Поворот сложности. 
Социология риска и безопасности

Объективными факторами поворотов стали следующие тенденции. Глобальные трансформации конца XX — начала XXI в. принесли с собой «конец организованного капитализма». Признанные социологические авторитеты, включая С. Лэша и Дж. Урри, отметили переход от национальио организованных обществ к «глобальной дезорганизации»^{. Вместе с тем новые реалии олицетворяли собой не просто хаос, а, по существу, «глобальную сложность», которая стала по-новому и по-своему организовываться за счет движения к знаковым, информационным и коммуникационным регуляторам^[1][2][3], а также к образованию глобальных сетей^[2], которые утверждались вне конкретных обществ. Дюркгеймовский метод социологии — «социальные факты нужно рассматривать как вещи»^[5] — для анализа глобальных сетей просто не годился. «Это, — пишет Дж. Урри, — привело меня к „Социологии за пределами обществ“^[6], к попыткам переосмыслить сами основы социологии… эмерджентность глобальных сетей трансформирует саму природу социальной жизни. Ее больше невозможно представлять ограниченной национальными обществами… Я выработал некоторые „новые правила социологического метода“, чтобы анализировать дезорганизацию, глобальные потоки и закат власти „социального“», особенно в контексте отношений того, как «время и пространство трансформируются в глобализирующемся мире»^[7].

Сложный социум возник не только под влиянием новых социальных фактов, но и благодаря радикальным технологическим, организационным, коммуникационным инновациям, которые в совместном взаимодействии на глобальном уровне изменили и по-новому реорганизовали, казалось бы, такие «универсальные» качества, как пространство и время. При этом, отмечает Урри, особую значимость приобретает «относительность» в противоположность «абсолютному»: в одних случаях сложные реалии сжимают дистанции времени и пространства между местами, а в других — увеличивают их^[8]. Государственные границы и культурные барьеры также становятся относительными: «Глобализация видится как формирующаяся новая эпоха, как золотой век космополитической „безграничности“. Национальные государства и общества не в состоянии контролировать глобальные потоки информации»^[9]. И все эти процессы влияют на характер рисков, существенно усложняя их природу. Весьма существенный вклад в их валидный анализ вносят повороты в социологии.

В разработке «правил теоретизирования» реалий сложности более всего преуспели те ученые, которые совмещают достижения социологии и естественных наук, исходя из того, что у них может быть общее предметное поле, как раз касающееся многогранных проблем рисков. Так, некоторые представители естественных наук, к которым присоединились и социологи (И. Валлерстайн, Дж. Урри и др.) по-новому подошли к взаимосвязи социальных и естественных наук, ратуя за преодоление их разделения, исходя из того, что как одни, так и другие ныне вынуждены заниматься проблематикой рискогенной сложности и сами характеризуются сложностью. В последнее время появилась целая плеяда «физически ориентированных социологов»^[10], среди которых А. Л. Барабаси^[11], М. Бучанан^[12]. Ни одна отдельно взятая наука не в состоянии охватить предметное поле процессов интеграции природы и общества, возникающих при этом рисков. Вот почему, заявляет Урри, настоятельно необходима особая постдисциплинарная парадигма: «теория сложности, которая ныне в обобщенном виде появляется как потенциально новая парадигма для социальных наук… нематематическое основание, теория хаоса, нелинейность и сложность рассматриваются как единая парадигма»^[13].

Подчеркнем, интеграция естественных и социальных наук обусловлена новыми рискогенными реалиями сложности, пришедшими в нашу жизнь. Разумеется, она не предполагает возврат к их «детству», когда доминировал механистический детерминизм и виделась единая суть законов физического и социального миров. «Я не предлагаю, — подчеркивает Урри, — простой „трансфер“ сложности из мира физического в мир социальный», ибо теория сложности исследует весьма конкретные их общие характеристики — «так или иначе, анализирует все явления, обладающие динамичными системными качествами»^[14].

И для социологии, и для естественных наук интерес представляет эмерджентное^[15] поведение компонентов сложности, что производит непредвиденные риски. Компоненты той или иной сложной системы через динамичное взаимодействие могут развивать характеристики или паттерны, которые прямо в них не выражены. Действительно, пришедшие в нашу жизнь новые риски, неопределенности и турбулентности не предполагают беспорядок вообще. «Сложность, — замечает Дж. Урри, — утверждает „научные“ основания неопределенности, но, тем не менее, она необычным образом организована… нет простого роста беспорядка… Например, турбулентные потоки воды и воздуха, кажущиеся хаотичными, являются высоко организованными»^[16].

С данных методологических позиций можно анализировать многие вызовы пореформенной России — от политико-мировоззренческих и ценностных установок россиян, включая то, как «Русский мир» и кризис на Украине видятся гражданам России, до внешнеполитических ориентаций россиян на новом историческом рубеже^[17]. Отдельно взятые изменения идей или мобильности людей, капиталов, информации представляются весьма хаотичными, но их результирующая составляющая позволяет выявлять вполне конкретные тенденции организации и самоорганизации, разумеется, с рискогенными составляющими.

Общим для всех сфер сложного социума является имманентность «эффекта бабочки». Его суть в том, что даже, казалось бы, малозначимые действия в условиях сложного социума способны вызвать лавинообразные рискогенные последствия, которые проявляются нелинейно во времени и пространстве. Под влиянием эффекта бабочки явно стабильные режимы вдруг оказываются в коллапсе^[18]. Свежий пример тому — нынешние события в Северной Африке. «Небольшие изменения в прошлом, — пишет Дж. Урри, — способны потенциально произвести огромные последствия в настоящем или будущем. Такие маленькие события „не забываются“. Теория хаоса, в частности, отвергает представления здравого смысла о том, что только большие изменения могут вызывать большие последствия… Выразим эту мысль проще — нет согласующихся отношений между причиной и результатом события. Скорее отношения между переменными могут быть нелинейными с внезапным включением происходящего, так что одна и та же причина может в специфических обстоятельствах производить разные виды последствия»^[19]. Из этого следует, что в условиях сложного социума необходимо учитывать рискогенность даже, на первый взгляд, «малозначимых действий» — они, попав в социальные сети и получив там политически заданный ракурс восприятия, могут обернуться рисками, в отношении которых трудно принять однозначно «верное» решение.

Сложный социум несет с собой очевидные взаимозависимости между народами, культурами, представителями науки, распространяясь по всему миру в виде пространства сетей. Связи в сетях могут быть как сильными, долгоживущими, так и слабыми, относительно короткими по времени. Однако слабые связи даже в виде простых знакомств или информационных потоков могут при определенных условиях резко повышать функциональную эффективность минимизации конкретных рисков (приводить к успеху в поиске и выборе работы).

Особое внимание Дж. Урри уделяет связям в виде «странного явления „маленького мира“», который образуется, когда сети частично покрывают друг друга и соединяются с другими сетями. «Сетевая взаимосвязь социальных отношений явления „маленького мира“, — отмечает социолог, — дает свидетельства, что он совсем не прост, а продвинут во многих отношениях»^[20]. Это прежде всего выражается в том, что суммарная ценность «маленького мира», зависит не столько от увеличения арифметического числа включенных в него узлов, сколько от роста пространства, в котором задействовано определенное число его членов. Так, интернет-сеть или телефонная компания «диспропорционально получает прибыль даже от небольшого увеличения числа сетевых пользователей… сети могут производить огромные нелинейные увеличения в производительности»^[21]. Заметим, что Интернет зародился и развился из многочисленных, относительно небольших технологических и организационных инноваций, как результат интерференция целого ряда сетей, взаимодействия ученых-теоретиков и технологов-практиков. Сказанное выражает ту истину, что в сложных сетевых системах, к которым относится и «маленький мир», фактор взаимозависимости, слабых связей может иметь большие последствия, проявляющиеся, как правило, с одной стороны, резко и драматически, а с другой — позволяет оптимально рисковать.

Теория сложности позволяет существенно преодолеть «детскую болезнь» романтизма, характерную для периода становления социологии как самостоятельной науки. Она «может пролить свет, насколько социальная жизнь всегда представляет значимую совокупность достижений и неудач. В значительной степени социальная наука полагается без достаточных оснований на успешное достижение целей агентами или системами. Социология, — акцентирует эту мысль Урри, — пропитана приверженностью и убеждением в возможности увеличения успеха в социальной жизни… В связи с этим, неудача является „аберрацией, временной поломкой системы“… Конечно, социальная жизнь полна того, что мы можем назвать „относительной неудачей“, как на уровне индивидуальных целей, так и особенно на уровне социальных систем. Неудача „необходимое последствие незаконченности“ и неспособности установить и поддерживать полный контроль над комплексом скоплений, включенных в такую систему»^[22].

Как видно, и теория сложности, и современные социологические подходы к рискам исходят из естественности «относительных неудач» — реальные последствия политических или экономических решений и действий, как правило, выходят за пределы декларированных намерений и целенаправленных действий. Особенно это касается функциональности глобальных систем и их рисков: «Хаос и порядок всегда взаимосвязаны в любой такой [сложной — С. А.] системе… Глобальные системы могут рассматриваться как взаимозависимые, само-организующиеся и обладающие эмерджентными характеристиками. Я предлагаю, что мы можем анализировать ряд нелинейных, мобильных и непредсказуемых „глобальных гибридов“, находящихся на „грани хаоса“. Они должны конституировать предмет социологии и ее „теорию“ в двадцать первом веке»^[23]. В качестве примеров «глобальных гибридов», находящихся на «грани хаоса», Урри называет информационные системы, глобальные масс-медиа, мировые деньги, Интернет, изменение климата, океаны, опасности здоровью, социальные протесты, распространенные по всему миру. По существу, риски «глобальных гибридов» только начинают изучаться, что имеет практическую значимость и для перспектив развития нашей страны, и для принятия оптимальных решений в рамках организаций. Чтобы не преступить грань риска и хаоса в осуществлении научных и технологических инноваций, столь необходимых для модернизации России, нужна качественно иная, чем мы имеем ныне, их научная и общественная экспертиза, включающая представителей естественных, социальных и гуманитарных наук.

Поворот сложности также позволяет анализировать развитие всевозможных (не только социальных!) сетей. Как известно, М. Кастельс предложил теорию информационного сетевого общества, идеи которой широко вошли не только в мировую социологическую мысль, но и в другие науки. Их квинтэссенция — ныне возникают принципиально иные, сложные пространства, время, коммуникации, существующие в виде сетей. Так, к традиционному пространству мест добавились пространство потоков и экстерриториальное пространство. Суть последнего прекрасно показал.

3. Бауман на примере рисков, исходящих от становящейся «бестелесности власти»: «Властители, — пишет он, — приобретают подлинную экстерриториальность, даже если физически остаются на месте. Их власть полностью и окончательно становится „не от мира сего“ — не принадлежит к физическому миру, где они строят свои тщательно охраняемые дома и офисы, которые сами по себе экстерриториальны»^[24].

Возникают сложные коммуникации. В качестве таковой М. Кастельс прежде всего видит «массовую самокоммуникацию», основанную на интернеттехнологиях, которая практически без ограничений может распространяться по глобальной сети^[25]. Вместе с тем сложность не сводится к сетям. Дж. Урри справедливо отмечает: «Хотя современные социо-физические явления, несомненно, включены в сети, их не следует рассматривать только как сети. Кастельское понятие „сетевого общества“ не охватывает динамичные свойства глобальных процессов. „Сеть“ здесь слишком индифферентный термин. Нам нужен весьма обширный набор других терминов, чтобы характеризовать динамичные и эмерджентные отношения между такими сетями»^[26]. В частности, предлагается рассматривать сложность и производимые ею риски через призму аттракторов, странных аттракторов, глокализации и др.

Прежде всего, Урри выделяет глобальные интегральные сети и глобальные флюиды (текучие среды). Глобальная интегральная сеть представляет комплекс в целом предсказуемых связей между народами, предметами и технологиями (макдональдизированные структуры, Кока-Кола, Гринпис). Главная особенность функционирования подобных сетей их детерриторизация. Сила же их влияния в мобильности и сетевом характере организации^[27]. Глобальные флюиды также представляют собой сети, но они (информация, деньги, образы, риски) лишь частично структурированы — поддерживают свой контекст за счет определенной самоорганизации. Они движутся в виде «гетерогенных, нерегулярных, непредсказуемых и часто незапланированных волн. Такие волны демонстрируют отсутствие четкой точки отправления, детерриторизированное движение»^[28].

Эти риски сетей можно изучать с помощью инструментария аттракторов, включенного в социальную синергетику. Этим термином обычно обозначают устойчивое состояние системы, «притягивающее» к себе все множество ее траекторий: при попадании в сферу аттрактора система начинает эволюционировать к этому устойчивому состоянию. В качестве примера аттрактора Урри приводит так называемые фордистские общества, развитие которых в течение времени устойчиво происходило внутри ограниченного набора возможных альтернатив, что не позволяло данным обществам выходить в своем развитии за определенные пределы.

В некоторых сложных системах существуют «странные аттракторы», которые называют «привлекающим хаосом»^[29]. Данные аттракторы представляют собой, напротив, нестабильные пространства, однако притягивающие к себе траектории динамичных систем за счет многократных повторений определенных действий. В этом случае система как бы осуществляет самотворение или аутопоэзис (подробнее об этом в главе 5). Аутопоэзис можно наблюдать, по мнению Урри, в нелинейных процессах урбанизации. Многократно выраженные и повторенные незначительные локальные решения отдельных индивидов, желающих жить с теми, кто имеет схожую этничность (все это в совокупности олицетворяет «привлекающий хаос»), могут развернуть сложную систему градостроительства в определенную траекторию развития — привести к рискам сегрегации огромных масштабов, что действительно стало характерно для больших американских городов. С помощью инструментария аттракторов и странных аттракторов можно изучать риски увеличения/уменыиения открытости уже достаточно открытого общества, риски в социальных сетях и т. д., получая достаточно валидный прогноз о возможных намеренных и ненамеренных последствиях тех или иных действий.

Как считает Урри, ныне нет глобального центра власти, «скорее, есть аттрактор „глокализации“»^[30]. Власть «глокализационного аттрактора»^[31] (неологизм Урри) отчетливо видна в развитии глобальных брендов, всегда находящихся в движении, выходящем за рамки культур, чему зачастую оказывается локальное сопротивление. Глобализация несет с собой очевидные взаимозависимости, проявляющиеся в самых разных рисках, которые по своему содержанию усложняются, для изучения которых востребована интеграция наук.

• [1] См.: Lash 5., Uiry J. The End of Organized Capitalism. Cambridge: Polity Press, 1987.
• [2] Cm.: Lash S., Uny J. Economies of Signs and Space. L.: Sage, 1994.
• [3] Cm.: Castells M. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. I: The Rise of theNetwork Society. Second edition. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010.
• [4] Cm.: Lash S., Uny J. Economies of Signs and Space. L.: Sage, 1994.
• [5] См.: Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение: пер. с нем. М. :Канон, 1995.
• [6] См.: UrryJ. Sociology Beyond Societies. L.; N. Y.: Routledge, 2000.
• [7] UiryJ. Global Complexity. Cambridge: Polity Press, 2003. P. IX—X.
• [8] Ibid. P. 3−5.
• [9] Ibid. P. 6.
• [10] Utry J. The Complexities of the Global // Theory, Culture & Society. L.: Sage Publications, 2005. P. 235.
• [11] Cm.: Barabasi A.-L. Linked: The New Science of Networks. Cambridge, MA: Perseus, 2002.
• [12] Cm.: Buchanan M. Small World: Uncovering Nature’s Hidden Networks. L.: Wcidenfeldand Nicolson, 2002.
• [13] UrryJ. Global Complexity. P. 12, 17.
• [14] Ibid. P. 17.
• [15] Эмерджентность — неожиданное появление новых качеств у системы. См.: Кравченко С. А. Эмерджентность // Кравченко С. А. Социологический толковый русско-английский словарь. М.: Изд-во МГИМО (У) МИД России, 2013. С. 860−861.
• [16] UrryJ. Global Complexity. Р. 19, 21.
• [17] См.: Российское общество и вызовы времени. М.: Весь мир, 2015.
• [18] Urry J. The Complexities of the Global… P. 237.
• [19] Urry J. Global Complexity. P. 23.
• [20] Ibid. P. 52.
• [21] liny/. Global Complexity. Р. 52—53.
• [22] Ibid. P. 14.
• [23] Ibid.
• [24] Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества: пер. с англ. М.: Весьмир, 2004. С. 32.
• [25] Castells М. The Information Age… Р. XXVII.
• [26] UtryJ. Global Complexity. P. 15.
• [27] Ibid. P. 58.
• [28] Ibid. P. 60.
• [29] Князева Е. Курдюмов С. П. Синергетика: Нелинейность времени и ландшафты коэволюции. М.: Ком Книга, 2007. С. 237.
• [30] UtryJ. Global Complexity. Р. 86.
• [31] Ibid. Р. 123.