Усложнение романтического мира в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя

Уже в предисловии к первой части «Вечеров…» (1831) заявлена оппозиция «народное — столичное», причем с заметной демократической, «мужицкой» интонацией:

«То есть я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои! Это все равно как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить».

Далее проведена параллель между сельскими «вечерами» и светскими балами как между весельем естественным и искусственным, механическим: «На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку». Это напоминает понравившееся Белинскому стихотворение А. В. Тимофеева «Простодушный»:

Говорят, есть страна, Где не сеют, не жнут, Где всё песни поют…

Где сквозь солнце льет град, Где всегда маскарад:

Пой, пляши — рад не рад…^[1]

Целая «страна» (свет) но закону оппозиции отражена в «простодушном», наивном сознании «хуторянина»^[2]. В предисловии ко второй части (1832) противопоставление выливается в открытое негодование иасичника против «знати» (правда, по поводу одного лица, горохового панича (к которому мы еще вернемся): «Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как эта знать»).

Показательна реакция на гоголевские «Вечера» такого читателя, как Н. М. Языков. В письме к Н. М. Комовскому от 11 ноября 1831 г. он писал: Гоголь «мне очень нравится. Может быть, и за то, что житье-бытье парубков чрезвычайно похоже на студентское, которого аз еемь пророк»^[3]. Языков воспринял гоголевский малороссийский мир, гоголевских парубков как явление, родственное одной из форм лирической оппозиции, а именно «студенчески-эпикурейской» форме, выразителем которой был сам поэт (СМ. § 2.2).

Многократно возникает в «Вечерах» и другая оппозиция: «настоящее — прошлое». В «Майской ночи» проделки парубков служат напоминанием о былом веселье: «Как начнешь беситься — чудится будто поминаешь давние годы». Рассказчик в «Пропавшей грамоте», описывая пляску казаков, не может удержать вздоха сожаления: «Нет, прошло времечко: не увидать больше запорожцев!» Словом, о чем ни заговоришь, чего ни коснешься, все «в старину» было не так, лучше:

«В старину свадьба водилась не в сравненье нашей» («Вечер накануне Ивана Купала»); «В старину любили хорошенько поесть, еще лучше любили попить, а еще лучше любили повеселиться» («Страшная месть»); «Пировали так, как теперь уже не пируют» (Там же).

И не только по части «веселья» и «пиров» прошлое брало верх над настоящим. Данило Бурульбаш в «Страшной мести» вспоминает «золотое время» Украины. Теперь не то: «Порядку нет в Украине: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою…» «Теперь» — это во времена описываемых в повести событий, которые случились давно. От момента же повествования «золотое время» отстоит еще дальше.

Необходимо заметить, что реализация второй оппозиции в «Вечерах» существенно осложняет положение первой оппозиции. Их нормальное совмещение происходило бы при одинаковой, традиционной направленности (как, скажем, в «Наталье, боярской дочери»): историческое и народное против современного и цивилизованного. Однако тут прошлое контрастирует с современным в пределах утверждаемого национального материала. Обе части утверждаемого нейтрализуют друг друга как плюс и минус.

В литературе начала XIX в. народное (как часть оппозиции) имело тенденцию возрастать до масштаба целого историко-географического региона, мира. Обширный перечень подобных миров, от Кавказа до Севера, от Приволжья до донской земли, предлагал трактат О. М. Сомова «О романтической поэзии». Украина (также упоминаемая Сомовым) выделилась в такой регион в числе первых. В плане предромантических оппозиций этот регион мыслился под знаком патриархальной идилличности, безыскусное™ и цельности: «Под кротким небом Малороссии всякая деревня есть сокращенный Эдем» — говорилось в «Малороссийской деревне» (1827) И. Г. Кулжинского, гимназического учителя Гоголя^[4]. «Сокращенным Эдемом» представала и Малороссия в целом.

У Гоголя, с одной стороны, сохраняется тенденция расширения предмета изображения до целого региона, мира. Тенденция эта даже предельно усилилась. Диканька помещена в центр всего (ср. речевой оборот, отмеченный еще Андреем Белым: «…и по ту сторону Диканьки и по эту сторону…»^[5]). Происходящее в Диканьке естественно распространяется на всю подлунную (ср. связанную с этим комическую чересполосицу планов: «…как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку…»).

Диканька как мир — достойный антипод Петербурга. Диканька и Петербург сопряжены подобно двум крайним точкам чудесного путешествия Вакулы. Пространство между ними скрадено, поглощено темной бездной. Конечно же, Петербург знает (должен знать) о Диканьке не меньше, чем Диканька о Петербурге:

«Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку… Про Диканьку же, думаю, вы наслушались вдоволь».

В. В. Виноградов (применительно к сказу) отметил, что повествование «Вечеров…» «строится в субъективном расчете на апперцепцию людей известного узкого социального круга… но с объективной целью — подвергнуться восприятию постороннего читателя», и такое несоответствие является источником «острых комических эффектов»^[6]. При этом комически предполагается неограниченное возрастание круга близких знакомых пасичника.

Но, с другой стороны, мир «Вечеров…» не един; он двоится, троится, что отражено уже в множественности рассказчиков. Недостаточно индивидуализированные в смысле сказовой манеры (подобные требования к ним неисторичны и неуместны), они служат знаком самой множественности обликов, судеб, интересов. Наиболее резким проявлением несходства являются трения между Фомой Григорьевичем и «гороховым паничем» в первом предисловии и изгнание «горохового панича» — во втором, при этом комически обыгрывается ничтожность повода к ссоре («об том, как нужно солить яблоки»), предвосхищающая ничтожный повод к ссоре Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича.

Уже отмечалась близость одного из излюбленных гоголевских персонажей к типу «дяка» из украинских интерлюдий:

Это «школьник-семинарист… или, как шутливо именовали его авторы сатир, — „пиворез“; отбившись от школы за великовозрастием, он увлекается предметами, чуждыми строгой духовной науке: ухаживает и за торговками и за паннами, пьянствует и для добывания средств к существованию ноет канты и псалмы под окнами, пускается на рискованные аферы»^[7].

К типу «дяка» особенно близок Хома Брут из «Вия» (в «Миргороде»), но наметилась эта тенденция уже в «Вечерах»: Грицько Голопупенко из «Сорочинской ярмарки» и др. В пределах своего художественного мира — романтического мира — гоголевский «пиворез» обладает чертами определенного отчуждения от принятых моральных норм, обычаев, установлений и т. п. Словом, он как бы осуществляет «оппозицию в оппозиции».

Обращаясь к прошлым временам, к событиям примерно 100-летней давности и более, мы можем узнать, скажем, историю Петра Безродного — мифологизированную историю отпадения, включающую такие моменты, как договор с нечистой силой, преступление, нарушение человеческих и естественных связей. Еще раньше, в дымке мифа (финал «Страшной мести»), скрыто убийство побратима, т. е. фактически роковое братоубийство (параллель убийству Каином Авеля), потянувшее за собой длинный след родовой вины. По правилам оппозиций должно было быть: чем древнее, тем добрее, справедливее. У Гоголя — наоборот.

Гоголевский мир имеет свое прошлое и настоящее, свои коллизии между персонажами и рассказчиками, свои конфликты романтического отчуждения (в их мифологизированной форме). Словом, это не «сокращенный Эдем», а сокращенная Вселенная, имеющая и свой рай, и свой ад. Как суверенное целое мир «Вечеров…» обнаруживает тенденцию к безграничному расширению. Со своими конфликтами, противоречиями, взрывами, он замещает другой, видимый, эмпирический мир. Для традиционных оппозиций не остается места; все предстает в более сложном, преобразованном виде.

Остановимся на таком примере. Один из рассказчиков, Фома Григорьевич, говорит:

«Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, — вот, не люби Бог меня и Пречистая Дева! вы, может, даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм — что ж? Нашелся сорвиголова, ведьмам не верит!..».

Внешне все это напоминает рассуждения о кит-рыбе из «Морехода Никитина» А. А. Бестужева-Марлинского (см. выше). Но внутренне — все иначе. В «Мореходе Никитине» подобного рода рассуждения — идиома народного сознания, поданная на фоне сознания цивилизованного и отстоящая от последнего одновременно как своей свежестью, так и неразвитостью. У Гоголя — совсем по-другому.

По счастью, мы имеем пример почти дословного совпадения с гоголевским текстом, но вместе с тем оттеняющий своеобразие последнего. В «Сказках о кладах» (1829) О. М. Сомова^[8] один из героев осуждает другого, называя его «вольнодумцем за то, что сей, учившись когда-то в Киевской академии, не верил киевским ведьмам, мертвецам и кладам и часто смеивался над предрассудками и суевериями простодушных земляков своих». Кажется, осуждение «вольнодумца» сродни насмешкам Фомы Григорьевича над сегодняшними «умниками», однако у Сомова повествователь своего героя не поддерживает. Это можно почувствовать уже из следующих затем оценочных слов («предрассудки и суеверия»), далее — из событий рассказа и, наконец, из завершающего произведение авторского примечания: мол, «цель сей повести собрать сколько можно более народных преданий и поверий, распространенных в Малороссии и Украине между простым народом». Преданий и поверий, которые «с распространением просвещения… вовсе исчезнут». Автор, собственно, и представляет эту высшую точку зрения — цивилизованную и «просвещенческую»^[9].

В гоголевских «Вечерах…» демонологическое суждение звучит изнутри мира, стремящегося к суверенности; мы просто лишены той твердой точки более высокого сознания, с которой можно критически интерпретировать и преодолеть это суждение. По крайней мере, курьезность последнего проблематична, авторская же ирония сложна и вовсе не отличается однонаправленностью — в сторону хулителей (но равно и защитников) «суеверий». Ведь и в высказывании Фомы Григорьевича есть своя правота. И поди знай: тот, кто «ведьмам не верит», — не навязывает ли он себе упрощенное, не адекватное миру «Вечеров» воззрение? Словом, усложняясь, романтический мир исключает какую-либо возможность интерпретаций с позиций позитивизма или прагматичности^[10].

Усложнению романтического мира «Вечеров» не противоречат бытовая конкретность, колоритность многих сцен, введение просторечных слов и оборотов и пр., словом, все то, что у нас нередко мыслится синонимичным реализму. Между тем, как уже отмечалось, романтическому произведению не противопоказаны бытовая конкретность, колоритность и т. п. Все решают не отдельные черты, а общая конструкция.

• [1] Цит. по: Поэты 1820—1830-х годов: в 2 т. Л., 1972. Т. 2. С. 593—594.
• [2] О сказовой позиции рассказчика в связи с антитезой «захолустье — большой свет"см.: Stadtke К. Zur Gcschichtc der Russischen Erzahlung (1825—1840). Berlin, 1975. S. 152—153.
• [3] Из неизданной переписки II. M. Языкова // Литературное наследство. М., 1935.Т. 19/21. С. 51.
• [4] Гоголь вскоре после выхода книги беспощадно высмеял ее в одном из писем, назвавлитературным уродом.
• [5] «Диапазон вселенной, показанной Гоголем: «по ту сторону Диканьки, и по эту сторонуДиканьки»» (Белый А. Мастерство Гоголя. М., 2011. С. 76).
• [6] Виноградов В. В. О теории художественной речи. С. 121.
• [7] Перетц В. II. Гоголь и малорусская литературная традиция // II. В. Гоголь. Речи, посвященные его памяти… СПб., 1902. С. 50—51.
• [8] Это произведение переиздано в кн.: Сомов О. М. Были и небылицы. М., 1984.
• [9] Ср. точку зрения другого исследователя: Петрунина II. II. Орест Сомов и его проза //Сомов О. М. Были и небылицы. С. 17.
• [10] О сложности художественного мира «Вечеров…» см.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. М., 1993. С. 115. Ср. весьма некорректное, на наш взгляд, суждение другого исследователя (по поводу «Заколдованного места»): «Гоголь явно смеетсяздесь над суеверными страхами» (Гиппиус В. В. От Пушкина до Блока. М.; Л., 1966. С. 67).