«Герой нашего времени» и «Мертвые души»: линия авторской судьбы

Выше уже отмечалось, что в многокрасочном и пестром узорочье образа автора, каким он дан в «Евгении Онегине», отчетливо просматривается нить романтической судьбы — обстоятельство, преемственно связывающее пушкинский роман с романтической поэмой. А нет ли такой связи в более поздних произведениях, прежде всего в лермонтовском «Герое нашего времени» (1840) и в гоголевских «Мертвых душах» (1842)? Такое предположение мы уже высказали (см. последний абзац гл. 9), теперь рассмотрим этот вопрос подробнее.

Облик автора в лермонтовском романе выступает из скупых черт и намеков, содержащихся в предисловии, в «Бэле» и в «Максиме Максимыче» (весь остальной текст дан от лица главного персонажа, в форме «журнала Печорина»). На первый взгляд, автор — лишь рассказчик, у него нет никакой своей судьбы, нет прошлого; он постоянно прячется в тень. Но красноречивы уже сами его умолчания и намеки.

Например, когда Максим Максимыч, для которого хандра Печорина — лишь дань моде, спросил, неужто столичная «молодежь вся такова», автор (повествователь) «отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно, и такие, которые говорят правду… и что нынче те, которые больше всех и на самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок». Заступничество автора за непритворно «скучающих» проливает неожиданный свет на его обычную молчаливость и позволяет думать, что и ему не понаслышке знаком этот «порок».

Личное и, можно сказать, биографическое звучание приобретают порой и пейзажные зарисовки, сделанные автором:

«…Мне было как-то весело, что я так высоко над миром — чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какою была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять».

В этом пассаже — и отзвук первоначально-гармонического, «детского» состояния, и намек на пережитую, точнее, переживаемую стадию разочарования и кризиса, и упование на возможное восстановление в будущем золотого века. Такая триада нам уже хорошо знакома, но многим и многим героям романтических произведений. При этом прошлое автора дано неопределенно, иод покровом тайны, с нарочитой недоговоренностью — как типичного романтического персонажа. Некоторые исследователи вслед за Б. М. Эйхенбаумом видят в рассказчике «политического изгнанника, сторонника передовых политических воззрений»^[1]. На наш взгляд, такое толкование явно превышает текст.

Благодаря отмеченным выше особенностям повествователя в романе Лермонтова до некоторой степени осуществляется параллелизм авторской судьбы и судьбы центрального персонажа, хотя в целом психологический состав образа автора неопределеннее и шире, чем героя. Он странник, составивший массу «путевых записок»; его одолевают любознательность и любопытство «путешествующего и записывающего»; им владеет страсть «передать, рассказать, нарисовать» все увиденное и подмеченное. Словом, наряду с функцией переживания и личного участия повествователь выполняет «чистую» функцию восприятия и фиксирования. Такую функциональную двойственность можно было наблюдать и в «Евгении Онегине». Как и в пушкинском романе, образ автора в «Герое нашего времени» развивается и в экзистенциальной, и в собственно художнической плоскости.

Подобная же двойственность видна и в авторской линии «Мертвых душ». Вспомним знаменитое начало шестой главы, в котором автор, образ автора, занимает весь первый план:

«Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность… О моя юность! о моя свежесть!».

Биографическая тема разворачивается на остром контрасте прежнего и теперешнего состояния: «прежде» — живой интерес, свежесть восприятия и переживания; «теперь» — холодность, безучастие и бесчувствие. Таким образом, в прошлом автора «Мертвых душах» — некий процесс охлаждения и отчуждения, хотя и без фиксирования мотивов и промежуточных звеньев.

Данный процесс, разумеется, не соотносится, не коррелирует буквально с судьбой центрального персонажа, Чичикова, весьма далекого от какоголибо «байронизма». Но он соотносится с развивающимися в поэме коллизиями в более широком смысле. Это и отдельные фигуры, меняющиеся от лучшего к худшему (например, Плюшкин, появлению которого предшествует упомянутый авторский пассаж из гл. VI). И общая картина страны и мира, меняющаяся в том же неутешительном направлении (скажем, Россия, прошедшая путь от всенародного героического порыва 1812 г. до ее современного, мрачного, гибельного, предэсхатологического состояния).

Между тем с точки зрения писательской и творческой разочарование и холодность не являются единственным и последним моментом авторского самочувствия. В первом томе поэмы (не говоря уже о втором ее томе) обозначились и другие моменты: дотошная, почти физиологическая (выдержанная в духе «физиологии» — типичного жанра «натуральной школы») наблюдательность очеркиста, комическое воодушевление и пророческий пафос. Художническая функция образа автора в «Мертвых душах» раскрывается вместе с функцией биографической, обусловливая единство и цельность эстетического восприятия.

Таким образом, в «Евгении Онегине», «Герое нашего времени» и «Мертвых душах» — этих трех произведениях, лежащих подобно краеугольным камням в основании русского реализма, — получила отчетливое развитие и авторская судьба, и ее определенное соотношение с линией персонажа (или персонажей). Эхо этого процесса будет слышаться и потом, в произведениях Гончарова, Тургенева и др. Возникнув как сугубо жанровая черта (можно говорить о жанровом образе автора в романтической поэме), этот параллелизм стал затем явлением внежанровым и внеромантическим^[2].

• [1] Уразаева Т. Т. Лермонтов: история души человеческой. Томск, 1995. С. 113.
• [2] Подробнее см.: Манн Ю. В. Автор и повествование // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. О связях «Героя нашего времени» с романтизмом также смДебрецени П. «Герой нашего времени» и жанр лирическойпоэмы // Нервические симпозиумы по русской литературе и культуре: мемуары. Т. 3. Михаил Лермонтов. 1814—1989 / Русская школа Норвического университета. Нортфилд (Вермонт), 1992. С. 69—80. О соотношении реального автора и автора-повествователя такжесм.: Лазаревну О. Часть текста. Функция предисловий в романс М. Ю. Лермонтова «Геройнашего времени» // Перечитывая классику. Вторая треть XIX века. М., 2011. С. 53—62.