Антуан меие и жозеф вандриес

К началу XX в. Германия начинает терять позиции центра мировой науки о языке, а страны, ранее находившиеся на периферии ее развития, начинают выдвигать крупных ученых. В это время одной из ведущих лингвистических стран становится Франция, где определяющее значение для развития лингвистики имела деятельность А. Мейе и Ж. Вандриеса. Эти ученые прямо принадлежали к школе Ф. де Соссюра: Мейе непосредственно учился у него и посвятил учителю свою самую известную книгу, а Вандриес был учеником Мейе. Тем не менее они, восприняв ряд соссюровских идей, оставались учеными более традиционного склада, компаративистами по преимуществу.

Антуан Мейе (1866—1936) был признанным главой французской лингвистики первой трети XX в., долгое время он оставался непременным секретарем (фактическим руководителем) Парижского лингвистического общества. Библиография его трудов включает 24 книги и 540 статей. В большинстве они посвящены разным аспектам индоевропеистики. А. Мейе был компаративистом широкого профиля, автором исследований по всем группам индоевропейских языков. Совместно со своим учеником М. Коэном (1884—1974) он был главным редактором фундаментального коллективного издания «Языки мира», содержащего очерки большого количества известных науке того времени языков; в предисловии к изданию Мейе изложил принципы классификации языков. В книге «Языки современной Европы» он затрагивал проблемы социолингвистики. Есть у него и публикации общетеоретического и методологического характера. Еще при жизни Мейе стал как бы эталоном видного и авторитетного в мировой пауке языковеда, а для ниспровергателей традиции вроде Н. Я. Марра — образцовым представителем «старой» науки^[1].

Мейе не был чужд научного новаторства, но во многом его деятельность стала завершением и подведением итогов лингвистики XIX в., в основе которой лежал сравнительно-исторический метод. Таким подведением итогов является «Введение в сравнительно-историческое изучение индоевропейских языков», впервые изданное в 1903 г. и при жизни автора выдержавшее еще шесть переработанных изданий. К 1903 г. грандиозное здание индоевропеистики в основном уже было возведено, и книга стала как бы путеводителем по этому зданию, предназначенным для желающих его посетить. В то же время книга содержит и достаточно четкую теоретическую концепцию.

Очень многое из того, что содержится в книге, сохраняет силу для сравнительно-исторического языкознания и сейчас. Конечно, за прошедшее столетие индоевропеистика продвинулась вперед и в знании фактов (материал хеттских и тохарских языков), и в методах (глоттохронология). Но главное к 1903 г. уже было сказано, и все сказанное хорошо представлено в книге, которая содержит обширный материал.

В книге Мейе не содержится сомнений ни в самом факте существования индоевропейского праязыка, ни в генетическом обосновании сходства индоевропейских языков: «Чтобы установить принадлежность данного языка к числу индоевропейских, необходимо и достаточно, во-первых, обнаружить в нем некоторое количество особенностей, свойственных индоевропейскому, таких особенностей, которые были бы необъяснимы, если бы данный язык не был формой индоевропейского языка, и, во-вторых, объяснить, каким образом в основном, если не в деталях, строй рассматриваемого языка соотносится с тем строем, который был у индоевропейского языка».

Однако уже во введении к книге автор предупреждает: «Эта книга не представляет… грамматики индоевропейского языка: он неизвестен, и соответствия между отдельными языками представляют единственное реальное явление, которым занимается сравнительная грамматика». И далее: «Задача сравнительной грамматики какой-либо группы языков заключатся в изучении соответствий, представляемых этими языками». «Единственная реальность, с которой она (сравнительная грамматика индоевропейских языков. — В. А.) имеет дело, эго соответствия между засвидетельствованными языками». О восстановлении звуков праязыка сказано: «Положительными фактами являются только соответствия, а „восстановления“ сводятся лишь к знакам, с помощью которых сокращенно выражаются соответствия».

Такой, безусловно, крайний взгляд был законченным выражением позитивистского подхода, стремившегося далеко не отходить от достоверных фактов и избавлявшегося от недоказуемых положений. Младограмматики также были позитивистами, но все-таки сохраняли убежденность в том, что они, пусть не полностью и не во всем точно, но восстанавливают реальные факты. В то же время понимание праязыка как системы соответствий, а его звуков как сокращенного обозначения этих соответствий объективно входило в противоречие со всей выработанной методикой сравнительноисторического анализа. При последовательном осуществлении данного принципа в области фонетики анализ сводился бы к таблицам соответствий и их условным наименованиям. Однако автор этим не ограничивается: он постоянно выходит за пределы системы соответствий и начинает рассуждать о фактах языка, уже объявленного неизвестным. Так построена вся глава о фонетике: она начинается словами: «Фонетическая система индоевропейского языка состояла из трех видов фонем», а заканчивается фразой: «Фонетический облик индоевропейского ничуть не походил на облик любого из современных представителей индоевропейской семьи языков». Такой вывод невозможно сделать непосредственно из системы соответствий. Выходит, что язык неизвестен, но его фонетический облик мы знаем. Еще более явно нестыковка между теорией и методикой видна в главах о морфологии и особенно синтаксисе, где весь индоевропейский материал излагается так, как можно говорить лишь о реальном языке: «Индоевропейское слово содержит… три части: корень, суффикс и окончание?»; индоевропейский «порядок слов имел экспрессивное, а не синтаксическое значение» и т. д.

Безусловно, речь во всей книге идет о языке, а не только о системе соответствий, которая для синтаксиса не выделяется вообще. Очевидно, что стремление отойти от «метафизики» рассуждений о не зафиксированном в памятниках языке и держаться на твердой почве фактов, доведенное до конца, потребовало бы сильно ограничить объект компаративистики и выбросить за борт значительную часть позитивных результатов, ею достигнутых. И желание отразить в итоговой книге все разнообразие проблем, изучавшихся индоевропеистикой XIX в., оказывалось сильнее, что приводило Мейе к противоречиям.

Подобные противоречия видны и по другим вопросам. В самом начале книги Мейе пишет: «Еще менее имеет в виду сравнительная грамматика объяснять индоевропейский язык: ни один из известных методов не дает для объяснения индоевропейского языка ничего кроме недоказуемых предположений». Для него объяснением тех или иных явлений было выявление их происхождения. То есть на гипотезы о том, что было до индоевропейского праязыка, наложен запрет. Однако, но ходу дела Мейе неоднократно упоминает, что в праязыке «проглядывает древнее состояние языка» «без словоизменения или с малоразвитым словоизменением». Сначала отказываясь от «недоказуемых предположений», автор в дальнейшем вовсе их не избегает. Несколько раз в книге декларирован отказ от рассмотрения вопросов, связанных с жизнью индоевропейцев: «Неизвестно, ни где, ни когда, ни кто говорил на языке, из которого развились исторически засвидетельствованные языки и который условно называют индоевропейским». Но далее и это ограничение снимается и говорится даже о «политическом состоянии древнего индоевропейского мира». Опять практика индоевропеистики опровергает слишком жесткую теорию.

Как последовательный позитивист Мейе подходил и к понятию закона. Он принимает это понятие, но отказывается от каких-либо аналогий с законами в естественных науках: «Что обычно называется „фонетическим законом“, это, следовательно, только формула регулярного соответствия либо между двумя последовательными формами, либо между двумя диалектами одного и того же языка»; аналогично трактуется и морфологический закон. Говоря о спорах относительно понятия закона, Мейе со свойственной ему осторожностью пишет: «Теоретическая его ценность сможет быть окончательно определена лишь тогда, когда точная природа и причины различных фонетических изменений будут установлены с учетом всей их сложности и всего их разнообразия». То есть вопрос об онтологической природе фонетических законов оставляется открытым, и у Мейе немало говорится об исключениях из законов и причинах этих исключений. Однако для компаративиста важнее то, что принцип фонетического закона, который.

«в целом оказался… безусловно точным в применении ко многим случаям из ряда наиболее важных», оказывается «всегда пригодным в качестве методологического руководства». «Работы, не соблюдающие систематически этого принципа, не заслуживают внимания». Так понимает закон и современная компаративистика.

Мейе во многом учел критику младограмматизма со стороны «диссидентов индоевропеизма». Реально существовавший праязык понимался им как совокупность диалектов, поэтому реконструкции его могут оказаться и не составляющими единой системы: где-то реконструируются черты одного диалекта, где-то другого. «Возмущающие факторы», ограничивающие действие звуковых законов, у него не сводятся к одной аналогии, как это получалось у младограмматиков. Он учитывал и наличие «слов, имеющих особое произношение», вроде звукоподражаний, детских слов, формул вежливости, которые «отчасти не подчиняются действию фонетических соответствий». Еще важнее наличие заимствований из близкородственных языков и диалектов того же языка, которые трудно отличить от исконных слов, но которые нарушают регулярность соответствий. Наконец, большое значение Мейе придавал проблеме субстрата и особо выделял среди типов изменений языка ситуацию, «когда население меняет язык», что также усложняло выработанную младограмматиками схему.

Но в наибольшей степени Мейе расходился с младограмматиками по вопросу о соотношении индивидуального и коллективного в языке. Здесь его точка зрения близка к идеям Ф. де Соссюра (первое издание книги появилось раньше соссюровского «Курса», но Мейе мог воспринимать идеи учителя и через непосредственное общение, к тому же у них был общий источник идей — популярная в те годы во Франции социологическая теория Э. Дюркгейма). Для младограмматиков единственной реальностью была индивидуальная психика, а латинский или французский язык — абстракция. Иначе для Мейе: «Язык, будучи, с одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны — навязывается им, благодаря этому он является реальностью не только физиологической и психической, но и прежде всего социальной. Язык существует лишь постольку, поскольку есть общество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка». «Те же ассоциации навязаны всем членам группы с такой силой, какой не знает никакой иной социальный институт».

Говоря о процессе изменений в языке, автор книги, как и его предшественники, подчеркивал эволюционность, непрерывность развития языка, соответствующий раздел так и называется «Лингвистическая непрерывность». Однако указывается, что так происходит лишь при нормальном, спонтанном развитии языков, когда сохраняется «естественная преемственность поколений». Но если «население меняет язык», не только нарушается регулярность соответствий, но и происходят дискретные изменения.

И не только по вопросу о социальном характере языка Мейе следовал учителю, которому он считал себя обязанным в усвоении и воспроизведении его «точной систематичности и строгого метода». Положение Мейе «Между понятиями и словами, взятыми в какой-либо момент развития того или другого языка, нет никакой необходимой связи» соответствует принципу произвольности знака у Соссюра. Похож Мейе на учителя и в тех нечастых случаях, когда тот сходился с младограмматиками, например в понимании языковых изменений как непрерывных и бессознательных, а также в сохранении психологизма, хотя у обоих его меньше, чем у младограмматиков.

Что же касается противопоставления синхронии и диахронии, в непризнании которого иногда упрекали Мейе, то в последнем прижизненном издании книги, вышедшем после появления «Курса» Соссюра, он писал: «Оттолкнувшись в начале XIX в. от общей грамматики, лингвистика теперь возвращается к постановке общих вопросов. Научная лингвистика долгое время отождествлялась с исторической лингвистикой; история языков в настоящее время уже настолько изучена, что становится необходимым заново устанавливать общие принципы… Нынешняя общая лингвистика, опирающаяся на исследование фактов прошлого и настоящего, стремится выяснить не то, как образовался язык, как впервые возникли грамматические формы, но в каких условиях, согласно каким законам — либо ограниченным в пространстве и во времени, либо постоянно действующим — наблюдаемые факты сосуществуют и сменяются один другим». Отсюда видно, что Мейе принимал и идею о синхронии и диахронии, просто тематика его книги соответствовала канонам прежней эпохи, тогда как новые идеи и методы тесно связывались и со сменой приоритетов в тематике, на что Мейе уже не мог пойти. И книга стала завершением одного из этапов в развитии мировой лингвистики, хотя ее автор не был враждебен новому этапу.

Хотя книга Мейе посвящена компаративистике, в ней затрагиваются и другие лингвистические проблемы, и не раз высказанные идеи оказывались перспективными. Например, восходит к Мейе сейчас часто используемое, особенно в типологии, понятие грамматикализации. Он писал: «Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы… Слова, первоначально самостоятельные, путем употребления низводятся на степень грамматических элементов… Слова, которые таким путем становятся простыми грамматическими элементами, привесками предложения, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов». Можно отметить и выделение у Мейе «нулевых окончаний», изучение до Н. С. Трубецкого законов конца слова и др. А в исследовании закономерностей развития языков все большую роль сейчас играет понятие языкового сдвига, которое фактически рассматривается Мейе, когда он говорит о смене языка языковым коллективом.

Весьма любопытны и содержащиеся в книге Мейе рассуждения о типологических характеристиках индоевропейского праязыка. Точнее, в данном месте книги речь фактически идет о строе древнейших достоверно нам известных языков, прежде всего древнегреческого и латинского, из которых приводятся все примеры.

Мейе пишет: «Индоевропейский морфологический тип был чрезвычайно своеобразен и вместе с тем крайне сложен. Слово являлось в нем лишь в сочетании со словоизменительными элементами: во французском языке есть лишь слово pied „нога“, а в индоевропейском были лишь именит. падеж единств, ч. *pots…, родит.-отложит, (родительно-отложительный. — В. А.) единств, ч. *pede/os, именительный падеж множественного числа *podes и т. д. Иначе говоря, „слово“ со значением „нога“ не выступало отчетливо… В латинском языке для значения „волк“ нет ни слова, ни выделяемой основы; есть только совокупность форм: lupus, lupe, lupum, lupT, lupo, lupos, luporum, lupls. Нет ничего менее ясного, чем подобный прием». Мейе отмечал и то, что «все индоевропейские языки в большей или меньшей степени, одни раньше — другие позже, обнаружили склонность упразднить словоизменение и довольствоваться словами как можно менее изменяемыми, а в конце концов и вовсе неизменяемыми». Между тем для носителей русского языка здесь нет затруднений, возникающих, как свидетельствует Мейе, у носителей французского языка, для которых словоизменение — «крайне сложный» и «неясный» прием. Для французских читателей описываемый морфологический тип требовал специальных пояснений, характеризовался как «чрезвычайно своеобразный» и связывался с «неясностью» выражения значений.

Как указывалось в главе «Лингвистические традиции», европейская традиция первоначально основывалась на представлениях носителей как раз «чрезвычайно своеобразного», по Мейе, строя, что отразилось в традиционных понятиях склонения и спряжения: соответствующие явления рассматривались не как присоединение аффикса к основе, а как изменение целого слова. Когда сформировалась русская традиция, в ней ввиду сходного строя такие представления отчасти сохранились, даже несмотря на появление в ней также и понятий корня и аффикса. Русская лингвистическая традиция XIX—XX вв., выработавшая понятия формы слова, грамматической оформленности, цельнооформленности, словоформы и т. д., исходила из представления о языке синтетического строя как эталоне. Но французская традиция, исходно такая же, по мере перехода от латинского к французскому эталону резко изменилась, что можно видеть из формулировок Мейе (ср. имеющий, видимо, сходные причины подход Ш. Балл и, о котором речь пойдет ниже). То есть для лингвиста — носителя русского языка «оформленность» слова — норма, а для лингвиста — носителя французского языка «оформленное» слово — «чрезвычайно своеобразная» особенность отдельных языков (для Мейе, древних индоевропейских). Итак, в этом месте книги отразились как значительные типологические различия между синтетическими и аналитическими языками (даже принадлежащими к одной индоевропейской семье), так и различия между национальными лингвистическими традициями, в том числе в понимании слова.

Наконец, книга Мейе представляет интерес и как исследование по истории лингвистики, завершаясь кратким, но содержательным очерком истории изучения индоевропейских языков начиная с Античности и компаративистики XIX в. и начала XX в.

Подводя итоги, можно сказать, что книга Мейе хорошо отразила этап развития мировой науки о языке, непосредственно предшествовавший ее повороту в сторону синхронии (этот поворот упомянут, но не мог в силу тематики книги отразиться в ее основной части). Лингвистика того времени достигла больших успехов в одной, как мы сейчас понимаем, очень узкой области: в реконструкции не отраженных непосредственно в текстах праязыковых состояний и в выявлении исторических путей развития от праязыков до известных нам языков. Реально эта область была еще уже: за весь XIX в. наука почти не вышла за пределы индоевропейской семьи. В книге отражены основные черты сравнительно-исторического языкознания того времени. Оно обладало очень строгим методом и гораздо менее богатой теорией. Оно многого добилось в исторической фонетике и не выработало строгие методы в синтаксисе и семантике. Выдвинув очень жесткие методологические требования (Мейе, пожалуй, заходил здесь дальше большинства ученых), оно далеко не всегда соблюдало их на практике. В книге Мейе немало логических неувязок и противоречий, но они отражали живое развитие науки того времени.

Ученик А. Мейе Жозеф Вандриес (1875—1960), близкий к нему по взглядам, стал как бы его преемником в качестве признанного лидера французского языкознания. По главной специальности он также был индоевропеистом, однако более всего он известен как автор книги «Язык», впервые опубликованной в 1921 г. По жанру книга близка к учебнику введения в языкознание, она популярна и доходчива, но в то же время на хорошем научном уровне разъясняет читателю основные положения науки о языке^[2].

Книга «Язык» содержит очерк сравнительно-исторического языкознания, описывает основные принципы фонетики, грамматики и семантики, однако наибольший интерес представляют разделы, посвященные социальному функционированию языка и социальным причинам лингвистических изменений. Здесь Вандриес выступает как один из предшественников тогда еще не выделившейся в особую дисциплину социолингвистики. Книга писалась уже после появления «Курса» Ф. де Соссюра и содержит в себе ряд соссюровских формулировок вроде того, что язык — система знаков. Однако, как и у Мейе, у Вандриеса нет ни строгого разграничения синхронии и диахронии, ни жесткого противопоставления внутренней и внешней лингвистики. Как раз в области внешней лингвистики автор наиболее оригинален. В то же время Вандриес уже не понимает лингвистику как чисто историческую науку, и синхронные проблемы занимают в ней немалое место.

Как и Мейе, Вандриес понимал язык как общественное явление: «В любой общественной группе вне зависимости от ее свойств и величины язык играет важнейшую роль. Он — самая крепкая связь, соединяющая членов группы, и в то же время он — символ и защита группового единства». В связи с этим Вандриес оценивает и столь немодную в его время проблему происхождения языка: «Язык образовался в обществе. Он возник в тот день, когда люди испытали потребность общения между собой. Язык возникает от соприкосновения нескольких существ, владеющих органами чувств и пользующихся для своего общения средствами, которые им дает природа». Тем самым ученый продолжал концепцию происхождения языка от «общественного договора», идущую от Ж.-Ж. Руссо (он сам это признавал). Однако, разумеется, Вандриес не пытался предлагать какие-то конкретные схемы происхождения и доисторического развития языков. Вандриес был одним из последних ученых (не считая, конечно, пытавшегося повернуть языкознание вспять Н. Я. Марра), еще уделявших внимание проблеме происхождения языка, затем она полностью выпала из поля зрения лингвистов, и лишь в самые последние годы стал наблюдаться некоторый интерес к ней.

В связи с интересом к социальному функционированию языка Вандриес рассматривал и еще две немодные для того времени проблемы: языковой нормы и прогресса в языке. Впрочем, следует учитывать, что для Франции, где традиции времен «Грамматики Пор-Рояля» сохранялись больше, чем в других странах, такого рода интерес не был неожиданным.

Проблема нормы, имевшая первостепенную важность для лингвистических традиций и сохранявшая значение для А. Арно и К. Лансло, ушла на периферию науки о языке с формированием сравнительно-исторического метода. В XIX в. научная лингвистика по самому своему предмету была жестко отграничена от нормативной, а формирование структурной парадигмы не привело к какому-нибудь появлению интереса к нормативным проблемам (исключение, как будет дальше показано, составляли советская лингвистика, где такой интерес стимулировался практической работой по языковому строительству, и во многом Пражский кружок). Более того, если на ранних стадиях компаративизма еще сохранялось противопоставление более престижных языков культуры и письменности и более «примитивных» языков, то младограмматики окончательно покончили с таким делением, а сосредоточение послесоссюровской науки на внутренней лингвистике привело к идее о принципиальном равенстве всех языковых систем: литературных, диалектных, просторечных, индивидуальных и т. д. Тем самым позиция лингвиста резко разошлась с позицией носителя языка (как писал современный западный социолингвист Дж. Эдвардс, «языки равны только перед Богом и лингвистом»).

Вандриес в связи с социальным, групповым характером языков обращается к вопросу о норме. Он писал: «У каждого члена группы есть ощущение, что он говорит на определенном языке, который не является языком какой-либо из соседних групп. Таким образом, язык приобретает реальное существование в ощущении, общем у всех говорящих на нем. Это определение, на первый взгляд совершенно субъективное, опирается на тот факт, что к ощущению общности языка присоединяется у говорящих стремление к известному языковому идеалу, который каждый из говорящих старается осуществить в своей речи. Между членами одной и той же группы как бы существует установившееся молчаливое соглашение поддерживать язык таким, как это предписывается нормой». Важно и такое указание Вандриеса: «Каждый член данной языковой общины… всегда инстинктивно и бессознательно сопротивляется произволу в употреблении языка. Всякое нарушение обычного употребления языка со стороны отдельного говорящего сейчас же исправляется; смех наказывает виновника и отнимает у него желание повторить ошибку». Норма понимается Вандриесом шире, чем это принято в традиции: он подчеркивает, что норма существует не только в стандартных языках, но в любом диалекте и говоре. Более того, при отсутствии фиксации на бумаге она тем строже: если литературные языки допускают вариативность, то «говорящие на говорах почти никогда не колеблются».

В то же время любая норма не абсолютна, а относительна. Вандриес приходил к такому выводу: «Правильный язык — идеал, к которому стремятся, но которого не достигают; это — сила в действии, определяемая целью, к которой она движется; это — действительность в возможности, не завершающаяся актом; это — становление, которое никогда не завершается».

С проблемой нормы тесно связана и проблема прогресса в языке, также к началу XX в. исключенная из активного рассмотрения в языкознании. Отказ от стадиальных концепций, ни одну из которых не удалось доказать, в сочетании с позитивистским взглядом на мир привел ученых к этому времени к представлению о том, что вообще невозможно установить какие-либо общие закономерности в развитии строя языков. Мейе, как и И. А. Бодуэн де Куртенэ, не признавал каких-либо классификаций языков, кроме генетической. С ростом знаний о так называемых примитивных языках, в частности индейских, стало окончательно ясно, что они ни по фонетике, ни по грамматике, ни даже по лексике принципиально не отличаются от языков «передовых» народов. Все это привело к представлениям о том, что вопрос о прогрессе или регрессе в языке, о степени развития того или иного языка вообще выходит за рамки науки. Здесь, как и по вопросу о норме, позиция лингвистов стала явно расходиться со «здравым смыслом» носителей языка.

Вандриес, обсуждая данный вопрос, занимает по нему чуждую крайностей и в целом разумную позицию. С одной стороны, он решительно отверг всякую стадиальность и всякие попытки связать прогресс или регресс в языке с языковым строем. Также он выступает против смешения языковых и внеязыковых критериев: «Эстетическая и утилитарная ценность языка не должны приниматься во внимание при оценке прогресса языка». Подвергает он сомнению и попытки вводить оценки на основании степени трудности того или иного языка для произношения и прочих квазиточных критериев, указывая на то, что такие критерии на деле достаточно субъективны. В целом не согласен Вандриес и с делением языков на «развитые» и «примитивные», хотя некоторые различия подобного рода он все же признает: «В этих языках (языках дикарей. — В. А.) представлено лингвистическое состояние, на котором не отразилось почти совсем или в очень небольшой степени то, что мы называем культурой. Они изобилуют конкретными и частными категориями и этим отличаются от языков культурных народов, в которых все меньше частных категорий и все больше категорий общих и абстрактных». Последующие более объективные исследования семантики «языков дикарей» не подтвердили такого рода точку зрения.

Но, с другой стороны, Вандриес против того, чтобы полностью отказаться от идеи прогресса в языке вообще. Он пишет: «Об абсолютном прогрессе, очевидно, не может быть речи… Некоторый относительный прогресс в истории языков все же можно отметить. Различные языки в различной степени приспособлены к различным состояниям культуры. Прогресс языка сводится к тому, что данный язык по возможности лучше приспособляется к потребности говорящих на нем». Говорить что-либо более конкретное по этому поводу ученый не берется.

Отметим еще одно место в книге Вандриеса, где некоторые идеи, идущие от А. Шлейхера, включаются в контекст антиномий соссюровского типа. В качестве «закона всякого развития языка» выделяется борьба двух противоположных тенденций — к дифференциации и унификации языков. Дифференциация языков понимается вполне традиционно в соответствии с концепцией родословного древа. Однако Вандриес указывает на естественный предел такой дифференциации: «Уменьшая все сильнее объем групп, общению которых язык служит, эта дифференциация лишила бы язык права па существование; язык должен был бы уничтожиться, став непригодным для общения между людьми. Поэтому против стремления к дифференциации беспрерывно действует тенденция к унификации, восстанавливающая нарушенные отношения». Эту тенденцию не надо понимать в смысле образования смешанных языков в духе И. А. Бодуэна де Куртенэ или тем более Н. Я. Марра. Речь идет о вытеснении многих получающихся систем (говоров, диалектов, целых языков) теми или иными более престижными системами. Данная формулировка показывает, что Вандриес в большей степени, чем его учитель Мейе, имел склонность к формулированию общих законов языкового развития.

Книга Вандриеса «Язык» затрагивала широкий круг проблем. Ее автор стремился рассмотреть в ней все три главных вопроса языкознания: как устроен язык, как функционирует язык и как развивается язык? Но появилась книга уже тогда, когда после издания «Курса» Ф. де Соссюра лингвистика временно сосредотачивалась на рассмотрении только первой из данных проблем. Многое из проблематики книги надолго ушло на периферию науки о языке, что, конечно, не означает того, что сами проблемы от этого перестали существовать.

Алпатов, В. М. Книга А. Мейс глазами некомпаративиста / В. М. Алпатов // Вопросы языкознания. — 2010. — № 6.

Кузнецову П. С. Комментарии / П. С. Кузнецов // Вандриес, Ж. Язык / Ж. Вандриес. — М., 1937.

Сергиевский, М. В. Антуан Мейе и его «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков» / М. В. Сергиевский //Мейе, А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков / А. Мейе. — М., 1938, 2009.

• [1] Показательно и то, что на русском языке изданы четыре книги Мейе (до недавнеговремени больше, чем число книг других зарубежных лингвистов), а самый знаменитый еготруд «Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков» выдержал четыре русских издания.
• [2] В 1937 г. в издательстве «Соцэкгиз» вышел ее русский перевод («Язык. Лингвистическое введение в историю») по инициативе и под редакцией Р. О. Шор с содержательнымикомментариями П. С. Кузнецова. Как и упомянутая выше книга Мейс, книга Ж. Вандриеса, написанная уже довольно давно, не потеряла своего значения. В связи с этим в 2004 г. онабыла переиздана издательством «Едиториал УРСС» в серии «Лингвистическое наследиеXX века».