Тоталитаризм как процесс

Начальный этап перманентного переосмысления тоталитаризма — путь от вполне корректного обозначения итальянского фашизма (тоталитаризм — одно из самоназваний режима, которое дал ему Муссолини) до экстраполяции термина на родственный, но качественно иной объект исследования—германский национал-социализм (так же была осуществлена и экстраполяция термина «фашизм»). Цена подобного расширенного истолкования понятий—стирание более чем существенных для научного анализа различий между этими режимами.

Следующий этап — превращение слова «тоталитаризм» не только в идеологему-клеймо для диффамации бывшего союзника в борьбе с гитлеризмом (страны-победительницы) и всего «лагеря социализма», но и в символ любого политического процесса или тенденции, вызывающих подозрение с точки зрения лояльности Западу. Запад в данном случае — это самоопределение послевоенных политических режимов, объединившихся в борьбе с «красной угрозой», которая многократно усилилась после победы СССР в войне с гитлеризмом, создания «восточного блока» и, что было особенно опасно, после вынужденной переориентации большей части европейских стран на ценности социального государства под влиянием советского эксперимента.⁶⁰

Именно в этот период представление о природе тоталитаризма (и, соответственно, фашизма) претерпело новые и наиболее существенные изменения. В частности, К. Поппер вслед за К. Джоудом распространил понятие фашизма на всю историю человеческой мысли, начиная от Платона и Гегеля, тесно связав с понятиями «справедливость» и «историзм» («историцизм»). По его мнению, Ч. Джоуд, который «довольно глубоко анализирует сходство платоновской программы и фашизма», свершает ошибку, находя между ними фундаментальные отличия только на том основании, что «в платоновском наилучшем государстве обычный человек… достигает того счастья, которое соответствует его природе», а само «государство построено на идеях абсолютного блага и справедливости». ⁶¹ Поппер отбрасывает даже это последнее ограничение. Более того, по его мнению, даже тенденция ограничить эксплуатацию классовых привилегий — не что иное, как «весьма распространённый элемент тоталитаризма, который не просто аморален, а является моралью закрытого общества». ⁶² И, наконец, завершающее попперовское обобщение касается христианства, в котором, как он утверждает, иногда «господствовали тоталитаристские идеи, существовала инквизиция, и она может вернуться, сменив обличье». Поэтому «те, кто превозносит Платона как учителя нравственности и заявляет, что его этика ближе всех к христианству в дохристианском мире, — все они открывают дорогу тоталитаризму и глубоко нехристианскому, тоталитарному истолкованию христианства». ⁶³

Столь радикальная и явно не вполне корректная версия, ставшая к тому же предметом повсеместного принудительного насаждения, размывала последние различия между научным и политическим дискурсом, что принесло прямо противоположные плоды, так как ставила под сомнение эвристический потенциал академической науки и даже свободы интеллектуалов. Думается, что расширенное толкование, а по сути, демонизация тоталитаризма как вечного и абсолютного зла спровоцировали многих левых интеллектуалов открыть для себя «тоталитаристскую природу западных демократий», поддержать радикальные течения — от троцкизма до маоизма, которые воспринимались ими всё чаще как вызов «западному тоталитаризму». На этом фоне вполне обоснованным кажется утверждение Ю. Хабермаса о том, что «правовой долг активного использования демократических прав — нечто, отдающее тоталитаризмом». ⁶⁴

Но особого внимания заслуживает современный этап глубинного и тотального переосмысления уже не базовых концептуальных схем, восходящих к серьёзным учениям и научным докгринам, а самого концепта «тоталитаризм», который стал всего лишь политическим штампом, который можно поставить на любой «объект». При этом адепты сверхрадикального и чисто технологического толкования не хотят утруждать себя ни критикой иных точек зрения, ни обоснованием собственной позиции, ни стремлением узнать мнение людей, которые должны абсолютно некритично принимать любую версию, исходящую из «штаба». Даже в самые суровые времена в СССР такую модель поведения воспринимали с долей иронии, говоря о людях, включённых в такую игру: «они колебались вместе с линией партии».

Именно в этом плане можно рассматривать бесконечно меняющиеся тотальные и персонифицированные «символы тоталитаризма» и «фашизма». Общая картина впечатляет: от призывов покончить с так называемым «исламским тоталитаризмом и фашизмом»⁶⁵ до создания новых образов «воплощённого зла», среди которых всё чаще упоминаются не только отдельные неугодные авторитарные режимы, но и сами народы. В этом контексте никого уже не удивляют рассуждения о народах, якобы «генетически предрасположенных» к репрессивному правлению, «в крови которых нет демократии» (прямая цитата из выступления одного из современных западных лидеров о русской нации). Причём круг «гениев зла» регулярно уточняется и расширяется: Слободан Милошевич, Саддам Хуссейн и далее по списку, который определяется узким кругом вышедших из повиновения лидеров и высших чиновников в зависимости от цен на нефть и внутриполитической ситуации, состояния фондовых рынков и личных амбиций, социальных болезней и коллективных фобий…

Таким образом, логика «антитоталитаристского дискурса», демонстрирующая поэтапное, но неуклонное вырождение научных концепций в голые политические идеологемы, сама может свидетельствовать о повсеместном и неконтролируемом проникновении духа тоталитаризма во все поры демократического общества. Воистину, не скажешь лучше старой польской пословицы: czyja siia, tego prawda (чья сила, того правда).