Диссиденты инд0евр0пеизма. 
История лингвистических учений

Господствующее положение четкой и влиятельной младограмматической концепции в европейской науке конца XIX — начала XX в. признавалось далеко не всеми. Среди достаточно многочисленных критиков младограмматизма были ученые, стоявшие на разных позициях. В их числе были продолжатели гумбольдтовской традиции, прежде всего школа К. Фосслера, были и ученые, искавшие принципиально новые пути, о которых будет говориться в последующих главах. Но видное место среди них занимали и языковеды, которые, отмечая те или иные недостатки младограмматиков, сохраняли их основные постулаты, прежде всего идею исторического подхода к языку. Обычно они стремились не столько пересмотреть, сколько уточнить и детализировать младограмматическую концепцию, освободить ее от слишком явных недостатков. Иногда такая деятельность могла увести ученого и в область широких, но недоказанных гипотез, как это случилось с Н. Я. Марром. Ученых такого рода уже в то время называли «диссидентами индоевропеизма».

Самым известным из такого рода «диссидентов» был Хуго (Гуго) Шухардт (1842—1927), большую часть времени работавший в Граце (Австрия). За долгую творческую жизнь он написал немало работ, прежде всего компаративного характера. В некоторых своих работах X. Шухардт выходил за пределы традиционной для ученых XIX в. проблематики, иногда привлекая даже материал неиндоевропейских языков. В частности, он одним из первых в мировой науке заинтересовался проблемами эргативности. Высказывался он и по общетеоретическим вопросам^[1].

Шухардт совмещал в себе блестящего эрудита и острого критика, хорошо подмечавшего слабые места современной ему науки. Слабее он был в творческом создании: трудно говорить о какой-либо последовательной его теории.

Как и его современники, Шухардт понимал языкознание как историческую науку, а основным научным методом считал индукцию, В последнем отношении он был более последователен, чем авторы младограмматического «Манифеста»: он показывал, что выдвинутое там понятие фонетического закона по сути своей дедуктивно, индукция же, обобщение конкретных фактов не могут вывести законы, не знающие исключений. Но и дедуктивный подход, как показывает Шухардт, применяется младограмматиками нестрого: если за фонетическими законами признавать абсолютный характер, то понятие «исключение» утрачивает смысл, поскольку исключения оказываются результатом взаимодействия одних законов с другими.

Многократно критикуя понятие звукового закона, Шухардт приложил немало сил для того, чтобы показать множественность факторов, не позволяющих говорить о сколько-нибудь строгих законах. Безусловно, такие факторы многообразнее, чем аналогия, к которой младограмматики, особенно поначалу, пытались возводить все, что не могло быть подведено под законы. В частности, одним из первых Шухардт подробно изучил так называемое явление субстрата, не принимавшееся в расчет ранними компаративистами до Л. Шлейхера и младограмматиков на начальном этапе. Явление субстрата связано с тем, что многие народы в ходе своей истории сменили язык, либо смешавшись с другим народом, либо переняв какойлибо язык, оказавшийся более престижным; при этом какие-то черты прежнего языка сохраняются. Субстратные элементы, часто отражающие следы тех языков, от которых не осталось более никаких других данных, весьма трудно интерпретировать компаративисту, а процесс перехода на другой язык нередко нарушал регулярность соответствий с другими языками. Подверг критике Шухардт и представление о праязыке как единой системе, указав, что он мог распадаться на диалекты, разграничение которых представляет большую трудность для компаративиста.

В то же время Шухардт, пытаясь вообще изгнать из лингвистики понятие языкового закона, настаивал на существовании «спорадических звуковых изменений», т. е. изменений, не дающих регулярных соответствий и не поддающихся рациональному объяснению. Верно указывая на прямолинейность понятия языкового закона у Шлейхера и ранних младограмматиков (последние позже сами стали отходить от такой прямолинейности), ученый отказывался принимать эти законы даже как идеализированное представление, удобное в качестве рабочего приема. Отказ от понятия закона вообще без замены его чем-либо иным, как это получилось у Шухардта, лишал компаративиста сколько-нибудь строгой методики.

Не принимал Шухардт и концепцию родословного древа Шлейхера, разделявшуюся младограмматиками. Указывая на многочисленные случаи языковых контактов, заимствований и смены языков с сохранением субстрата, он в противовес данной концепции выдвинул концепцию скрещения языков: «Не существует ни одного языка, свободного от скрещений и чужих элементов». Согласно Шухардту, во многих случаях говорить о принадлежности того или иного языка к той или иной семье или группе невозможно, поскольку у языка может быть несколько предков; таким образом, языки не только расходятся, но и скрещиваются. Эту концепцию воспринял и довел до абсурдной крайности Н. Я. Марр. Современное сравнительноисторическое языкознание, однако, не приняло концепцию скрещения ни в одном ее виде, строго отграничивая субстратные явления и заимствования от языкового родства и распределяя все языки по семьям и группам.

Шухардту было свойственно выступать против всякой схематизации и проведения более жестких, чем это позволяет материал, границ. Он вместе с другими «диссидентами индоевропеизма» указывал на отсутствие строгих границ между языками и диалектами, критиковал периодизации языковых процессов и попытки выделить то, что позднее получит название синхронных срезов, и т. д. Однако при этом исторический анализ языков полностью превращался в набор отдельных фактов, которые очень трудно оказывалось систематизировать.

Выход из трудностей в применении сравнительно-исторического метода Шухардт пытался найти в содружестве с историческими науками. Он стал основоположником направления в лингвистике, получившего название школы слов и вещей. Шухардт старался комплексно изучать историю слова и историю обозначаемой им вещи, учитывая многообразные изменения в обозначении и значении, в соотношениях между словами и вещами. Это позволило уточнить многие этимологии, развить методику исторической семантики. В то же время свойственная и младограмматикам атомизация исследований, тенденция к изолированному рассмотрению отдельных слов и звуков в их историческом развитии достигла у Шухардта крайности. Изучение регулярных соответствий и общих законов языковых изменений все же придавало работам младограмматиков некоторую системность, а в школе слов и вещей атомизация подхода дошла до крайнего предела.

В исследованиях Шухардта было немало интересных наблюдений и формулировок, он получил много ценных конкретных результатов, но какой-либо целостной концепции взамен критикуемой не предложил.

К «диссидентам индоевропеизма» могут быть также отнесены и французско-швейцарская школа «лингвистической географии» во главе с Ж. Жильероном (1854—1926), и сложившаяся несколько позже, уже в начале XX в., итальянская школа неолингвистики. Не отказавшись от исторического понимания языкознания, они в большей степени, чем сами младограмматики, занимались изучением современных диалектов и говоров. Именно в конце XIX — начале XX в. диалектология стала активно развивавшейся областью лингвистики во многих странах. Школа «лингвистической географии» впервые в лингвистике стала активно использовать картографирование различных фонетических, грамматических и лексических явлений. В рамках этой школы в языкознание было введено понятие изоглоссы: ареала распространения того или иного явления языка, выделенного на карте. Исследования данной школы показали, что традиционные представления о языках и диалектах как четко разграниченных между собой системах не соответствуют действительности. Оказалось, что разные изоглоссы не совпадают между собой и диалектные и даже языковые границы могут проводиться на основании разных изоглосс по-разному; любые четкие границы оказываются в значительной части случаев условными. В частности, на основе чисто языковых данных нельзя однозначно провести границу между французскими и итальянскими диалектами (так же, как, например, между русскими и белорусскими): черты одного языка постепенно переходят в черты другого. Жесткие границы между такими языками, как французский и итальянский, задаются лишь существованием французского и итальянского литературных языков, которыми пользуются носители тех или иных диалектов; для бесписьменных же языков провести четкие границы часто бывает очень трудно. Выделенная данной школой пространственная языковая непрерывность, отмечавшаяся и Шухардтом, еще в большей степени корректировала традиционные построения языковедов.

Итальянская школа неолингвистики была создана профессором Туринского университета Маттео Бартоли (1873—1946), подготовившим немалое число учеников, среди которых был и известный теоретик марксизма, основатель Итальянской компартии Антонио Грамши. Наиболее четко идеи данной школы сформулировал один из поздних ее представителей — Джулиано Бонфанте (1904—2005) в статье «Позиция неолингвистики»^[2] (далее цитаты из этой статьи).

Для неолингвистов была характерна попытка соединить принципы исторической лингвистики XIX в. с идеями школы «лингвистической географии» и некоторыми идеями гумбольдтовской традиции, воспринятыми через влиятельного в Италии Б. Кроче.

Как и младограмматики, они считали единственной реальностью язык отдельного человека: «Только данный наш собеседник является конкретным и реальным — в конкретном и индивидуальном акте его речи. Английский язык, итальянский язык — это абстракции». Для них даже младограмматическая концепция языковых изменений, основанная на представлении об усреднении индивидуальных изменений через узус, была слишком «коллективистской»: «Всякое языковое изменение — индивидуального происхождения; в своем начале — это свободное творчество человека, которое имитируется и ассимилируется (но не копируется!) другим человеком, затем еще третьим, пока оно не распространится по более или менее значительной области. Это творчество может быть более или менее сильным, обладать большими или меньшими способностями к сохранению и распространению в соответствии с творческой силой индивидуума, его социальным влиянием, литературной репутацией и т. д. Новообразование короля обладает лучшими шансами, чем новообразование крестьянина». Такая точка зрения близка к К. Фосслеру.

Сходство с Фосслером видно и в понимании неолингвистами языка как «выражения эстетического творчества»: «Возникновение и распространение языковых новообразований подобно созданию и распространению женских мод, искусства, литературы: они основываются на эстетическом отборе». В связи с этим неолингвисты настаивали на тесной связи языкознания с историей, литературоведением, культуроведением. Для них была неприемлема тенденция к изучению языка в чисто лингвистических категориях, которая была свойственна и младограмматикам, но в еще большей степени — лингвистике 1-й половины XX в.

Как и Шухардт, неолингвисты выступали против проведения строгих границ как между языками и диалектами, так и между разными этапами развития языков. Вслед за школой Ж. Жильерона они указывали на условность границ между языками и диалектами. Вслед за Шухардтом они отвергали концепцию родословного древа и настаивали на смешанном характере едва ли не всех языков, доходя здесь до весьма крайней точки зрения: язык может переходить из одной семьи и группы в другую. Согласно Дж. Боифанте, румынский язык первоначально входил в ту же группу, что и албанский, затем он стал романским, а потом «подвергался риску превратиться в славянский язык». Подобные идеи неолингвисты отстаивали и тогда, когда концепция смешения языков потеряла популярность и компаративисты окончательно вернулись к концепции родословного древа.

В полемике с младограмматиками неолингвисты доходили до отрицания главного постулата всего сравнительно-исторического языкознания — регулярности языковых изменений: «Неолингвисты отрицают… всякое различие между „регулярными“ и „нерегулярными“ явлениями: все в языке регулярно, как и в жизни, потому что существует. И в то же время все нерегулярно, потому что условия существования явления различны».

Неолингвисты критиковали младограмматиков по многим параметрам, и почти вся их критика сводилась к одному: младограмматики втискивали в прокрустово ложе относительно простых «законов» и методов описания такое крайне сложное, многообразное и выходящее за любые рамки явление, как язык. Среди конкретных претензий неолингвистов в отношении младограмматиков очень многие были совершенно справедливыми: младограмматики игнорировали процессы, связанные со становлением и развитием литературных языков, никак не учитывали кальки, весьма упрощенно понимали процесс вымирания языков: «Младограмматики часто говорят о том, что последний человек, говоривший на том или ином языке… умер тогда-то, в таком-то возрасте и в такой-то деревне… На каком перемешанном, искаженном и засоренном жаргоне говорил последний человек, владевший прусским, корнским и далматинским?» И безусловно правы были неолингвисты, упрекая младограмматиков в том, что для них «язык есть явление, отдельное от человека». Сами неолингвисты как продолжатели гумбольдтовской традиции подчеркивали, что «язык — находящаяся в вечном движении реальность, художественное творчество, часть (и притом какая!) духовной жизни человека, encrgeia».

Но критикуя младограмматиков за упрощение и схематизацию, которые на определенном этапе развития науки всегда бывают неизбежны, за невнимание к «человеческому фактору», неолингвисты не могли взамен предложить ничего, кроме чисто индивидуального рассмотрения истории отдельных языковых явлений. Лингвистика, из которой неолингвисты пытались убрать всякие общие закономерности, превращалась во множество описаний истории отдельных слов (ср. проблематику школы «слов и вещей»). И неудивительно, что больше всего данная школа сделала в области этимологии. Одна из наиболее значительных неолингвистических работ — книга В. Пизани «Этимология»^[3].

Многие обвинения, предъявляемые неолингвистами младограмматизму: стремление отделить лингвистику от других наук, отрыв языка от человека, неучет индивидуального творчества, проведение дискретных границ в отношении непрерывных процессов и т. д., — с еще большими основаниями могли бы быть предъявлены к сложившейся в XX в. структурной лингвистике. Замеченные ими тенденции в младограмматизме проявлялись еще нестрого и непоследовательно, а после Ф. де Соссюра развитие лингвистики пошло как раз в сторону, противоположную тому, что отстаивала неолингвистика. И неслучайно лидер американского структурализма Л. Блумфилд отнесен у Дж. Бонфанте к «новым младограмматикам». Неолингвисты приняли некоторые близкие их концепции идеи лингвистики XX в., например теорию языковых союзов II. Трубецкого, но в целом их концепция к середине XX в. уже выглядела архаичной. Это не значит, что поставленные ими проблемы несущественны для науки о языке, но время требовало прежде всего решения других проблем.

Наконец, говоря о «диссидентах индоевропеизма», следует сказать и о таком очень своеобразном ученом, как академик Николай Яковлевич Марр (1864—1934). Уроженец Кавказа, он был востоковедом по образованию и первоначальной специальности, а тогда в России востоковедное образование было резко отделено от лингвистического. Поэтому обладая выдающимися способностями к языкам, он не получил серьезной языковедной подготовки. Работая поначалу в рамках сравнительно-исторического языкознания, Н. Я. Марр был далек от позитивизма и стремился к широким построениям относительно языковой истории, а затем и «доистории», не стараясь подкрепить их фактами. В ранний период своей деятельности он находился под влиянием идей Шухардта, в частности концепции скрещения языков. Одной из задач Марра было доказательство особой исторической роли кавказских народов. Он выдвинул идею особой яфетической семьи языков, современными представителями которой являются грузинский и некоторые другие языки на Кавказе. К яфетическим языкам он отнес многие языки древнего Средиземноморья с неясными родственными связями, включая и те, от которых до нас ничего не дошло. Многие же языки с известными родственными связями Марр трактовал как скрещенные: французский — как «латинско-яфетический» (при этом неразвитость французского склонения и спряжения трактовалась как наследие «яфетического компонента»), а латинский — как результат скрещения индоевропейского «языка патрициев» с яфетическим «языком плебеев». Яфетические языки рассматривались как отдаленно родственные семитским. Постепенно круг яфетических языков все расширялся, в него включались баскский, берберские, готтентотский и т. д., а доказательств становилось все меньше.

До 1923 г. концепции Марра оставались в рамках компаративной проблематики, и он сам относил себя к «диссидентам индоевропеизма». Однако в 1923 г. он выступил с «новым учением о языке», рвавшим со многими принципами лингвистической науки; развитием этого «учения» Марр занимался до конца жизни. «Новое учение» представляло собой причудливую смесь из идей В. фон Гумбольдта о стадиальности, Шухардта о скрещении языков, мыслителей XVII—XVIII вв. о происхождении языка и будущем мировом языке, ранних идей самого Марра (до конца он сохранял понятие яфетических языков, которые теперь понимал как одну из стадий) и отражавших советское общественное сознание тех лет концепций революционных скачков в языке и определяющей роли экономического базиса для языка.

«Новое учение о языке» основывалось на двух постулатах: о движении языков от множества к единству и о стадиальности их развития. Согласно Марру, расщепления языков и, следовательно, языковых семей и языкового родства быть нс может; языки могут только скрещиваться (противоположность концепции родословного древа). Развитие языков проходит от первоначального множества к единству. Независимо друг от друга в результате «звуковой революции» возникло очень много языков и диалектов, затем через скрещения их число уменьшалось и продолжает уменьшаться; итогом должен стать единый язык человечества, который Марр со второй половины 1920;х гг. связывал с коммунистическим обществом. Марр со своими сотрудниками пытался создать основы такого языка, но ничего не получилось, был предложен лишь «мировой аналитический алфавит», оказавшийся крайне неудачным.

Другая идея была основана на том, что все языки хотя и развиваются независимо друг от друга, но подчиняются одним и тем же законам и проходят, хотя и с разной скоростью, одни и те же стадии. В ходе стадиального развития языки усложняются и совершенствуются начиная от стадии «диффузных выкриков» и кончая флективной стадией, которую Марр, как и лингвисты XIX в., считал высшей. Переход от одной стадии к другой происходит через революционный скачок, меняющий язык до неузнаваемости (в немецком языке Марр видел «преобразованный революционным взрывом» сванский язык на Кавказе); каждый такой скачок отражает революционные скачки в развитии общества. Областью специальных научных интересов Марра была «лингвистическая палеонтология» — выявление в языках реликтов прежних стадий, прежде всего яфетической.

Концепция Марра была реакцией на кризис младограмматического языкознания и шире — всей лингвистической парадигмы XIX в. и позитивистской науки. Однако, но существу, II. Я. Марр при внешней новизне его идей стремился повернуть лингвистику назад, в XVII— XVIII вв. и начало XIX в. Показательны его интерес к проблематике, отвергнутой или оставленной в стороне языкознанием его времени: происхождение языка, конструирование «мировых языков», стадии, — и возрождение давно опровергнутых идей: идея о «яфетическом компоненте» французского языка возрождала давно оставленные представления о его «галльском происхождении». Марр не сумел овладеть сложной и строгой методикой, разработанной компаративистами в течение XIX в., и просто ее отверг с начала и до конца. Однако вместо нее он предложил возврат к умозрительным, не подтвержденным фактами и часто недоказуемым теориям в духе прошлых веков. Многие его идеи были откровенно фантастическими. В критике младограмматизма Марр, как и Шухардт и неолингвисты, нередко бывал прав (см., например, такое его высказывание: «Существовали законы фонетики — звуковых явлений, но не было законов семантики»). Но путь, который он предложил, вел в тупик. При этом Марр полностью сохранил понимание языкознания как исторической науки.

Ранние идеи Марра оставались гипотезами, к которым со вниманием относились некоторые лингвисты его эпохи, в том числе И. А. Бодуэн де Куртенэ. Некоторые из его гипотез впоследствии подтвердились, например о родстве урартского языка с дагестанскими. Однако ни одну из своих гипотез он не мог доказать. Позднее же «новое учение о языке» могло бы рассматриваться как лингвистический курьез, если бы не то значение, которое оно приобрело в советском языкознании 1920—1940;х гг. Это «учение» оказалось созвучным как общественно-политической ситуации в СССР, так и изменениям научных настроений: в это время многие отказывались от позитивизма и стремились к глобальным построениям. Первоначально, в 1920;е гг., «новое учение о языке» воспринималось прежде всего как интересная и казавшаяся новаторской научная теория. Многие видные ученые, например Н. Ф. Яковлев, оказались под влиянием марровских идей. Позднее при активном участии самого Марра его «учение» начало распространяться и административным путем и было официально объявлено «единственно правильным». После смерти Марра его последователи во главе с И. И. Мещаниновым при внешнем сохранении «нового учения» начали отходить от него в сторону научного языкознания; стадиальные исследования, в частности, превратились в обычные типологические. Однако окончательный отказ от марровских идей в советском языкознании произошел лишь после выступления И. В. Сталина с критикой «нового учения о языке» в 1950 г.

Марр был сложной и неоднозначной фигурой. Обладая выдающимся талантом, он не был ученым по своему складу. Выдвигая те или иные гипотезы, он не стремился их доказать; наоборот, он подгонял к ним факты, игнорируя все то, что не соответствовало этим гипотезам. Он стремился преодолеть безусловный кризис в языкознании и искал новые пути, но его путь оказался тупиковым.

Алпатову В. М. История одного мифа. Марр и марризм / В. М. Алпатов. — М., 1991.-С. 32−78.

Звегипцев, В. А. Предисловие // Звегипцев, В. А. Общее и индоевропейское языкознание. — М., 1956.

Н. В. КРУШЕВСКИЙ И И. А. БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ Среди ученых, которые еще в конце XIX в. начали выходить за рамки основных научных парадигм века и предприняли достаточно успешный поиск новых путей, прежде всего следует упомянуть двух выдающихся русско-польских ученых: Н. В. Крушевского и И. А. Бодуэна де Куртенэ. Иногда их причисляют к так называемой казанской школе. Однако если Крушевский всю недолгую научную жизнь провел в Казани, то для Бодуэна де Куртенэ Казань оказалась лишь эпизодом в продолжительной деятельности в разных городах и странах.

Если школа К. Фосслера в основном продолжала гумбольдтовскую традицию, если X. Шухардт, Н. Я. Марр и другие, критикуя младограмматиков, не могли выйти за рамки представлений о языкознании как исключительно исторической науке, то Крушевский и особенно Бодуэн де Куртенэ во многом предвосхитили идеи соссюрианской лингвистики, а в некоторых вопросах (например, о фонеме, о слове) Бодуэн де Куртенэ пошел дальше Ф. де Соссюра. При этом особенно примечательно, что концепции этих ученых, в конце 70-х — начале 80-х гг. XIX в. постоянно общавшихся друг с другом, складывались в провинциальной русской Казани, бывшей, однако, в то время одним из крупнейших культурных центров России.

Николай Владиславович (Николай Хабданк) Крушевский (1851 — 1887) прожил очень короткую жизнь и смог в силу ряда обстоятельств заниматься лингвистикой всего семь лет. Он в 1875 г. окончил Варшавский университет, но в период активного обрусения после подавления польского восстания 1863 г. (как и несколькими годами раньше Бодуэн де Куртенэ) не мог рассчитывать ни на научную, ни на какую-либо иную работу в Польше и с трудом получил место учителя гимназии в глухом городе Троицке (ныне Челябинская область на границе с Казахстаном). Установив связи с уже работавшим в Казани Бодуэном де Куртенэ, сумел в 1878 г. переехать в Казань и начать работать в университете. За короткое время он защитил две диссертации, в 34 года стал профессором, но уже через несколько месяцев после утверждения в профессорском звании был вынужден уйти в отставку из-за психического заболевания, от которого вскоре умер. Подписав вынужденную просьбу об уходе из университета, Крушевский сказал: «Ах! Как быстро я прошел через сцену».

Не получив систематического лингвистического образования в Варшаве, Крушевский сумел активным самообразованием и беседами с Бодуэном де Куртенэ восполнить этот недостаток и вскоре показал себя интересным ученым-теоретиком, стремившимся не столько к скрупулезному анализу фактов (что тогда считалось главным достоинством лингвиста), сколько к построению теории. Уже в его первой, магистерской диссертации (примерно соответствует теперешней кандидатской), индоевропеистической по тематике, была предложена общая система чередований в языке, не потерявшая значения и сейчас. Для докторской диссертации, защищенной в 1883 г., Крушевский выбрал весьма необычную для своего времени тему «Очерк науки о языке», т. е. речь в ней шла о теории языкознания в целом. Реально, правда, диссертация была по теме несколько уже своего названия: вопросы синтаксиса и семантики в ней почти не рассматривались. Однако и то, что сделано, представляет несомненный интерес.

Работа Крушевского писалась под влиянием «Принципов истории языка» Г. Пауля, появившихся незадолго до нее. Однако по многим вопросам казанский ученый пошел дальше, предвосхитив ряд положений Ф. де Соссюра и других ученых более поздней эпохи.

Уже в первой диссертации он подверг критике науку о языке своего времени: ее можно определить «только как науку, стремящуюся раскрыть взаимное родство языков ариоевропейской семьи и восстановить как арио-европейский праязык, так и праязыки отдельных семейств. Лишне доказывать, что это не может назваться наукой». Указана и причина: эта наука «родилась в кругу наук историко-филологических и разрабатывалась людьми, воспитавшимися на истории и филологии. Они не могли не перенести своих взглядов, стремлений и методов и на науку о языке. Восстановление картины прошлого — вот единственная задача, которую они преследовали». В лекции «Предмет, деление и метод науки о языке» он сравнивал лингвистов-компаративистов с воображаемыми зоологами, начинающими изучение своего предмета с палеонтологии.

Те же идеи развивались и в «Очерке науки о языке», которому предпослан эпиграф из Г. В. Лейбница: «Почему нужно начинать с неизвестного, вместо того, чтобы начать с известного? Разумнее начать с изучения новых языков». Под неизвестным имеется в виду праязык.

Хотя нечто похожее говорили и младограмматики Г. Остхоф и К. Бругман, но сходство здесь лишь поверхностное. Младограмматики призывали выйти «на свежий воздух осязаемой действительности» и привлекать материал живых языков ради более полного и всестороннего изучения все той же языковой истории. Крушевскому живые языки были важны как наиболее богатый и удобный источник сведений о законах языка: «Простой эмпирический прием сравнения недостаточен; на каждом шагу необходима помощь дедукции из прочно установленных фонетических и морфологических законов». Задача же воссоздания праязыка, «несмотря на массу потраченного труда… осталась неразрешенной, благодаря незнакомству исследователей с общими условиями жизни языка, с действующими в нем силами, а также благодаря неправильности исходной точки исследования — мертвым литературным языкам мира древнего», а «в прошлом и мертвом или весьма трудно бывает раскрыть какие-нибудь законы, или совсем невозможно».

Уже в первой диссертации Крушевский указывал: «Конечной целью этой науки (лингвистики. — В. А.) должно быть раскрытие законов, управляющих этими явлениями (языка. — В. А.)». Там же говорится о том, что это — законы, «не допускающие никаких исключений и уклонений».

Опять-таки внешне это похоже на формулировки Осгхофа и Бругмана. Однако понимание закона у Крушевского совсем иное.

В этой же ранней работе сказано, что «лингвистика принадлежит не к наукам ««историческим», а к наукам «естественным», а законы языка отнесены к «законам природы», которые действуют «для всех времен и всех языков»». Младограмматики же рассматривали в качестве законов прежде всего конкретные фонетические (в современной терминологии — фонологические) процессы, проходившие в конкретные периоды развития конкретных языков или конкретных языковых семей.

В «Очерке науки о языке» проблема закона в языке рассматривается более подробно. Указывается на то, что могут быть и «статические» законы, определяющие общие свойства языка, и «динамические» законы, определяющие закономерности языковых изменений; для А. Шлейхера и младограмматиков всякие законы были «динамическими» по определению. Другое основание для классификации законов связано с двояким характером языка как физико-физиологического и как психического явления. Фонетические законы физичпы и физиологичны, грамматические законы психологичны. Младограмматики, признавая в теории законы и за пределами фонетики, реально изучали почти исключительно фонетические законы, давая им прежде всего психологическое объяснение.

Одним из главных «статических» законов является «статический закон звука»: «Всякий звук в одинаковых условиях акустически и физиологически приблизительно одинаков у всех индивидов данного говора и времени». Конечно, имплицитно из этого постулата исходили любые исследователи языка, но Крушевский эксплицировал это понятие. К тому же большинство его современников, прежде всего младограмматики, делали акцент на противоположном: единственная реальность — язык одного человека, до конца не совпадающий ни с каким другим, а «приблизительная одинаковость звуков» у разных индивидов — лишь неизбежное упрощение, которое приходится делать исследователям (так считал даже учитель Крушевского Бодуэн де Куртенэ).

Другой «статический» закон — «статический закон звукового сочетания»: «Со звуком X может сочетаться только звук Z_lf но не может вовсе сочетаться звук Z». Можно устанавливать как общие законы сочетаемости звуков, так и более конкретные закономерности для того или иного языка в тот или иной период времени.

В число законов предлагается также включать наблюдаемую в каждом языке, хотя и по-разному, «известную гармонию звуковой системы»: один и тот же признак вроде придыхательное™ в немецком языке, «энергического действия губ» в русском языке свойствен не отдельным звукам, а сразу нескольким, проходя через всю фонетическую систему. Здесь мы можем видеть одну из первоначальных идей, получивших затем у Р. Якобсона и других развитие в концепции дифференциальных признаков. Еще один «статический» закон фонетики — влияние соседствующих звуков друг на друга, аккомодация звуков. Как будет сказано ниже, такая аккомодация может стать причиной фонетических изменений.

Помимо физико-физиологических законов имеются и психологические. В «Очерке» не раз подчеркивается системность языка, а в одном месте говорится, прямо предвосхищая идеи Ф. де Соссюра: «Язык есть не что иное, как система знаков». Системность языка поддерживается психологическими по природе законами ассоциаций. В психологии того времени выделялись два типа ассоциаций: по смежности и по сходству; эти понятия Крушевский перенес на язык, выделив соответственно два психических закона. «Всякое слово связано с другими словами узами ассоциации по сходству; это сходство будет не только внешнее, т. е. звуковое или структурное, морфологическое, но и внутреннее, семасиологическое. Или другими словами: всякое слово способно, вследствие особого психического закона, и возбуждать в нашем духе другие слова, с которыми оно сходно, и возбуждаться этими словами». Вследствие этого закона «слова должны укладываться в нашем уме в системы или гнезда». «Системы или гнезда» могут быть разного типа: это и парадигмы в обычном смысле (веду, ведешь, ведет), и множества однокоренных слов {ведет, водить, ведение и пр.), и множества слов с разными корнями и одинаковыми аффиксами {ведет, возит, носит и пр.).

По закону ассоциации по смежности «те же слова должны строиться в ряды» {внести — деньги, собака — лаять и др.): «Мы привыкаем употреблять данное слово чаще с одним, нежели с другим словом». Таким образом, Крушевский выделил два типа отношений между единицами языка, которые позже Ф. де Соссюр назвал ассоциативными (соответствуют ассоциациям по сходству) и синтагматическими (соответствуют ассоциациям по смежности); еще позже ассоциативные отношения чаще стали называть парадигматическими.

Согласно Крушевскому, познать «динамические» законы можно лишь на основе «статических». Те и другие могут быть физико-физиологическими и психологическими.

Выделение первой группы «динамических» законов основано на введенном разграничении звука и артикуляции. Но Крушевскому, первична артикуляция говорящего, представляющая собой совокупность его физиологических работ. Разные артикуляции одного и того же звука не вполне совпадают, но их единство обусловлено, во-первых, памятью человека о прежних артикуляциях через мускульные ощущения, во-вторых, акустическими ощущениями. Результатом сходных артикуляций является звук, воспринимаемый акустически; небольшие артикуляционные различия могут не препятствовать тождеству звука (у Крушевского еще нет термина «фонема», но в ряде случаев у него под звуками имеются в виду именно фонемы: это понятие вырабатывалось в Казанской школе как раз в то время, хотя изложено Бодуэном де Куртенэ в печати несколько позже). Артикуляции могут постепенно меняться под влиянием разных причин, прежде всего ввиду бессознательного стремления говорящего к упрощению артикуляций, а также аккомодации, приспособлений к соседним артикуляциям. Каждое такое изменение артикуляции может быть совсем ничтожным и не восприниматься, но постепенное изменение артикуляций, перейдя за некоторый порог, может привести к изменению звуков, уже ощутимому на слух.

Таким образом, «как ни ничтожны отдельные результаты действия звуковых законов, самые законы действуют в продолжение громадных периодов времени, и путем сложения ничтожных изменений в течение веков могут произойти различия громадные».

Наряду с такими постепенными и непрерывными изменениями, физикофизиологическими в своей основе, могут быть и изменения, в которых «трудно допустить постепенности», т. е. дискретные. Это изменения психологические, прежде всего изменения по аналогии. Они определяются законом ассоциации по сходству.

Эта ассоциация дает возможность не запоминать все слова языка: зная слова веду, песет, можно не запоминать слово ведет, а построить его по аналогии. В связи с такими возможностями говорящего Крушевский пишет о «вечном творчестве языка», на которое указывал еще В. фон Гумбольдт. Но образование слов по аналогии может не соответствовать тому, что уже имеется в языке: по аналогии с волк, волку в истории русского языка появилось волки, вытеснившее более старую форму волци, а в современном просторечии появляется пекешь вместо печешь по аналогии с пеку. Тем самым «упорядочение систем основано на ассоциации по сходству», и все новое в языке также основано «на производстве, на ассоциации по сходству». В то же время ассоциация по смежности воспроизводит уже существующие единицы и представляет собой «консервативную силу», сохраняющую устойчивость и преемственность системы. «Процесс развития языка с известной точки зрения представляется нам как вечный антагонизм между прогрессивной силой… и консервативной».

Преодоление этого антагонизма в одном и новое его появление в чем-то другом обеспечивают постоянное развитие языка. Но у этого развития есть цель: «Идеальное состояние языка будет то, при котором между системой знаков и тем, что она обозначает, будет полное соответствие… Все развитие языка есть вечное стремление к этому идеалу». Та же идея повторяется и во фразе, которой завершается «Очерк»: «Развиваясь, язык стремится к совершенному всеобщему и частному соответствию мира слов миру понятий». Эти идеи не получили развития в структурной лингвистике первых двух третей XX в., отвлекавшейся и от «мира понятий», и от языкового развития и сосредоточившейся на внутренних закономерностях системы знаков. Однако в наши дни эти высказанные более ста лет назад идеи оказываются очень современными.

Крушевский в «Очерке» рассматривал как общие свойства системы языка в статике и динамике, так и свойства отдельных ее единиц, в качестве которых он прежде всего выделял слова. Важен и такой выделенный им закон: «Закон обратного соотношения между объемом и содержанием должен и здесь проявить свою силу: чем шире употребление данного слова, тем менее содержания оно будет заключать в себе». Позднее эти идеи развил и обобщил польский ученый Е. Курилович.

В труде Крушевского высказывались, иногда лишь мимоходом, и многие другие идеи, к которым позднее пришла лингвистика, далеко не всегда иод его прямым влиянием. Тот же Курилович отмечал, в частности, выделение нулевых суффиксов, идею о ирогнозируемости одних форм на основе других, идею сравнительной семантики и др.

Концепция ученого из Казани во многом опережала свое время. Однако она не получила (не только в мировой, но даже и в русской науке) той известности, которую она заслуживала. Дело здесь было не только в том, что на Западе плохо знали работы, написанные в России. В данном случае языкового барьера как раз не было: оба главных труда ученого еще при его жизни были опубликованы по-немецки, их рецензировали К. Бругман и другие видные лингвисты того времени. Активным их пропагандистом в 80-е гг. XIX в. выступал Бодуэн де Куртенэ; позже он, однако, перестал их упоминать: видимо, сказались научные разногласия двух главных представителей Казанской школы.

В то же время нельзя исключать возможности влияния идей Крушевского на Ф. де Соссюра: известно, что немецкое издание главного труда казанского ученого было в его библиотеке. Перекличка идей видна по вопросам о свойствах знака, об ассоциативных (парадигматических) и синтагматических отношениях и др. В то же время трактовка языкового развития (диахронии) у Соссюра была более традиционной. Следует также учитывать роль Крушевского в разработке ряда идей Бодуэна де Куртенэ, формировавшихся в период их совместной деятельности в Казани.

Лишь к середине XX в. о Крушевском снова стали вспоминать, во многом благодаря Р. Якобсону и Е. Куриловичу. Якобсон отмечал как сходство ряда идей ученого с идеями, распространенными в послесоссюровской лингвистике, так и забвение этой лингвистикой двух его тезисов: о «вечном творчестве языка» и о стремлении языка к «соответствию мира слов миру понятий». Отметим еще отзыв американского лингвиста второй половины XX в. Дж. Гринберга: «Самой глубокой из всех теорий была, вероятно, теория Крушевского и Бодуэна де Куртенэ… поскольку они включали в свои работы явно сравнительно-исторический компонент».

В нашей стране труды Крушевского почти не издавались более столетия, исключая лишь публикацию небольших отрывков из них в хрестоматиях В. А. Звегинцева и Ф. М. Березина. Лишь в 1998 г. под редакцией Ф. М. Березина вышел том «Избранных работ по языкознанию» Н. В. Крушевского. включающий в себя главные его труды по теории языка, а также наиболее важные публикации о нем.

Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845—1929) прожил долгую и разнообразную жизнь. Он происходил из старинного французского рода, прославившегося во время крестовых походов, однако его предки переселились в Польшу, и сам он, безусловно, был поляком; при этом ему пришлось в разные периоды своей деятельности (а иногда и параллельно) писать на трех языках: русском, польском и немецком. Он получил высшее образование в Варшаве, а затем несколько лет стажировался за рубежом — в Праге, Вене, Берлине, Лейпциге, слушал лекции А. Шлейхера. Он сам впоследствии считал себя «автодидактом», т. е. ученым, не вышедшим из какой-либо научной школы, пришедшим к своим теоретическим идеям самостоятельно. Находясь за границей, он изучал резьянские говоры словенского языка (на территории, ныне принадлежащей Италии); вернувшись в Россию, он в возрасте 29 лет защитил описание их фонетики в качестве докторской диссертации в Петербургском университете. Первые работы Бодуэна дс Куртенэ были посвящены славистике, однако уже в этот период он занимался общим языкознанием. Эта проблематика заняла еще большее место в Казани, где он начал работать в 1874 г. в качестве доцента, затем профессора и читал разнообразные курсы. Там он создал Казанскую школу, к которой, помимо Крушевского, относился видный русист и тюрколог, один из первых в России фонетистов-экспериментаторов, член-корреспондент ЛН СССР Василий Алексеевич Богородицкий (1857—1941), проживший всю жизнь в Казани. В 1883—1893 гг. Бодуэн де Куртенэ работал в Юрьеве (ныне Тарту), именно там окончательно сложились его концепции фонемы и морфемы. Потом он преподавал в Кракове, тогда входившем в состав Австро-Венгрии, а с 1900 г. стал профессором Петербургского университета. С 1897 г. был членом-корреспондентом Российской академии наук. В Петербурге ученый также создал научную школу, его учениками стали Л. В. Щерба и Е. Д. Поливанов (об их идеях рассказано в главе о советском языкознании). Бодуэн де Куртенэ активно выступал в защиту прав малых народов России и их языков, за что в 1914 г. на несколько месяцев попал в тюрьму. После воссоздания Польши как независимого государства он в 1918 г. уехал на родину, где провел последние годы жизни.

У Бодуэна де Куртенэ почти не было больших по объему сочинений. В его наследии преобладают сравнительно короткие, но отличающиеся четкостью поставленных задач и нроблемностью статьи^[4].

Большинство сочинений Бодуэна де Куртенэ посвящено общему языкознанию и славистике. Среди них немало исторических и компаративистических, однако в целом его лингвистическая концепция была резко полемической по отношению к господствующей научной парадигме языкознания XIX в., прежде всего в ее младограмматическом варианте. В то же время он отвергал и концепцию В. фон Гумбольдта, которую называл «метафизической». Выход из наметившегося к концу XIX в. идейного кризиса в языкознании Бодуэн де Куртенэ видел, с одной стороны, в связи лингвистики с психологией и социологией, с другой — в последовательно синхронном подходе к языку, в отказе от обязательного историзма.

Такая точка зрения видна уже в ранней его работе «Некоторые общие замечания о языковедении и языке» (1870). В ней, правда, еще сохраняется традиционная формулировка об «истинно научном историческом, генетическом направлении» в языкознании, противопоставленном «описательному направлению», лишь регистрирующему факты, и резко отрицательно характеризуемому «резонирующему, ребяческому» направлению эпигонов рациональных грамматик в духе Пор-Рояля. Однако, говоря далее о задачах научного языкознания, Бодуэн де Куртенэ включает сюда многие задачи, не имеющие прямого отношения к истории. В качестве одного из двух разделов «чистого языковедения» назван «всесторонний разбор положительно данных, уже сложившихся языков», среди которых, по мнению автора, главное место занимают «живые языки народов во всем их разнообразии». Далее Бодуэн де Куртенэ рассматривает структуру фонетики и грамматики; в частности, в области фонетики наряду с исторической фонетикой выделяются две вполне синхронные дисциплины: одна из них рассматривает звуки с чисто физиологической точки зрения, другая — с «морфологической, словообразовательной», т. е. смыслоразличительной; здесь уже можно видеть начало будущего разграничения антропофоники и психофонетики. Отметим в данной работе и постоянную апелляции к «языковому чутью», к неосознанным психолингвистическим представлениям, которые языковед должен уметь описать и разъяснить.

В данной работе дается такое определение языка: «Язык есть комплекс членораздельных и знаменательных звуков и созвучий, соединенных в одно целое чутьем известного народа (как комплекса (собрания) чувствующих и бессознательно обобщающих единиц) и подходящих под ту же категорию, под то же видовое понятие на основании общего им всем языка». Тут уже вполне четко сформулирован психологический подход к языку, свойственный ученому на протяжении всей его деятельности.

Позднее взгляды Бодуэна де Куртенэ уточнялись и развивались, однако всегда он резко полемизировал с рядом традиционных представлений о языке, которые он считал ненаучными. Среди них были логический подход к языку (он крайне низко оценивал лингвистику до XIX в., считая ее испорченной «логицизмом»; исключение делал лишь для Г. В. Лейбница), представление о языке как организме и младограмматическая концепция языковых законов. Многократно в его работах повторяется тезис: «Нет никаких „звуковых законов“» (здесь был, пожалуй, главный пункт его расхождений с идеями его друга Крушевского; расходился он здесь и с Ф. де Соссюром).

Отрицание языковых законов, однако, не означало, что Бодуэн де Куртенэ был вообще против выявления закономерностей в языке. Для него прежде всего было неприемлемым перенесение в лингвистику идей и методов естественных наук. В своей автобиографии, тезисно излагая основу своих взглядов, ученый писал в 1897 г.: «Причислять язык к „организмам“, языковедение же к естественным наукам есть пустая фраза, без фактической подкладки… Сущность человеческого языка исключительно психическая. Существование и развитие языка обусловлено чисто психическими законами. Нет и не может быть в речи человеческой или в языке ни одного явления, которое не было бы вместе с тем психическим… Так как язык возможен только в человеческом обществе, то кроме психической стороны мы должны отмечать в нем всегда сторону социальную. Основанием языковедения должна служить не только индивидуальная психология, но и социология».

Если социология — общественная наука по определению, то психология времен Бодуэна де Куртенэ была, как мы уже упоминали, почти исключительно индивидуальной психологией. Это накладывало отпечаток на его психологизм, как и на психологизм младограмматиков. Споря с младограмматическими концепциями, но ряду других вопросов, Бодуэн де Куртенэ сходился с ними в отношении того, что единственная реальность — язык индивидуума; такой язык — не абстракция, поскольку происходящие в мозгу каждого человека процессы вполне реальны. Однако польский или русский язык — это действительно абстракция, «среднее случайное соединение языков индивидуумов».

Признавая важность учета языкового чутья, Бодуэн де Куртенэ в то же время стремился к объективному подходу к языку. Говоря о принципиальном отличии языкознания от естественных наук, он при этом считал, что оно, как и другие науки о человеке (термина «гуманитарные науки» он решительно не признавал), должно стать точной, математизированной наукой. Говоря о перспективах лингвистики XX в., Бодуэн де Куртенэ предсказывал, что она будет все более математизироваться, причем наряду с развитием количественного анализа (который он ни в коем случае не ограничивал статистикой) также «будет совершенствоваться метод качественного анализа». На грани XIX и XX вв. такие идеи были еще редки в языкознании. Развитие пауки о языке XX в. во многом подтвердило прогнозы Бодуэна де Куртенэ, хотя оно показало и принципиальную ограниченность математизации языкознания. Стремясь к объективности, ученый призывал и к «искоренению предрассудка, называемого антропоцентризмом».

В связи с этим Бодуэн де Куртенэ в более поздних работах (с 1900;х гг.) отказался от свойственного языкознанию начиная с Античности словоцентризма (безусловно, основанного на «языковом чутье»): «Разве только слова произносятся? Слова являются обыкновенно частями фактически произносимого». В ряде поздних работ он исходил из высказываний как первичных единиц анализа, эти единицы могут подвергаться двоякому членению: «с точки зрения фонетической» и «с точки зрения морфологической». Первое членение предполагает выделение «фонетических фраз», «фонетических слов», слогов и фонем; второе — выделение «сложных синтаксических единиц», «простых синтаксических единиц» («семасиологически-морфологических слов») и морфем. Таким образом, традиционно нерасчлененное понятие слова, имеющее прежде всего психолингвистическое значение, Бодуэн де Куртенэ разделил на два независимых понятия двух разных по своим свойствам единиц языка. Более того, как фонетическое, так и семасиологически-морфологическое слово вовсе не обязательно совпадает со словом в традиционном понимании. В частности, в качестве семасиологически-морфологических слов (членов предложения) выступают в приводимом Бодуэном де Куртенэ примере На то щука в море, чтоб карась не дремал последовательности на то, в море, чтоб… не дремал (наряду с щука, карась); эти последовательности далее делятся прямо на морфемы. Тем самым единице, вполне эквивалентной традиционному слову, вообще не находится места в концепции ученого. Итак, Бодуэн де Куртенэ впервые подошел к проблеме слова с последовательно лингвистических, отвлеченных от антропоцентризма позиций, несмотря на весь психологизм своих идей.

Одной из главных заслуг Бодуэна де Куртенэ в лингвистике стали введенные им еще в казанский период понятия фонемы и морфемы, всегда занимавшие важнейшее место в его концепции. Определения двух данных единиц со временем несколько менялись, однако всегда сохранялась их психологическая трактовка, которая в значительной степени отвергалась применительно к слову.

Упоминавшееся выше разграничение фонетических дисциплин, по существу, сохранилось у Бодуэна де Куртенэ до самого конца, хотя терминология менялась. Всю «науку о звуках» он называл фонетикой или фонологией (эти два термина он обычно употреблял как синонимы). В ее составе выделяются антропофоника и психофонетика, а также историческая фонетика. «Антропофоника занимается научным изучением способа возникновения преходящих фонационных явлений, или физиологоакустических явлений языка, а также взаимных связей между этими явлениями». Антропофоника создает базу для психофонетики, но «только опосредствованно принадлежит к собственно языкознанию, основанному целиком на психологии». Психофонетика же — собственно лингвистическая дисциплина, изучающая «фонационные представления» в человеческой психике, а также их связи с другими представлениями: морфологическими и семасиологическими (семантическими). Впоследствии в структурной лингвистике антропофопику стали называть фонетикой, а область языкознания, изучающую явления, относимые Бодуэном де Куртенэ к психофонетике, — фонологией; смена терминов была прежде всего связана с отказом от психологизма у большинства фонологов, работавших после Бодуэна де Куртенэ, хотя были и ученые, сохранявшие психологический подход к фонеме и даже сам термин «нсихофонетика», как ученик основателя фонологии Е. Д. Поливанов.

Фонема понимается у Бодуэна де Куртенэ как минимальная единица психофонетики: «Фонема… есть однородное, неделимое в языковом отношении антропофоническое представление, возникающее в душе путем психического слияния впечатлений, получаемых от произношения одного и того же звука». Или другое, но эквивалентное определение фонемы, относящееся к тому же году (1899): «Фонемы — это единые, непреходящие представления звуков языка». Таким образом, фонема — психическая единица, существующая вполне объективно (хотя у разных людей звуковые представления могут и не быть одинаковыми). Соответствующие антропофонические единицы не являются минимальными: их можно членить и дальше. Однако «фонемы… неделимы психически, т. е. по производимому впечатлению и сохраняемому представлению или психической картине». Впрочем, такая точка зрения (приведенная цитата относится к 1890 г.) была впоследствии пересмотрена, и в публикациях 1910—1920;х гг. Бодуэн де Куртенэ уже писал: «Требования научного анализа, который обязан учитывать психические реальности, не позволяют нам останавливаться на фонемах»; предлагалось делить фонемы на составляющие произносительные элементы (кинемы) и на составляющие слуховые элементы (акусмы). Понятия кинемы и акусмы не привились в лингвистике, но предвосхищали появившуюся много позже концепцию дифференциальных признаков фонем.

Теория фонемы Бодуэна де Куртенэ позволила внести должную строгость в материал, полученный экспериментальной фонетикой, которая развилась во второй половине XIX в. Давно отмечено, что еще составители древних алфавитов были «стихийными фонологами»: среди фонетических различий, как правило, принимались в расчет лишь те, которые имели психологическую значимость для носителей языка. Фонетика в лингвистических традициях, конечно, не имела четких процедур для разграничения фонем и вариантов фонем, однако опять-таки стихийно, не всегда последовательно она работала в основном с фонемами уже хотя бы потому, что неимеющие фонологической значимости фонетические различия в большинстве просто не замечались. Однако как только фонетика начала изучаться с помощью приборов, даже самых несовершенных, выяснилось, что приборы обладают слишком большой различительной силой по сравнению с нуждами лингвистики: выявились фонетические различия, которые ни носители языка, ни языковеды просто не замечали. Стало ясно, что для лингвистических потребностей нужны критерии, отличные от чисто физических (акустических или артикуляторных). Самым естественным путем для объяснения был путь психологический, вполне справедливо отражающий «языковое чутье» носителей языка. Такова и была концепция основателя фонологии как особой дисциплины Бодуэна де Куртенэ и его ученика Е. Д. Поливанова. Однако невозможность строго объективного описания психологии (по крайней мере, в то время) и субъективность психологических критериев привели к тому, что большинство лингвистов, работавших после Бодуэна де Куртенэ, переняв от него идею о разграничении звука и фонемы, старались очистить понятие фонемы от психологизма, выработать строго объективные критерии для выделения фонем.

Морфема также понималась Бодуэном де Куртенэ психологически, см. сравнительно раннее его определение 1895 г.: «Морфема — любая часть слова, обладающая самостоятельной психической жизнью и далее неделимая с этой точки зрения (то есть с точки зрения самостоятельной психической жизни). Это понятие охватывает, следовательно, корень… все возможные аффиксы, как суффиксы, префиксы, окончания … и так далее». Здесь было важно то, что в предшествующей лингвистике были уже понятия корня и аффикса (с последующими подразделениями), но не было общего родового понятия. Позднее Бодуэн де Куртенэ, как уже отмечалось выше, перестал рассматривать морфему как минимальную часть слова и стал выделять морфемы независимо от слов. Лишь в самых ранних работах 1870-х гг. он исходил из традиционных представлений: «Окончания не существуют; существуют только произносимые слова… Окончания мы выделяем из слов для научных целей» (ср. похожие высказывания А. А. Потебни о корне). Однако позже Бодуэн де Куртенэ подчеркивал психологическую реальность морфемы: «На все морфологические элементы языкового мышления — морфемы, синтагмы… — следует смотреть не как на научные фикции или измышления, а только как на живые психические единицы». Доказательством «реальнопсихического существования» морфем он считал обмолвки типа брыками ногает, вертом хвостит. Вообще Бодуэн де Куртенэ подчеркивал, что «для объективного наблюдателя и исследователя не должно быть ни в языковом мышлении, ни в языковом общении ничего ложного, ничего ошибочного». В речевых ошибках и обмолвках (а также в народных этимологиях, которые очень интересовали ученого) тоже проявляются закономерности языка. Такой подход впоследствии развил ученик Бодуэна де Куртенэ Л. В. Щерба. Признавал психологическую реальность Бодуэн де Куртенэ и за частями речи: он соглашался с В. А. Богородицким, называвшим их «действительными категориями нашего ума».

Активно восстанавливая в правах синхронное языкознание, Бодуэн де Куртенэ много занимался и вопросами исторического развития языков. Здесь он в отличие от большинства младограмматиков стремился не ограничиться анализом конкретных фактов, а выявлять общие закономерности. В то же время он, как и большинство других языковедов конца XIX — начала XX в., решительно отверг идеи стадиальности как научно необоснованные (в связи с этим он не принимал и традиционное деление языков на флективные, агглютинативные и т. д., считая его слишком упрощающим реальную ситуацию: скажем, в русском языке есть и флексия, и агглютинация, и инкорпорация). Достаточно скептически относился он и к идее реконструкции праязыков, видя в ней проявление «археологического характера» языкознания XIX в.

Рассматривая историю языков, Бодуэн де Куртенэ в наибольшей степени старался выявить причины языковых изменений и общие тенденции таких изменений в тех или иных конкретных языках. Говоря о причинах изменений, он отчасти развивал идеи Г. Пауля, но рассматривал данный вопрос значительно более подробно. Уже в ранней работе «Некоторые общие замечания о языковедении и языке» он выделял пять факторов, вызывающих развитие языка. Это привычка (бессознательная память), стремление к удобству, бессознательное забвение и непонимание, бессознательное обобщение, бессознательное стремление к дифференциации. Позднее из этих факторов Бодуэн де Куртенэ особо выделял стремление к удобству, к разного рода экономии работы: работы мускулов, работы нервных разветвлений, работы центрального мозга. В результате такой экономии упрощаются сложные звуки и сочетания звуков, увеличивается регулярность морфологической системы и т. д. Идея об экономии работы как причине изменений, сформулированная Бодуэном де Куртенэ, получила развитие в лингвистике XX в., здесь можно выделить прямую линию: Е. Д. Поливанов, Р. Якобсон, А. Мартине.

Экономии и упрощению, однако, согласно Бодуэну де Куртенэ, противостоит консерватизм носителей языков, стремление сохранить язык в неизменном виде. Не раз ученый указывал, что наиболее радикальные изменения происходят в речи детей, всегда как-то упрощающих то, что они слышат от взрослых; однако в дальнейшем это «новаторство» в большей или меньшей степени сглаживается. Особенно заметно принцип экономии работает, если целый коллектив меняет язык (ситуация субстрата): ряд сложных характеристик перенимаемого языка не воспринимается. При конкуренции языков при прочих равных условиях побеждает более простой.

Языковые изменения Бодуэн де Куртенэ понимал как системные, связанные с проявлением той или иной общей тенденции. Этим его подход отличался от подхода Ф. де Соссюра, отрицавшего системность диахронии. Бодуэн де Куртенэ, в частности, старался выявить общее направление развития конкретных языков. Скажем, в польском языке он отмечал сглаживание количественных противопоставлений в фонологии и их усиление в морфологии. Под эту общую формулировку он подводил внешне разнородные явления: исчезновение противопоставления кратких и долгих гласных, утрата силовым ударением смыслоразличительной роли, появление особого склонения числительных, усиление различий между глаголами однократного и многократного действия и т. д. Для русского языка он отмечал общую тенденцию к ослаблению противопоставлений гласных и, наоборот, к усилению противопоставления согласных. Такого рода тенденции не только выявлялись в прошлом, но и проецировались в будущее.

Бодуэн де Куртенэ одним из первых в мировой науке поставил вопрос о лингвистическом прогнозировании. Отметим, что спустя почти столетие гипотезу ученого о развитии русской системы гласных и согласных проверил М. В. Панов и пришел к выводу, что обнаруженная Бодуэном де Куртенэ закономерность действовала и на протяжении XX в.

Рассмотрение конкретных тенденций истории конкретных языков не означало, что Бодуэн де Куртенэ отказывался от выявления более общих закономерностей. Наоборот, он подчеркивал, что существуют универсальные лингвистические закономерности, что они в принципе одинаковы для фонетики, морфологии и синтаксиса. Однако, отказавшись от стадий, он не мог предложить вместо них ничего, кроме самых общих положений об экономии работы. Для выдвижения гипотез в области диахронической типологии тогда еще слишком мало было накоплено фактов.

Говоря о языковых изменениях, Бодуэн де Куртенэ, как и большинство лингвистов его времени, подчеркивал их эволюционный характер. В то же время им отмечалась и дискретность изменений: «Жизнь языка не представляет собой непрерывной продолжительности. Только у индивидуумов имеет место развитие в точном понимании этого слова. Языку же племени свойственно прерывающееся развитие». Здесь уже начинают появляться идеи, которые потом стали преобладающими в диахронической лингвистике у структуралистов. Подчеркивая бессознательный характер обычных изменений, Бодуэн де Куртенэ, в отличие от Ф. де Соссюра, вполне допускал и сознательное вмешательство человека в язык. Он писал, что «язык не есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол, он представляет собой орудие и деятельность. И человек не только имеет право, но это его социальный долг — улучшать свои орудия в соответствии с целью их применения и даже заменить уже существующие орудия другими, лучшими. Так как язык неотделим от человека и постоянно сопровождает его, человек должен владеть им еще более полно и сделать его еще более зависимым от своего сознательного вмешательства, чем это мы видим в других областях психической жизни». В связи с этим Бодуэна де Куртенэ очень интересовали случаи такого вмешательства самого разнообразного рода: нормирование литературных языков, формирование разного рода тайных языков и арго и, наконец, создание так называемых искусственных языков типа эсперанто. Со второй половины XIX в. эти языки начали получать распространение, но их авторы были любителями в лингвистике, а профессиональные ученые обычно полностью игнорировали такие языки. Бодуэн де Куртенэ был исключением. Он указывал, что, коль скоро язык эсперанто имеет своих носителей, нет принципиальной разницы между ним и другими языками, а разница между эсперанто и «естественными языками» с точки зрения их сознательного конструирования лишь количественная.

Если языковеды XIX в., обычно погруженные в историю, не обращали внимания на практические применения науки о языке, то Бодуэн де Куртенэ всегда придавал вопросу о связи языкознания с практикой большое значение, хотя при этом отмечал, что в его время такие связи были довольно невелики. Он писал по вопросам обучения языку, участвовал в разработке проекта реформы русской орфографии, подготовленного еще за несколько лет до революции, но осуществленного лишь в 1917—1918 гг. Среди прочих практических применений языкознания выделял и политическое: «…его данные служат одним из средств объективного определения и теоретического установления национального или государственного единства». В ряде работ, написанных начиная с 1905 г., Бодуэн де Куртенэ пытался дать такого рода рекомендации для языковой политики в России. Свою точку зрения он выражал так: «Не тот или иной язык мне дорог, а мне дорого право говорить и учить на этом языке. Мне дорого право человека оставаться при своем языке, выбирать его себе, право не подвергаться отчуждению от всесторонней употребляемости собственного языка, право людей свободно самоопределяться и группироваться, тоже на основании языка». Он выступал против принудительно навязываемого гражданам государственного языка и отстаивал права национальных меньшинств на обучение на родном языке и обращение в административные учреждения на нем. Тогда эти идеи нс были приняты и даже повлекли за собой преследования ученого, но после революции близкая концепция была положена в основу работы по языковому строительству, в которой активно участвовали и ученики Бодуэна де Куртенэ.

Трудно перечислить все идеи Бодуэна де Куртенэ, которые получили то или иное развитие в лингвистике XX в. Наряду с тем, о чем говорилось выше, можно упомянуть, что он предвосхитил концепцию языковых союзов Н. Трубецкого, впервые обратил внимание на важность для лингвистики изучения языковых расстройств (афазий), что нашло развитие у Р. Якобсона и других.

Некоторые лингвисты, в том числе Л. В. Щерба и особенно Е. Д. Поливанов, даже считали, что концепция Ф. де Соссюра не содержала ничего принципиально нового по сравнению с тем, о чем Бодуэн де Куртенэ писал намного раньше. В целом, однако, непосредственное влияние идей Бодуэна де Куртенэ и тем более Крушевского уступало влиянию «Курса общей лингвистики» Соссюра. В наибольшей степени их концепции воздействовали на отечественных и восточноевропейских ученых, в том числе на членов Пражского лингвистического кружка, хотя они были известны и таким ученым, как А. Мейе и Л. Ельмслев. Идеи Крушевского и Бодуэна де Куртенэ о статике и динамике были интереснее и глубже, чем идеи Соссюра о синхронии и диахронии. Бодуэн де Куртенэ писал в 1897 г.: «В языке, как и вообще в природе, всё живет. Всё движется, всё изменяется. Спокойствие, остановка, застой — явление кажущаяся; это частный случай движения при условии минимальных изменений. Статика языка есть только частный случай его динамики». Оба этих ученых пытались, в отличие от Соссюра, изучать языковые изменения в системе и выявлять причины этих изменений. Но для науки первой половины XX в. важнее было решительно размежеваться со старой научной парадигмой; поэтому более простые идеи Соссюра, дававшие возможность полностью отвлекаться от исторического подхода к языку, оказались более востребованными. Из концепции Бодуэна де Куртенэ в первую очередь были приняты его статические идеи, особенно понятия фонемы и морфемы. Однако позже ряд идей и подходов Крушевского и Бодуэна де Куртенэ стали достоянием мировой лингвистики через посредство Н. Трубецкого, Р. Якобсона, Е. Куриловича и др. В одной из статей Бодуэн де Куртенэ дал прогноз развития науки о языке на XX век. Очень большой процент предсказания оправдался^[5].

Алпатову В. М. Сто лет спустя, или сбываются ли прогнозы? / В. М. Алпатов // Вопросы языкознания. — 2003. — № 2.

Бодуэн де Куртенэ, И. А. Николай Крушсвский, его жизнь и научные труды // Бодуэн де Куртенэ, И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. I. — М., 1963.-С. 146−202.

И. А. Бодуэн де Куртенэ: к 30-летию со дня смерти. — М., 1960.

Шарадзенидзе, Т. С. Лингвистическая теория И. А. Бодуэна де Куртенэ и ее место в языкознании XIX—XX вв.еков / Т. С. Шарадзенидзе. — М., 1980.

Щерба, Л. В. И. А. Бодуэн де Куртенэ и его значение в науке о языке (1845— 1929) // Щерба, Л. В. Избранные работы, но русскому языку. — М., 1957. — С. 85—96.

• [1] Па русском языке «Избранные статьи по языкознанию» Шухардта издавались в 1950 г.
• [2] Опубликована уже в 1947 г. и включена в хрестоматию В. А. Звегинцева.
• [3] Пизани В. Этимология. История, проблемы, метод / пер. с итал. Д. Э. Розенталя; подред. и с предисловием В. И. Абаева. М.: Иностранная литература, 1956.
• [4] Большинство наиболее важных и интересных из них вошло в изданный в Москвев 1963 г. двухтомник «Избранные труды по общему языкознанию».
• [5] В 2004 г. переиздана его книга «Введение в языковедение» с приложением составленного ученым «Сборника задач».