Стратегия — это утопия, не имеющая альтернатив

Удивительная особенность эры. вступающей в свои права в третьем тысячелетии, но ещё не закрепившей за собой какое-то общепринятое имя (имя текущего времени, как правило, приходит позднее, из другого, наступающего времени), заключается в том, что о будущем современники знают намного больше, чем о собственном прошлом. Для того чтобы обозначить это пока ещё зыбкое предположение, воспользуемся метафорой: будущее подобно морю — оно полноводнее, чем впадающие в него великие и малые реки истории. История, трактуемая как истории (рассказы), —это такая же удобная метафора, как и «реки времени», но взятая из другого образного и концептуального ряда, характерного для времени так называемого постмодерна.

Если воспользоваться далёкими от философии и политологии терминами бухучёта, то при оценке интеллектуального и духовного потенциала, а также символического капитала, которыми мы располагаем сегодня или наделяем себя и остальных в наших представлениях о нашем будущем, то можно, наверное, говорить о дефиците прошлого и префиците будущего. Речь идёт не о социальной амнезии — потере исторической и национальной памяти, а с нею и прожитого времени, точнее, не только об этом (бесчисленные симптомы подобной амнезии, конечно, имеются и множатся). В данном случае имеется в виду нечто иное — глубинные превращения, происходящие во всех областях научного и вненаучного знания в роковой момент, когда реки живых национальных исторических судеб сходятся при впадении в океан времени или безвременья, именуемый глобализацией, но не сводимый к этому политически окрашенному и потому заведомо «профанному» определению.

В сфере духа на наших глазах осуществляется своеобразная смена полюсов: полюса полноты знаний и полюса полноты веры. Когда-то И. Кант на вопрос о том, в чём заключено отличие знания от веры, поставленный в контексте традиционного дискурса о существовании иных миров, отвечал предельно лаконично: темы такого рода — это не предмет знаний, а предмет веры. При обсуждении столь же вечной темы, но уже связанной не с иными мирами, а с поиском стратегии общего выживания (применительно к современности — цивилизаций или культурно-исторических миров), мы будем исходить из того же схематизированного и условного понимания различий между знанием и верой, которое предлагает Кант. При этом следует отдавать себе отчёт в том, что эта несколько огрублённая схема применима далеко не ко всем вопросам и потребует существенного переосмысления, когда предметом анализа станет, к примеру, сохранение культурно-конфессиональной самоидентичности народа и духовное спасение человека (эти функции самосознания личности и социума неразрывно связаны). Здесь перед нами открывается уже иное знание, не подвластное верификации, фальсификации и прочим постоянно обновляемым приёмам и процедурам проверки на истинность, как её понимают методологи, но не отделимое от истинной веры, ибо сказано: «…кто любит Бога, тому дано знание от Него» (1 Кор. 8:3).

Возникает парадоксальная ситуация: человеческая история превращается из предмета знания в предмет веры (как суетной, так и истинной), а эсхатологические прогнозы, которые ещё недавно относились исключительно к предмету веры, становятся предметом знания — «последнего знания» во всех значениях этого выражения и во всех областях современного познания — от новой космологии до экологии. При этом стирается тонкая грань, существующая, с одной стороны, между утопией, и с другой стороны, стратегическим планом или прогнозом, а также планом-прогнозом как методом, наиболее отвечающим требованиям планирования в режиме непредсказуемости.

Отличие утопий от стратегий заключаются не в том, что первые не сбываются, а вторые сбываются. Чаще всё случается с точностью до наоборот. Утопии приходят в мир зачастую в обличим вполне реалистических, технологически достижимых целей, респектабельных стратегий и политических доктрин, закрепляющих эти цели и стратегии как руководство к действию. По одной этой причине они завоевывают массовое сознание — и не только профанное, обывательское, но и сознание высоких профессионалов, а потому переходят в разряд планов строительства будущего (как правило, светлого, справедливого, разумного и далее по списку просвещенческих добродетелей). Но отличие таких осуществимых или уже осуществлённых утопий от стратегий состоит в том, что сбывшиеся утопии поворачивают колесо истории вспять или, что ещё хуже, ломают сам поворотный механизм истории. Иное дело—подлинные стратегии, которые поначалу многими или даже всеми воспринимаются как утопии, хотя именно они могут стать при стечении «счастливых» обстоятельств факторами исторического развития, сберегающего жизнь в её природном и цивилизационном многообразии. Если принять такую точку зрения, то можно сделать два вывода из сказанного:

• — во-первых, стратегия — это живое время, свёрнутое в схему, а утопия —мёртвая схема, развернутая во времени;
• — во-вторых, лучшая стратегия — это утопия, не имеющая альтернатив;
• — в-третьих, худшая из утопий — это стратегия, резко сужающая или исключающая полностью возможность выбора альтернативных путей развития.

Чтобы убедиться в продуктивности такого видения проблемы, можно обратиться к особому классу стратегий, которые воспринимаются сегодня как привлекательные или, напротив, опасные утопии (всё зависит от цели стратегов и критерия оценки), но не имеют в исторической перспективе альтернатив и потому могут стать перспективными миросозидающими глобальными стратегиями. Именно к таким концептуальным схемам, обладающим огромным потенциалом, относится, по нашему мнению, кантовская идея космополитизма. Но эта идея, которая действительно напоминает свернутую пружину времени, может стать или движителем развития (если будет создан механизм, способный использовать во благо заключённую в ней энергию), или, напротив, смертоносным оружием, способным ударить, прежде всего, потому, кто воспользуется этой стратегией ради корысти или любопытства. К сожалению, именно последний вариант представляется наиболее вероятным при современном уровне политической культуры, характерной для ведущих стран мира. Традиционное, не вызывающее сомнений противопоставление высокой политической культуры развитых стран и низкой культуры всего «остального мира» — убедительное подтверждение несостоятельности этой лжедихотомии, поскольку свидетельствует не о цивилизационном процессе, а всего лишь о цивилизаторской природе навязываемого «политкульта». Кантовская идея космополитизма, в отличие от большинства её современных интерпретаций, основана не на отрицании, а на признании патриотизма как высшей ценности, что противопоставляет её радикально-либеральным и насквозь фальшивым космополитическим идеологемам, за которыми, как правило, спрятаны корпоративные или узко-национальные интересы.

Наиболее убедительным примером реализованных утопий может служить биполярная система, просуществовавшая более половины прошлого столетия. После её крушения можно с полным основанием говорить о глобализации на руинах глобализма. Крушение системы, хотя и было закономерным, отбросило современный мир до стадии силового противостояния.

Таким образом, история и современность, где нет места сослагательному наклонению, превращается в зону неопределённое™, надежды и веры, а стратегии, где всё зыбко и ненадёжно по определению, становятся областью почти точного знания, стратегических расчётов и сценарного прогнозирования. Там, где ещё недавно царил культ рациональности и научной истины, всё чаще говорят на языке заклинаний, а там, где учились великому искусству смирять человеческие страсти и гордыню перед могуществом сверхъестественных сил, напряжённо трудится армия прагматиков, технологов и одержимых страстями политиков.