна не только учить, но и воспитывать. Воспитание должно всецело находиться в руках государства и «подавить воспитание частное». В основе воспитания предполагалась некая всеобщая национально-государственная идея. Примечательно, что изменения в школьной системе в 20- 30-е гг. не коснулись только одного вида школ — церковно-приходских. Очевидно, религиозная основа воспитания казалась правительству вполне подходящей.

Государственная власть стремилась установить полный контроль за всей выходившей литературой. Цензурный устав 1826- 1828 гг_<�чдаже после своего относительного смягчения остался классическим примером предварительной цензуры. Принцип предварительности предполагает, что существует специальный государственный чиновник (цензор), который имеет право запретить публикацию книги от имени государства и на основании ведомственных инструкций, а не закона. Решение цензора обжаловать было невозможно, ибо не существовало судебного механизма для разрешения спора автора и государственного цензора.

Бюрократический порядок цензуры приводил к тому, что чиновники всех ведомств стремились участвовать в процессе.

?разрешения" издания. В результате в составе цензурного комитета постепенно оказались представители чуть ли не всех департаментов и ведомств: от министерств внутренних дел и финансов до комитета по археологии, попечительства детских приютов и управления коннозаводства. А для представителя от общественности места там не нашлось. Власть предпочитала сама решать вопрос о том, что полезно читать подданным, а что нет.

В 20−50-е гг. XIX в. усилились и религиозные гонения. В соответствии с законами 40-х гг. инославное (неправославное) вероисповедание, сектантство и староверчество считалось уголовным преступлением. Только в первое десятилетие после принятия этих законов от 30 до 40 тысяч сектантов оказались привлечены к суду, а из России впервые началась массовая эмиграция по религиозным мотивам. Ограничение выезда за границу даже для дворян и образованных людей, ограничение переводов и ввоза иностранных книг, свертывание изучения зарубежной истории и философии — все это усиливало позиции некой? самобытной", отличной от европейской? русской идеи".

Формула «официальной народности». Ключевой личностью, определявшей государственную просветительскую политику 1820−50-х гг. был С. С. Уваров, умнейший и широко образованный человек этого времени, литератор и убежденный сторонник консервативной идеи. В 32 года он стал президентом Российской Академии наук, а затем оставался министром народного просвещения более шестнадцати лет (1833−1849). Ему принадлежит и знаменитая формула государственного понимания национальной идеи. Она выражена в единстве трех взаимосвязанных элементов: православие — самодержавие — народность.

Об этой тройственной основе русского самосознания С. С. Уваров говорил и писал несколько лет (еще не будучи министром). В 1832 г. в беседе с цензорами он выразил свою мысль цинично и кратко, предписав им держаться «догматоврусской политической религии — самодержавия и крепостного права*. Но когда он обосновал эту идею в день своего вступления в министерскую должность в 1833 г. в обращении к попечителям университетских округов уже в качестве государственного сановника, она из частного мнения превратилась в формулу официальной идеологии.

Сам министр оставался верен ей и до конца своих дней гордился изобретенным рецептом спасения России от ?обществен— ной бури, потрясшей Европу". В своей записке Николаю I в 1843 г. С. С. Уваров убежденно повторял, что сначала, составляющие отличительный характер России", — это *вера предков «, самодержавная власть и „народность“. На них и следовало * укрепить якорь нашего спасения». Так сложилась универсальная формула, которой была суждена долгая жизнь. В чем же причина ее универсальности и прочности?

Сама по себе эта формула необыкновенно точно отражала глубинные, традиционно сложившиеся основы русской жизни и самосознания. Мы уже говорили о сакральности, мифологизации понятий «царь», «правда» и «народ». Русская история и становление государственности сложились так, что назначение верховной власти царя оказалось похожим на роль отца в большой крестьянской семье, строгого, но заботливого и справедливого. Исследователь А. М. Панченко описывал средневековое русское общество как некую общину, связанную семейными отношениями «духовных отцов» и «духовных детей».

Подчинение «царю-батюшке» обусловлено не законом (полиция, суд), а нравственной семейной связкой по типу: «отец — сын». Вспомните главного героя русских народных сказок Иванушку-«дурачка», который, не раздумывая, беспрекословно выполняет самые фантастические условия царя (берет в жены лягушку, разыскивает неведомую Жар-птицу, сражается с нечистью и т. п.). И только после выполнения всех придуманных царем условий он получает награду. Народное начало выступает как анонимное единство: «мир», община, нравственное сообщество «простых людей». Оно не разделено на личности и отдельный человек вне этого сообщества беззащитен перед государством.

С другой стороны, русское самодержавие тесно связано с понятием «народ», поскольку своим происхождением оно обязано не закону, а народным обычаям, традициям. Происхождение царской власти представляется непосредственно «от народа». Таким образом, в русском самосознании два понятия: «царь-государь» и «народ» являются сакральными, то есть священными. Они воспринимаются не разумом, а чувством, глубинным ощущением вечности устройства жизни.

Может сложиться впечатление, что умнейший министр С. С. Уваров и правительство Николая I изо всех сил стремились повернуть развитие России вспять — к идеалам допетровской Руси. Но следует иметь в виду, что в традиционную формулу в новое время вкладывался новый смысл. Посмотрите, какие слова произносит С. С. Уваров. Церковь, по его определению, это «залог счастья общественного, семейного и личного»; самодержавие — «главное условие политического существования*, а народность он вообще затрудняется определить, подчеркнув, что в нем необходимо «соглашение древних и новых понятий*.

И «спасение* мыслится не столько от последствий петровских перемен, сколько от вредного влияния европейских революций, социальных и национальных бурь первой половины XIX в. '.

Реализация идеи «официальной народности* в николаевской империи. Самодержавие Николая I ни в коем случае не было возвратом к Московскому царству. Одна из фрейлин императрицы однажды назвала его «Дон-Кихотом самодержавия*. Император видел свой идеал правителя в Петре I, а в петровском «регулярном государстве* - образец для подражания. Главной задачей николаевского царствования являлось достижение умиротворения и устойчивости. Декабристский бунт в начале царствования, холерные бунты, восстание в Польше, европейские революции — все эти события воспринимались как угроза государственности. Лучшим средством против нее казались порядок, дисциплина, твердые правила. Николай I был единственным русским императором после Петра I, который решительно взялся за законодательство. При нем были приведены в порядок и систему все законы российской империи, начиная с 1649 г.

В новой официальной «русской идее* проявилось и решительное сближение, а в конкретной деятельности даже соединение двух служений — Церкви и Империи. Культурно и духовно они всегда были близки. Но теперь сам образ «идеальной империи* опирался не на военные победы, как в правление Александра I. Образ земной империи зеркально отражал идею Царства небесного. Известна получившая широкое распространение поговорка: «Один Бог на небе, один царь на земле*.

Озабоченная укреплением порядка самодержавная власть по-иному подошла и к прежней «народности *. Понятие «народ * в XIX в. уже нельзя было ограничить одним крестьянством, хотя оно и составляло почти 90% населения. Но формировались и новые социальные слои, которые проявляли значительную общественную и деловую активность: чиновничество, городское мещанство, интеллигенция. Связка общинности в них была либо ослаблена, либо замещалась профессиональной корпоративностью, либо вообще отсутствовала. Чем можно было заменить для них «семейные* отношения по типу «отец-сын*?

Новая формула самодержавия вводила еще одну «скрепу* для государственных и общественных устоев: дисциплина, обусловленная жесткой социальной иерархией. Вся империя Николая I надела мундиры: от канцлера до университетского студента. Шитье и ткань мундира сразу обозначали место человека в чиновной иерархии. Каждый подданный точно знал, кому он должен угождать, а на кого смотреть свысока.

Вспомните счастье маленького чиновника из гоголевской? Шинели", когда он сшил новый мундир, и личную катастрофу, когда он его лишился.

В «мундирной империи» Николая I, где «народ» был расписан по чинам и социальному положению, всякое вольнодумие было просто опасно, оно нарушало равновесие системы. По этой причине культурная политика в 30−50-е гг. совершалась по названной формуле и обязательно включала в себя карательные действия.

Теория «православие, самодержавие, народность» не была произвольной выдумкой С. С. Уварова. Она явилась необходимым выводом из предшествующей практики самодержавного устройства России и ответом на новую историческую ситуацию. По сути, это была формула государственного выживания. На пропаганду этих идей были направлены и министерство просвещения, и печать, и церковь, и личная канцелярия императора. Самое деятельное участие в реализации этой теории принимал и лично самодержец. Следовало убедить в ней и подданных.

Художественное воплощение «русской идеи». Национальное самосознание, идеи самобытной «народности» и государственной мощи искали себе адекватное художественное воплощение. Классицизм и ампир, царившие в 20-е гг. в художественном творчестве, были слишком явно связаны с Европой. А требовалось некое «воплощение русских коренных начал». Даже Исаакиевский собор О. Монферрана, который превзошел все пределы пышности ампира и во многом уже отошел от него в сторону национальных традиций, не мог удовлетворить государственного запроса. Новой государственной идеологии требовалась более «народная» и «державная» архитектура.

Воплощением новой национальной идеи стало новое грандиозное по пышности и долгострою сооружение — храм Христа Спасителя в старой столице России, Москве. Это сооружение стояло в ряду гигантских храмов-мемориалов, сооруженных в честь воинской славы (Казанский собор, Исаакиевский собор). Но обращение к древневизантийским и древнерусским образцам должно было подчеркнуть иное понимание Империи и древности истоков русской государственности. Москва с ее патриархальной ментальностью была выбрана тоже не случайно.

Император Николай I лично занимался поисками и внедрением особого «русско-византийского» стиля, способного заменить классику ампира. Язык древнего «крестовокупольного» храма, традиционное русское пятиглавие, шлемовидные «богатырские* главы соборов, «узорочье* декора, пышная живопись икон — эти средневековые русские традиции легли в основу проекта грандиозного храма воинской славы в Москве.

Последний проект храма Христа Спасителя был представлен Николаю I архитектором К. А. Тоном. Стиль его определялся кратким приказанием государя: «Пустьбудетрусским* .Работы начались в 1839 г., а официально завершились только в 1883 г. К украшению храма Христа Спасителя приложили руку едва ли не все знаменитые художники второй половины XIX в. Среди них Брюллов, Суриков, Васнецов, Маковский, Прянишников, Верещагин, Семирадский (около сорока живописцев).

В художественном отношении это было не повторение, а возрождение русской традиции пятиглавых соборов. При строительстве нового храма были использованы и все технические новинки XIX в.: калориферы, электрические фонари, музейгалерея. Храм был разрушен во время сталинской реконструкции Москвы в 1931 г. и возрожден в 90-е гг. XX в. Храм стал великолепным воплощением идеи незыблемости России и частых перемен в ее судьбе.

Постройки в новом «русском» стиле стали преобладающими в 30−50-е гг. XIX в. Любимый архитектор Николая I К. А. Тон в 1838 г. издал альбом проектов зданий в новом стиле, которые были «высочайше» одобрены и предписаны для исполнения во всех городах империи. Так постройки классицистского стиля в русских городах причудливо соединились с новым «византизмом». В новом «русском» духе была перестроена Оружейная палата, создан Большой Кремлевский дворец, Московский вокзал в Петербурге. Любимым цветом новой архитектуры стал «русский» красный цвет.

Расширение строительства городского «обывательского жилья» стимулировало создание типа «доходного» дома с небольшими окнами, отдельными квартирами, незаметным входом. «Дом-комод» начал формировать новый облик столицы. Петербург «пушкинского времени» постепенно переходил в Петербург Достоевского.

Атмосфера северной столицы в правление Николая I приобрела ярко выраженные военно-патриотические черты. Центральное место в городской архитектуре занимали здания Главного штаба, Военного и Морского министерств, казарм гвардейских корпусов и т. д. Главный военный парадный плац — Марсово поле — оставался огромной незастроенной площадью в самом центре, то есть в самой дорогой части города. Гвардейские офицеры составляли цвет высшего петербургского общества. «Патриотические» и «народные» мотивы стали оказывать заметное влияние на общественную атмосферу и художественные вкусы общества 30−50-х гг. Примером «патриотической пошлости» критики называли популярную верноподданническую трагедию Н. В. Кукольника «Рука всевышнего Отечество спасла», в которой князь Пожарский обращается к народу с речью, где воинский подвиг превращается в божественную волю:

Погибли мы дотла, когда бы Русь

Избранным царством не была господним!

В 1833 г. была изменена мелодия национального гимна «Боже, царя храни». Прежняя мелодия, взятая у английского гимна, показалась «непатриотической». Адъютант графа А. Х. Бенкендорфа штабс-капитан Львов написал новую музыку, за что был удостоен монаршего подарка — золотой табакерки. Художественные вкусы и особенно идеологическая подоплека культуры официальных кругов и общественности стали все заметнее расходиться.