Авторский подход к исследованию науки

Многообразие подходов и форм изучения науки

В философии и науковедении наука изучалась с разными целями и по-разному. И при этом вполне объективно. Другое дело, что менялась как сама наука, так и задачи ее изучения. Чтобы в этом убедиться, достаточно остановится на основных вехах развития науки и ее осознания.

В античной культуре наука только формировалась, и ее осознание преследовало цель конституирования этой новой реальности. Вторая «Аналитика» и «Метафизика» Аристотеля содержат правила и схемы, ориентируясь на которые потенциальные ученые могли осуществлять свою деятельность, вести познание родов бытия и получать о них знания (известно, что для Аристотеля наука как «вторая философия» входила в общий органон знания; но уже «Начала» Евклида и работы Архимеда могут быть отнесены к античной науке, в значительной мере обособившейся от философии). Примером таких правил и схем являются, например, следующие (мы их приведем в достаточном числе, поскольку они нам могут понадобиться позднее): «необходимо, чтобы и доказывающаяся наука основывалась на положениях истинных, первичных, неопосредственных, более известных и предшествующих доказываемому, и на причинах, в силу которых выводится заключение», «всякая наука есть доказывающая наука, но знание неопосредственных начал недоказуемо», «нельзя, следовательно, вести доказательство так, чтобы из одного рода переходить в другой, как, например, нельзя геометрические положения доказать при помощи арифметики», «каждую вещь мы тогда знаем не случайным образом, когда мы по тому, в силу чего нечто ей присуще, познаем ее из начал, свойственных ей как таковой», «среди фигур силлогизма первая является наиболее подходящей для приобретения научного знания», «доказательство же исходит из общего, индукция — из частного; однако и общее нельзя рассматривать без посредства индукции», «наука, дающая одновременно и знание того, что что-нибудь есть, и знание того, почему что-нибудь есть, является более точной и высшей, чем наука, дающая знание только того, почему что-нибудь есть», «одна наука, наука одного рода, есть наука о том, что слагается из начал и является частями или свойствами этих начал, присущих сами по себе. А отличаются науки друг от друга, если их начала не возникают ни из одних и тех же начал, ни одно из другого», «причин же существует четыре вида», «и наиболее руководящей из всех наук, и в большей мере руководящей, чем всякая наука служебная, является благо и вообще наилучшее во всей природе… Эта наука не тождественна ни с одной из частных наук; ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, но все они выделяют какую-нибудь часть его (сущего) и затем рассматривают относительно этой части то, что ей кажется присущим; так поступают, например, науки математические»^[1].

Хотя Аристотель пишет о науках как о чем-то существующем, но античные науки еще только складывались и не выделились из философии. Поэтому указанные здесь правила и схемы нужно понимать не как знания о существующей науке, а как идеал и норму. Однако у Архимеда они уже выглядят в том числе и как знания. Конечно, Аристотель рефлексировал какие-то сложившиеся к его времени квазинаучные построения (например, геометрические и натурфилософские), но все же важнее, что он эти правила и схемы строил, исходя из общих соображений, связанных с необходимостью так рассуждать и вести доказательства, чтобы не возникали противоречия, а полученные знания были упорядочены.

К такого же рода «конституирующим, нормативно-логическим знаниям» о науке относятся в Новое время рекомендации и схемы Э. Б. де Кондильяка. «Всякая система, — пишет он в „Трактате о системах“, — есть не что иное, как расположение различных частей какого-либо искусства или науки в известном порядке, в котором они все взаимно поддерживают друг друга и в котором последние части объясняются первыми. Части, содержащие объяснение других частей, называются принципами, и система тем более совершенна, чем меньше число ее принципов: желательно даже, чтобы число их принципов сводилось к одному. Нет такой системы, которая для своей пригодности не нуждалась бы в следующих двух вещах: во-первых, в том, чтобы идеи ее были четки, и, во-вторых, в том, чтобы она могла объяснить явления. Мы можем составлять истинные системы лишь в тех случаях, когда у нас имеется достаточно наблюдений, чтобы уловить связь явлений»^[2].

Нетрудно заметить, что науку Кондильяк понимает совершенно иначе, чем Аристотель. Тем не менее и здесь главная нагрузка ложится не на описание уже сложившихся наук, а на конструирование идеала и нормы науки. Они явно адресуются ученым. Понятно, что нормативно-логические знания о науке создаются и сегодня; один из примеров, который мы ниже рассмотрим подробнее, — рекомендации и схемы синергетики.

Кант тоже много пишет о науке (естествознании и математике), но о науке, уже сложившейся и существенно отличающейся от античной. При этом науку он описывает для других целей. Его задача — не конституировать новую научную реальность, а охарактеризовать науку, с одной стороны, чтобы разрешить известные антиномии в сфере мышления (к подобным способам Кант относит, например, такие, которые приводят к противоречивым высказываниям о Боге, душе, а также бесконечности Вселенной (известные кантовские антиномии разума)), с другой стороны, чтобы реформировать философию («метафизику») по образцу новоевропейской науки. «Такой суд, — пишет он, — есть не что иное, как критика самого чистого разума. Задача этой критики чистого разума состоит в попытке изменить прежний способ исследования в метафизике, а именно совершить в ней полную революцию, следуя примеру геометров и естествоиспытателей. Если метафизика вступит благодаря этой критике на верный путь науки, то она сможет овладеть всеми отраслями относящихся к ней знаний»^[3].

И способ исследования науки у Канта отличается от аристотелевского. Уже имея перед собой сложившееся научное знание и теории, он выясняет условия возможности их существования, имея в виду решение указанных задач. Аристотель еще не осознает роль мыслящего, Кант же, опираясь на декартовскую новоевропейскую традицию личности, утверждает, что именно мыслящий, как он пишет, «сам является творцом опыта», «сам вкладывает» в объект необходимые априорные характеристики, «сам связывает знания и характеристики объекта». «Но свет, — пишет Кант, — открылся тому, кто первый доказал теорему о равнобедренном треугольнике (безразлично, был ли это Фалес или кто-то другой); он понял, что его задача состоит не в исследовании того, что он усматривал в фигуре или в одном лишь ее понятии, как бы прочитывая в ней ее свойства, а в том, чтобы создать фигуру посредством того, что он сам a priori, сообразно понятиям мысленно вложил в нее и показал (путем построения). Он понял, что иметь о чем-то верное априорное знание он может лишь в том случае, если приписывает вещи только то, что необходимо следует из вложенного им самим сообразно его понятию. Естествоиспытатели поняли, что разум видит то, что сам создает по собственному плану, что он с принципами своих суждений должен идти вперед согласно постоянным законам и заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу, т. к. в противном случае наблюдения, произведенные случайно, без заранее составленного плана, не будут связаны необходимым законом, между тем как разум ищет такой закон и нуждается в нем. Что же касается предметов, которые мыслятся только разумом, и притом необходимо, но которые (по крайней мере так, как их мыслит разум) вовсе не могут быть даны в опыте, то попытки мыслить их (ведь должны же они быть мыслимы) дадут нам затем превосходный критерий того, что мы считаем измененным методом мышления, а именно что мы a priori познаем о вещах лишь то, что вложено в них нами самими»^[4].

Поскольку Аристотель только создавал «здание» рационального мышления, понимание им строгости мышления было существенно иным, чем во времена Канта. Наука еще не отделилась от философии, математика — от других наук, вообще научная организация знаний еще не могла выступить в качестве идеала для мышления. Для Аристотеля более существенными, вероятно, были конструктивные мотивы (т. е. возможность увязать между собой создаваемые им интеллектуальные построения — прежде всего начала); не меньшее значение играли для него и личностные мотивы, например, возможность реализовать собственные ценности, идеалы, понимание целей и способов работы. Напротив, для Канта научное мышление, прежде всего математика и естественная наука, выступало в качестве идеала любого строгого и обоснованного мышления. Но к XVTII в. разошлись не только философия и наука. В самой науке наметилось различение двух основных слоев — эмпирического и теоретического. Третий слой — основание науки — еще не сформировался, его функцию выполняла философия (метафизика). Различение науки и философии, а также эмпирического и теоретического слоев было для Канта хорошо известным, из этого он исходил.

Неопозитивисты (Р. Карнап, Г. Фейглъ, Ф. Франк, Г. Райхенбах, К. Гемпель, Э. Нагель и др.) изучали науку с целью ее реформирования (обоснования). Идеал науки для них задавался, с одной стороны, логическими построениями, с другой — образом физики. Анализируя эту концепцию, В. Г. Горохов пишет: «Главная идея заключалась в том, чтобы использовать выработанные в математической логике средства анализа языка науки вообще и физической теории прежде всего. В качестве единицы методологического анализа была выбрана единичная теория, понимаемая как множество высказываний, включающих в себя язык наблюдения (эмпирический уровень), теоретические конструкты и словарь логических терминов (метатеоретический уровень). Последние не несут в себе знания о какой-либо реальности, поскольку ориентированы на описание самой теории.

Основными исходными пунктами неопозитивистской концепции науки были редукционизм, физикализм и демаркация науки от метафизики.

Редукционизм (в первоначальном виде) — это утверждение о том, что теоретический словарь определяется эксплицитно с помощью правил соответствия на базе языка наблюдения. Этот принцип и получил название верификации, т. е. проверки соответствия всех теоретических утверждений опыту или эмпирическим высказываниям.

Физикализм как программа создания унифицированной науки — это сведение различных языков науки (химического, биологического, психологического, социологического и др.) к языку физики (2-я ступень редукции), а через него как наиболее легко верифицируемого — к языку наблюдения.

Согласно исходному требованию (демаркации науки от метафизики. — В. Р.) все философские теории и высказывания должны быть изъяты из науки как бессмысленные, т. к. они вообще не могут быть верифицированны, т. е. нельзя судить об их истинности и ложности"^[5].

Неважно, что эта концепция была малореалистична. На ее основе неопозитивисты описывали науку и затем пытались ее реформировать (что, естественно, не получалось).

«Наиболее рельефно структура научной теории в качестве единицы методологического анализа представлена К. Гемпелем в модели теории как сложной сети. Ее термины — это узлы; нити, связывающие их, — определения и гипотезы, входящие в теорию. Вся эта сеть находится над плоскостью наблюдения и закрепляется с помощью правил интерпретации — нитей, не являющихся частью самой сети. Функционирование теории согласно этой модели происходит за счет движения от плоскости наблюдения через интерпретационные нити к теоретическим терминам, затем с помощью определений и гипотез — к другим пунктам теоретической сети, а от них опять через интерпретационные нити спускается к плоскости наблюдения»^[6].

Хотя создатель Московского методологического кружка (ММК) Г. П. Щедровицкий критиковал неопозитивистов, в отношении к науке с середины 60-х гг. он решает близкую задачу — реформирования науки, но уже на базе методологии. Но реформирование понимается им не как обоснование, а как перестройка сложившихся наук или построение новых. В статье 1967 г. «О специфических характеристиках логико-методологического исследования науки» Щедровицкий трактует функции методологии науки как ответ на запросы «ученых-практиков», которые спрашивают у методолога: «Что нужно сделать, чтобы проанализировать и описать „этот“ объект или объект „определенного типа“?» или «Что нужно сделать, чтобы получить знание „определенного типа“ о таких-то объектах?»^[7] (Стоит отметить, что такие вопросы ученые-практики обычно не задают, а если и спрашивают об этом, то только в ситуациях кризиса науки, когда привычные способы научной работы не срабатывают.).

Но уже в середине 60-х гг., обсуждая теорию дизайна, Щедровицкий пишет следующее: «До последнего времени науки, обслуживающие разные сферы человеческой практики и инженерии, складывались, как правило, очень медленно, стихийно, путем множества проб и отбора из них тех, которые оказывались удачными. На это уходили столетия. Дизайнерская практика не может ориентироваться на такой путь постепенного становления и оформления необходимой ей науки. Науку дизайна нужно построить, и это должно быть сделано быстро, максимум в два-три десятилетия. Теоретики дизайна должны построить теорию дизайна примерно так, как инженер строит или конструирует какую-либо машину или изделие. Это значит, что они должны спроектировать науку, обслуживающую дизайн, а потом создать ее части и элементы в соответствии с этим общим проектом»^[8]. Правда, через две страницы Щедровицкий спешит объяснить, что проектирование науки дизайна предполагает исследование дизайнерской деятельности и обслуживающих ее знаний.

Какое же представление о науке отвечает марксистскому взгляду на сознательное проектирование и построение наук? Щедровицкий отвечает так: наука представляет собой деятельность и систему; научное мышление — это всего лишь один из видов деятельности. На первый взгляд может показаться, что здесь Щедровицкий просто объективно описывает науку. Но характеристики деятельности, которые он дает, показывают, что в этом случае сказалось влияние Канта. Щедровицкий не мог не обратить внимание, что науку он не столько изучает, сколько конституирует, создавая соответствующие методологические схемы, затем эти схемы объективируются, приписываются реальности (сравни у Канта: ученый сам «связывает, синтезирует, определяет опыт» и т. п., имеет «возможность как бы a priori предписывать природе законы и даже делать ее возможной»).

«Называя деятельность системой и полиструктурой, — пишет Щедровицкий, — мы стремимся задать „категориальное лицо“ научных предметов, в которых она, по предположению, может быть схвачена и адекватно описана. Это определение, следовательно, нельзя понимать непосредственно объектно: говоря, что деятельность есть система, мы характеризуем в первую очередь наши собственные способы анализа и изображения деятельности, но при этом хотим, чтобы они соответствовали изучаемому объекту, но опосредованно — через научный предмет»^[9].

Как можно здесь понять фразу: «но опосредованно — через научный предмет»? Думаю, так. Да, деятельность — это в первую очередь собственные способы работы Щедровицкого, но нужно, чтобы они соответствовали изучаемому объекту, например науке. Выход указал еще Маркс, утверждая, что его прогнозы о смене капиталистической формации на социалистическую построены со всей строгостью точной науки. Сходно действует и Щедровицкий: чтобы наши собственные способы анализа и изображения науки были ей адекватны, говорит он, нужно эти способы подчинять норме научной деятельности (которую Щедровицкий называет «научным предметом», содержащим такие эпистемологические единицы, как «проблемы», «задачи», «онтология», «модели», «факты», «знания», «методики», «средства выражения»^[10]).

Хотя К. Поппер изучает науку с целью ее обоснования, образ науки у него другой, чем у неопозитивистов, и другие методы ее изучения. Идеи фальсификации и критицизма более похожи на формы философского познания, чем естественно-научного; но одновременно Поппер одним из первых переходит к положительному исследованию развития науки, а не просто пытается схватить сущность науки. Функционирование науки, по Попперу, «заключается в том, чтобы критиковать и опровергать теории в надежде найти ошибку, чему-то научиться на этой ошибке и развить новую, лучшую теорию. История науки — это логика научных открытий, которые представляют собой цепь сменяющих друг друга теорий. Теория начинается с проблемы, далее следуют подробное решение, догадка, а затем критика и исправление ошибок. Если старая теория ошибочна, то, чтобы сделать открытие, необходима новая теория: борьба за уточнение эмпирического базиса происходит между этим базисом и теорией, подлежащей проверке. Историк, следующий идеям Поппера, выискивает крупные, смелые, фальсифицируемые теории и значительные негативные, решающие эксперименты»^[11].

Кому может быть адресовано подобное представление о науке? Вероятно, самому ученому как творческой личности. Для целей управления наукой или выработки эффективной научной политики оно вряд ли годится. И концепция науки П. Фейерабенда адресована прежде всего творческой личности, но некоторые ее положения, например касающиеся многообразия конкурирующих теорий или отрицания жестких правил и норм, а также диалектики новаций и традиций, уже могут быть использованы для целей управления наукой и выработки научной политики. «По Фейерабенду, — пишет В. Горохов, — периодов „нормальной“ науки вообще не существует. Разнообразие мнений является неотъемлемым свойством науки (и философии). Умножение теорий выгодно для науки, поскольку единообразие лишает ее критической силы, приводя к застою… открываются и развиваются теории, противоречащие существующему представлению, даже если оно основательно подтверждено и общепризнанно. Альтернативные идеи могут быть также заимствованы и из прошлого: не существует идеи, сколь бы древней и абсурдной она ни казалась, которая не могла бы способствовать совершенствованию наших сегодняшних знаний… в науке должно быть позволено, с одной стороны, генерировать новые идеи, а с другой — не отказываться от тех или иных идей, несмотря на возникающие трудности. Не существует ни одной научной идеи, утверждает Фейерабенд, которая не была бы откуда-нибудь „украдена“ в прошлом»^[12].

Концепция науки Т. Куна, пожалуй, еще в большей степени, чем концепция Поппера или Фейерабенда, представляет собой исследование науки и в определенной мере позволяет намечать схему научной политики. «Основное понятие этой концепции — парадигма, т. е. господствующая теория, задающая норму, образец научного исследования в какой-либо области науки, определенное видение мира учеными. В ответ на критику Кун уточняет это весьма многозначное понятие, выделяя два его основных значения:

• 1) полная совокупность верований, ценностей, фактов, которых придерживаются члены данного научного сообщества (социологический смысл);
• 2) образцовый пример прошлых достижений науки, заменяющих собой правила решения задач в нормальной науке (методологический смысл).

Главное звено модели развития науки, по Куну, — экстраординарные исследования, которые проводятся, когда профессионалы уже не могут избежать аномалий, разрушающих существующую в науке традицию. Происходит смена парадигм, т. к. ни одно нормальное научное исследование в развитой науке невозможно при отсутствии парадигмы. Именно замену одной парадигмы другой Кун называет научной революцией, приводящей к ломке существующих в науке социальных институтов, конфликту между конкурирующими школами научной мысли, поддерживающими разные парадигмы… источник этой перестройки расположен вне дисциплины, в наддисциплинарных образованиях. Об этом свидетельствует тот факт, подчеркиваемый Куном, что именно в период осознания кризисов ученые обращаются за помощью к философии. Революции в науке являются логическим результатом накопления в ходе функционирования нормальной науки аномалий, некоторые из которых могут привести не только к необходимости модификации теории, но и ее замене"^[13].

Понятия «парадигма», «нормальная наука», «экстраординарные исследования» и ряд других в концепции Т. Куна — это идеальные объекты «науки о науке», в которой объясняются ряд фактов, интересующих науковедов, например, конкуренция разных теорий, игнорирование представителями одних направлений в науке критики со стороны других направлений, устойчивые периоды развития науки, научные революции и др. Другой пример «науки о науке» представляет собой эволюционная концепция науки С. Тулмина^[14]. Дело в том, что начиная с конца XIX, но главным образом в XX столетии философское осмысление науки отходит на второй план, а на его место приходит исследование науки, т. е. создаются разные варианты «науки о науке». В этот же период формируются «философия науки» и «методология науки» — комплексные дисциплины, в которых или на философской, или на методологической основе обсуждается природа науки, формулируются и реализуются программы ее исследования, строятся нормы и программы развития науки. Часто исследователи, говоря о философии науки или методологии науки, включают в эти дисциплины все три указанных здесь типа работ.

Наконец, концепция науки И. Лакатоса, помимо многих из указанных здесь моментов, вводит в игру и такой важный компонент, как философская или методологическая «концептуализация науки», которую Лакатос называет «исследовательской программой». Концептуализация науки, в отличие от «тела» науки, т. е. самих научных способов работы и построений, представляет собой осознание и описание науки, в результате и создаются различные модели, концепции или теории науки. Лакатос не просто предлагает новую концепцию науки (это делали до него многие), но и включает в состав науки такой элемент, как отображение науки, направляющее и нормирующее научную деятельность.

По Лакатосу, «совершенствование логического механизма теорий в процессе их функционирования происходит при столкновении с противоречащими контрпримерами и аномалиями, превращение этих контрпримеров в подтверждающие примеры, т. е. новые факты, выявление скрытых посылок и лемм и т. д. Фундаментальной единицей методологического анализа, с точки зрения Лакатоса, должна быть не изолированная теория, а исследовательская программа, представляющая собой серию взаимосвязанных теорий. Именно в пределах исследовательской программы одна теория должна быть заменена лучшей теорией. Исследовательская программа состоит из методологических правил, одни из которых указывают, каких путей следует избегать (отрицательная эвристика), а другие — какими путями следовать (положительная эвристика). Аномалии, или контрпримеры, должны вызывать изменения лишь в защитном поясе вспомогательных гипотез, которым защищено жесткое ядро программы… решение непреодолимой для данной программы аномалии внутри соперничающей программы (аномалия превращается в контрпример — опровергающий пример). В этом случае возможна замена старой исследовательской программы на новую, т. е. научная революция»^[15].

• [1] Аристотель. Метафизика. — М.; Л., 1934. — С. 21, 59; Он же. Аналитики. — М., 1952. — С. 182, 185, 195, 198, 210, 217, 218, 239, 240, 266.
• [2] Кондильяк Э. Б. де. Трактат о системах, в которых вскрываются их недостаткии достоинства. — М., 1938. — С. 3, 14, 168.
• [3] Кант И. Критика чистого разума. — С. 76, 91—92.
• [4] Кант И. Критика чистого разума. — С. 86—-88.
• [5] Горохов В. Г. Концепции современного естествознания и техники. — М., 2000. —С. 37—40.
• [6] Горохов В. Г. Концепции… — С. 41.
• [7] Щедровицкий Г. П. О специфических характеристиках логико-методологическогоисследования науки // Избр. тр. — М., 1995. — С. 351.
• [8] Щедровицкий Г. П. Дизайн и его наука: «художественное конструирование» —сегодня, что дальше? // Избр. тр. — С. 337.
• [9] Щедровицкий Г. П. Исходные представления и категориальные средства теориидеятельности // Избр. тр. — С. 245.
• [10] Там же. — С. 246.
• [11] Горохов В. Г. Концепции… — С. 49.
• [12] Горохов В. Г. Концепции… — С. 55—57.
• [13] Горохов В. Г. Концепции… — С. 65—68.
• [14] Горохов В. Г. Концепции… — С. 69—76.
• [15] Там же. — С. 50—53.