Экскурс в настоящее

Задача этого экскурса в каком-то смысле обратная по отношению к предыдущим: она заключается не столько в том, чтобы отыскать под «слоями» стереотипов современного мышления установки, характерные для иных способов мышления-бытия, сколько в необходимости выявить источник самих этих стереотипов. Большая часть мыслительных привычек и жизненных установок современного человека определяется именно тем способом мышления-бытия, который осмысляется и реализуется в онтологии субъекта.

Основную из этих установок можно определить следующим образом: «мир должен быть рационализирован». В этот мир, нуждающийся в усовершенствовании путем разумного преобразования, включается и сам человек, точнее, та его «часть», которая может быть отнесена к «объективной реальности». Основой этого преобразования как центральной стратегии человека-субъскта выступает наука, ставшая сегодня нс просто одной из форм познания, но фактором, определяющим основные черты современной культуры. Отношение ученого к объекту своего исследования, предполагающее, во-первых, четкое отличение себя от объекта, во-вторых, выделение в объекте существенных черт, отражающих основную функцию объекта, и, в-третьих, использование этого знания сущности объекта в целях его усовершенствования становится своего рода «архетипом», лежащим в основе жизнедеятельности современного человека.

Любая активность, предпринимаемая в рамках разумной (точнее — рассудочной) стратегии, будь то воспитание ребенка, поддержание «здорового образа жизни», осуществление маркетинговой политики или даже организация досуга, есть не что иное, как проявление этого архетипа. Осмысление последнего в контексте основного положения онтологии субъекта «Быть — значит познавать и быть познаваемым» позволяет увидеть то, что чаще всего скрыто от сознания «человека действующего»: это действие внесения в мир разумного начала нацелено на себя, т. е. предполагает познающий разум, или «когито», в качестве самодовлеющего начала, не нуждающегося в оправдании и не имеющего выхода к иным целям и ценностям. Предельно точным выражением этой позиции являются слова французского математика рубежа XIX—XX вв. Анри Пуанкаре, которыми начинается его труд с характерным названием «Ценность науки»: «Отыскание истины должно быть целью нашей деятельности; это единственная цель, которая достойна ее. Несомненно, сначала мы должны постараться облегчить человеческое страдание, но — зачем? Отсутствие страданий — это идеал отрицательный, который вернее был бы достигнут с уничтожением мира. Если мы вес более и более хотим избавить человека от материальных забот, так это затем, чтобы он мог употребить свою завоеванную свободу на исследование и созерцание истины»³²¹.

Собственно, сама способность познающего субъекта занять отстраненную позицию по отношению к объекту выступает оборотной стороной вышеприведенного императива: «Отыскание истины должно быть целью нашей деятельности». Это требование основано на некоем самоочевидном знании субъектом самого себя — в качестве познающего. Все остальные аспекты человеческого существования автоматически выстраиваются вокруг этой очевидности. Наука в этом контексте представляет собой форму всеобщего и универсального знания, которое должно служить руководством к действию в любой сфере человеческого бытия именно в силу своей истинности, сама же эта истинность обнаруживается в действии познающего субъекга; таким образом, круг замыкается.

Иными словами, признание особой, исключительной роли науки в осуществлении подлинно человеческого бытия имеет место там и тогда, где и когда утверждается онтологический приоритет человеческого (конечного) разума. То, что речь идет именно о конечности (неполноте), отчетливо осознают не только противники этой позиции, но и ее приверженцы. Так, современный американский философ науки Дж. Холтон в перечне признаков, характеризующих так называемую модернистскую картину мира, основанную на положениях научной рациональности, указывает и такие: «…скорее инструментальное, нежели субстанциальное понимание рациональности… как правило, равнодушное отношение к осознанию смысла и оснований своей деятельности, нерефлексивность…»^[1]. И «нерефлексивность», и «инструментальное понимание рациональности» — симптомы того, что акцент в мысли смещается на ее содержание (то, что мыслится), оставляя «за кадром» условия самой мысли. Таким образом, признание конечности человеческого разума оказывается здесь следствием его строгости, требовательности по отношению к себе: выстраивая некий «предположительный мир», субъект считает возможным опираться только на него, иными словами, на те положения, которые могут быть удостоверены самим этим разумом.

В конечном счете любое действие должно так или иначе получить санкцию со стороны науки, — именно эта установка лежит в основе технологического подхода к жизни, характерного для современной культуры. Любое действие в рамках такого подхода опирается на некий идеальный (идеализированный) образ объекта этого действия. Таким образом, здесь мы также неизбежно сталкиваемся с кругом: идеальный образ (все то же содержание знания об объекте) оказывается одновременно и исходным пунктом, и целью действия, ведь разработка любой технологии нацелена именно на то, чтобы получить продукт, максимально приближенный к своему идеальному образу. Само понятие «технологического цикла» указывает на эту неизбежную «закольцованность» действия человека-субъекта.

Эта замкнутость познающего разума на себя получает, в частности, выражение в понятии «инженерного мира», предложенном отечественным исследователем Г. Г. Копыловым. Выдвигая на первый взгляд странный тезис о «произвольности» (т. е. «сконструированное™») научного знания, автор поясняет его следующим образом: «Вывод по меньшей мере странный: что же тогда обеспечивает столь высокую и очевидную эффективность научного знания? По-видимому, этот парадокс нельзя разрешить, не приняв во внимание, что у каждой науки есть свой „технический спутник“ — соответствующая инженерия. Инженерные знания реализуются в создаваемых на их основах производствах и технологиях, внутри которых продуцируются разнообразные вещи (продукты). Итак, существует цепочка: „научные знания — инженерные знания — производства и технологии — вещи“. В результате в вещах оказываются „запечатанными“ научные знания, понимаемые и рефлектируемые как знания о природе и ее законах, а фактически — о тех вещах, в которых эти знания „содержатся“. Если же теперь вспомнить о том, что человечество со времен промышленной революции живет не в естественной природе, а в окружении созданных руками и мышлением вещей, то вполне оправданно говорить об инженерном мире (мирах)»^[2].

Таким образом, понятие «инженерного мира» позволяет понять один очень важный момент, неразрывно связанный с феноменом характерного для современности технологического мышления: любой вопрос «как сделать?», являющийся точкой отсчета разработки любой технологии, явно или неявно имеет в виду не только сам предполагаемый продукт, но и его место в общей картине «объективной реальности». Последняя конструируется (хотя бы в виде общего наброска) субъектом познания и деятельности, тем самым уже определяя вектор активности, т. е. отвечая на вопрос «что делать?». Ответ на этот вопрос, сформулированный в самом общем виде, воспроизводился выше уже не раз: «совершенствовать мир посредством его рационализации, т. е. усиления в нем разумного начала». Нетрудно заметить, что этот глобальный императив также «закольцован» в точке чсловека-субъекта: именно в себе он обнаруживает это разумное начало, опираясь на него, действует в «объекгивной реальности» и возвращается к нему (к себе), сверяя результаты своей деятельности с первоначальным (идеальным) представлением. Это означает, в свою очередь, что любой элемент той или иной технологии всегда выступает в виде идеального объекта, а не вещи, существующей самостоятельно, т. е. имеющей собственное, независимое от субъекта место в мире.

Таким образом, так же как и в познании мира-объекта, в преобразовательной (практической) деятельности субъекта основой мышления выступает механицизм. Любой объект, выступающий как часть технологического процесса, трактуется прежде всего как некий фрагмент вещества, встроенный в систему причинно-следственных закономерностей, в соответствии с которыми и должен подвергаться тем или иными манипуляциям. Человек здесь не исключение, он также встроен в эту «логику» и подчиняется всем ее требованиям. Весьма показательным примером здесь может служить бихевиоризм — направление психологической науки, возникшее в начале XX столетия и названное впоследствии «психологией без психики». Выбор «поведения» в качестве объекта бихевиористской психологии обусловлен именно механистической установкой: человек, совершающий поведенческие акты, которые можно наблюдать и анализировать, это прежде всего тот, кто лишен внутреннего, являясь частью сугубо внешней «объективной реальности». Закономерности поведения, выявляемые в рамках бихевиористской психологии, послужили, как известно, основой разработки множества технологий, применяемых в самых различных сферах — от политики и педагогики до рекламы и маркетинга.

Тот же механицистский подход во многом определяет и отношение к пациенту в современной медицине. Лечение тех или иных болезней в специализированных отделениях большинства современных медицинских учреждений тоже представляет собой своего рода технологический процесс, предполагающий воздействие на различные органы как части человеческого тела.

Механицизм как исходная установка познания и деятельности неотделим от рассудочного типа мышления, также в существенной степени определяющего существование современного человека. Во всех своих проявлениях рассудочное мышление предполагает, во-первых, выделение своего объекта как четко очерченного, определенного в основных своих характеристиках; во-вторых, анализ (как можно более полный) различных аспектов этого объекта;

в-третьих, разработку программы действий в отношении объекта как совокупности тех или иных операций. Проникновение рассудочного или, что в данном контексте то же самое, технологического мышления во все сферы жизнедеятельности современного человека подвергается глубокому анализу в творчестве современного французского мыслителя Жана Бодрийяра. «Труд, — пишет он, — нс есть больше действие, теперь это операция. Потребление уже не является простым и чистым наслаждением благами, оно становится чем-то вынуждающим наслаждаться — смоделированной операцией, разнесенной по графам расширенного набора предметов-знаков.

Общение теперь не сам разговор, а то, что заставляет говорить. Информация не знание, а то, что заставляет знать. Вспомогательный глагол «заставлять» указывает на то, что речь идет именно об операции, а не о действии. Реклама и пропаганда уже не претендуют на то, чтобы их принимали на веру, — они стремятся заставить верить"^[3].

Здесь, впрочем, следует оговориться, что само по себе рассудочное мышление не может и не должно оцениваться как «хорошее» или «плохое», речь в данном случае идет о другом. Вышеприведенное высказывание французского автора высвечивает тот феномен, о котором упоминается в самом начале нашего разговора об онтологии субъекта: последовательная реализация этого способа мышления-бытия парадоксальным образом приводит… к объективации самого субъекта. Активность и спонтанность как ведущие характеристики субъекта оказываются под контролем рассудка. Последний, таким образом, оказывается тем «общим» или «универсальным органом», который призван не просто направлять действия человека в той или иной сфере его существования (активности), но и оценивать эти действия с точки зрения их соответствия (или несоответствия) нормам рациональности. Именно поэтому, как подчеркивали многие мыслители XX столетия, между демократическими обществами, основанными на либеральной политической идеологии, и тоталитарными режимами типа фашизма или сталинизма существует роковое сходство: и в том и в другом случае речь идет о попытке выстроить человеческую жизнь исключительно на рациональных (рассудочных) основаниях. Таким образом, такие институты современного демократического общества, как социальная опека, осуществляемая государством по отношению к семье и позволяющая оценивать отношения родителей и детей с точки зрения соответствия определенным стандартам, выступают вполне закономерным следствием реализации способа мышления, заложенного в онтологии субъекта.

В силу того что эти стандарты и сегодня в большинстве случаев воспринимаются в качестве универсальных, современный человек в значительной степени продолжает ощущать себя существующим в однородном пространстве и времени «объективной реальности». Можно, пожалуй, сказать, что в настоящее время эта однородность утверждается предельно радикальным образом и тем самым обнаруживает собственные границы. Наиболее наглядно это обстоятельство демонстрирует феномен глобализации. Речь идет прежде всего о таких аспектах данного процесса, как унификация образа жизни и возможность практически свободно перемещаться по всему миру. Тот, кто, находясь в любой части планеты, может останавливаться в одном и том же отеле, есть в одном и том же ресторане, покупать товары в одном и том же магазине, с точки зрения их принадлежности к одному бренду, действительно в каком-то смысле выступает в качестве «математической точки», перемещающейся в однородном пространстве и в столь же однородном времени. По выражению одного из современных отечественных философов, «…мир связан кратчайшими расстояниями, можно попасть куда угодно за самое короткое время, но при этом мы не в силах избавиться от парадоксального ощущения, будто вслед за нами несут какую-то ширму, которую тут же и расставляют, где бы ты ни вышел, — в Париже, Гонконге или на ближайшей остановке. Ты наталкиваешься на ширму, множество раз уже мелькавшую раньше — на экранах телевизоров, в рекламных проспектах, на дисплеях компьютеров»^[4].

Этот же феномен уравнивания, стирания различий, как одно из проявлений тотальной объективации, порождает и такую примету современности, как власть рейтинга. Массовое стремление распределить все существующее по разнообразным «топ-листам», даже вне зависимости от «знака» («плюс» или «минус» — например, список «самых элегантных» и «самых безвкусно одетых знаменитостей»), опирается в конечном счете на убеждение, что различия между вещами (в широком смысле слова — как «единицами бытия», включая сюда и людей) сводятся к количественным показателям, нс являясь принципиальными, качественными различиями. Иными словами, за повальным увлечением всевозможными рейтингами можно разглядеть идею «универсальной математики», сформулированную в XVII в. Р. Декартом.

Резюмируя все сказанное выше, можно заключить, что способ мышления-бытия, нашедший свое выражение в онтологии субъекта, работает там и тогда, где и когда мы, во-первых, делаем точкой отсчета действия и мышления собственный разум (точнее, его содержание); во-вторых, стремимся привести противостоящую нам реальность в соответствие с требованиями этого разума; в-третьих, в опоре на эти же требования выстраиваем свое существование.

• [1] т Холтон Дж. Что такое «антинаука?» // Вопр. философии. 1992. № 2. С. 52.
• [2] Копылов Г. Г. Инженерные миры науки и реальность // Наука: возможностии границы. М., 2003. С. 172.
• [3] Бодрийяр Ж. Операционная белизна // БодрийярЖ. Прозрачность зла. М" 2000. С. 67−68.
• [4] Секацкий А. Отрывок из беседы «Метафизика странствий» // Горичева Т., Орлов Д., Секацкий А. От Эдипа к Нарциссу. СПб., 2001. С. 207.