Теоретическая нагруженность фактов

Чувственный опыт человека — его ощущения и восприятия — источник знания, связывающий его с миром. Обоснование путем ссылки на опыт дает уверенность в истинности таких утверждений, как: «Эта роза красная», «Холодно», «Стрелка вольтметра стоит на отметке 17» и т. п. Не трудно, однако, заметить, что даже в таких простых констатациях нет «чистого» чувственного созерцания. У человека оно всегда пронизано мышлением, без понятий и без примеси рассуждения он не способен выразить даже самые простые свои наблюдения, зафиксировать самые очевидные факты.

Например, мы говорим: «Этот дом голубой», — когда видим дом при нормальном освещении и наши чувства не расстроены. Но мы скажем: «Этот дом кажется голубым», — если мало света или мы сомневаемся в нашей способности или возможности наблюдения.

К восприятию, к чувственным данным мы примешиваем определенное теоретическое представление о том, какими видятся предметы в обычных условиях и каковы эти предметы в других обстоятельствах, когда наши чувства способны нас обмануть.

«Даже наш опыт, получаемый из экспериментов и наблюдений, — пишет К. Поппер, — не состоит из „данных“. Скорее, он состоит из сплетения догадок-предположений, ожиданий, гипотез и т. п., с которыми связаны принятые нами традиционные научные и ненаучные знания и предрассудки. Такого явления, как чистый опыт, полученный в результате эксперимента или наблюдения, просто не существует. Нет опыта, не содержащего соответствующих ожиданий и теорий. Нет никаких чистых „данных“ и эмпирически данных „источников знания“, на которые мы могли бы опереться при проведении нашей критики»^[1][2].

Поппер приводит интересные примеры существенной предопределенности опыта задачей, стоящей перед исследователем, принятой им точкой зрения или теорией: «…Вера в то, что мы можем начать научное исследование с одних чистых наблюдений, не имея чего-то похожего на теорию, является абсурдной. Справедливость этого утверждения можно проиллюстрировать на примере человека, который всю свою жизнь посвятил науке, описывая каждую вещь, попадавшуюся ему на глаза, и завещал свое бесценное собрание наблюдений Королевскому обществу для использования в качестве индуктивных данных. Этот пример хорошо показывает, что, хотя вещи иногда копить полезно, наблюдения копить нельзя.

…Я пытался внушить эту мысль группе студентов-физиков в Вене, начав свою лекцию словами: «Возьмите карандаш и бумагу, внимательно наблюдайте и описывайте ваши наблюдения!» Они спросили, конечно, что именно они должны наблюдать. Ясно, что простая инструкция «Наблюдайте!» является абсурдной"².

Наблюдение всегда имеет избирательный характер. Из множества объектов должен быть выбран один или немногие, должна быть сформулирована проблема или задача, ради решения которой осуществляется наблюдение. Описание результатов наблюдения предполагает использование соответствующего языка, и значит, всех тех сходств и классификаций, которые заложены в этом языке.

Опыт — от самого простого обыденного наблюдения и до сложного научного эксперимента — всегда имеет теоретическую составляющую и в этом смысле не является «чистым». На опыте сказываются те теоретические ожидания, которые он призван подтвердить или опровергнуть, тот язык, в терминах которого фиксируются его результаты, и та постоянно присутствующая интерпретация видимого, слышимого и т. д., без которой человек не способен видеть, слышать и т. д.

«Даже наблюдения и сообщения о наблюдениях, — пишет Поппер, — находятся под властью теорий… Действительно, не интерпретированных наблюдений, наблюдений, не пропитанных теорией, вообще не существует. На самом деле даже наши глаза и уши являются результатом эволюционных приспособлений, то есть метода проб и ошибок, соответствующего методу предположений и опровержений. Оба эти метода заключаются в приспособлении к закономерностям окружающей среды»^[3].

Можно отметить, что идея «теоретической нагруженности» опыта, столь популярная в современной методологии науки, стала складываться еще в конце XIX века.

В частности, Дж. Милль писал: «В каждом из актов нашей воспринимающей способности наблюдение и умозаключение тесно между собой связаны, и то, что мы называем „наблюдением“, представляет из себя обычно некоторый сложный результат, из которого иногда только одна десятая действительно наблюдается, а остальные девять десятых представляют собою умозаключения»^[4]. И в другом месте: «Мы не можем описать факта, не захватив кое-чего большего, чем этот факт. Воспринимаются только индивидуальные вещи; но „описать“ любую из них — значит утверждать ту или другую связь между нею и всякою другою вещью, означаемою или соозначаемою каждым из употребленных в описании терминов»^[5].

Позднее О. Шпенглер писал, что «всякий научный опыт, каким бы он ни был, является ко всему прочему еще и свидетельством способов символического представления. Все словесно зафиксированные законы суть живые, одушевленные распорядки, исполненные самого сокровенного содержания какой-то одной, и притом только этой, культуры»^[6]. Шпенглер был склонен считать, что научный и повседневный опыт не только содержит в себе теоретическую составляющую, связанную с его интерпретацией и выражением в языке, но всегда является выражением своеобразной и целостной культуры своего времени. «Всякий факт, даже простейший, — писал он, — уже содержит в себе теорию. Факт — это единственное в своем роде впечатление, испытываемое бодрствующим существом, и все зависит от того, для кого он существует или существовал: для античного ли человека или западного, для человека готики или барокко»^[7]. К примеру, молния производит совершенно разное впечатление на воробья и на наблюдающего за ней естествоиспытателя, сходным образом она по-разному воспринималась людьми разных исторических эпох. «Нынешний физик слишком легко забывает, что уже сами слова типа „величина“, „положение“, „процесс“, „изменение состояния“, „тело“ выражают специфически западные картины с уже не поддающимся словесной фиксации семантическим ощущением, которое совершенно чуждо античному или арабскому мышлению и чувствованию, по которому в полной мере определяет характер научных фактов как таковых, самый способ их познания, не говоря уже о столь запутанных понятиях, как „работа“, „напряжение“, „квант действия“, „количество теплоты“, „вероятность“, каждое из которых само по себе содержит настоящий миф о природе. Мы воспринимаем подобные мысленные образования как результат свободного от предрассудков исследования, а при случае и как окончательный результат. Какой-нибудь утонченный ум времен Архимеда, при основательном штудировании новейшей теоретической физики, клятвенно заверил бы, что ему непонятно, как мог бы кто-либо считать наукой столь произвольные гротескные и путаные представления, да к тому же еще и выдавать их за необходимые следствия, вытекающие из предлежащих фактов. Научно оправданными следствиями были бы скорее… и тут на основании тех же „фактов“, т. е. фактов, увиденных его глазами и сложившихся в его уме, он, со своей стороны, развил бы теории, к которым наши физики прислушались бы с удивленной улыбкой»^[8].

Теоретическая нагруженность фактов особенно наглядно проявляется в современной физике, исследующей объекты, не наблюдаемые непосредственно, и широко использующей для их описания математический аппарат. Истолкование фактов, относящихся к таким объектам, представляет собой самостоятельную и иногда весьма сложную проблему.

Интересный пример на эту тему приводит в своих воспоминаниях В. Гейзенберг. Обсуждая с II. Бором эксперименты, относящиеся к квантовой механике, они останавливались в недоумении перед вопросом, как привести в согласие с формулами квантовой и волновой механики такой простой феномен, как траектория электрона в камере Вильсона. Эта траектория существовала, ее можно было наблюдать. Однако в квантовой механике понятие траектории вообще не упоминалось, а в волновой механике траектория должна была выглядеть совершенно иначе. «В один из вечеров случилось так, — пишет Гейзенберг, — что я внезапно подумал о моем разговорю с Эйнштейном и вспомнил его утверждение: „Только теория решает, что можно наблюдать“. Мне тут же стало ясно, что ключ к столь долго не отпиравшейся двери нужно искать в этой точке… В самом деле, мы всегда бездумно говорим, что траекторию электрона в камере Вильсона можно пронаблюдать. Однако возможно, что реально наблюдалось нечто иное. Возможно, наблюдались лишь дискретные следы неточно определенных местоположений электрона. Ведь фактически мы видим лишь отдельные капельки воды в камере, которые заведомо намного протяженнее, чем электрон. Правильно поставленный вопрос поэтому должен был гласить: можно ли в квантовой механике отразить ситуацию, при которой электрон приблизительно — то есть с известной неточностью — находится в определенном месте и при этом приблизительно — то есть опятьтаки с известной неточностью — обладает заранее данной скоростью, и можно ли сделать эту неточность настолько малой, чтобы не возникли расхождения с экспериментальными данными?»^[9]. Краткие вычисления подтвердили, что подобные ситуации можно представить математически и что неточности охватываются теми соотношениями, которые позднее были названы соотношениями неопределенности квантовой механики. Тем самым была, наконец, установлена связь между наблюдениями в камере Вильсона и математическими формулами квантовой механики. Далее нужно было доказать, что при любом эксперименте могут возникнуть лишь ситуации, удовлетворяющие этим соображениям неопределенности. Но, продолжает Гейзенберг, «это мне заранее казалось вероятным, потому что сами, но себе эксперимент, наблюдение должны удовлетворять законам квантовой механики. Поэтому, когда мы предпосылаем эксперименту отвечающие этим законам соотношения неопределенности, из эксперимента вряд ли могут вытекать ситуации, не охватываемые квантовой механикой. «Ибо только теория решает, что можно наблюдать»^[10].

Обычно географические открытия представляются «чистыми» наблюдениями островов, морей, горных вершин и т. п. Но можно заметить, что и географическое наблюдение имеет тенденцию направляться теорией, требует истолкования в терминах этой теории. Например, Колумб исходил из идеи шарообразности Земли и, держа постоянный курс на запад, приплыл к берегам Америки. Он не считал, однако, что им открыт новый, неизвестный европейцам материк. Руководствуясь своими теоретическими представлениями, Колумб полагал, что им найден только более короткий и простой путь в уже известную Вест-Индию. Экспедиции Т. Хейердала предпринимались с целью проверки определенных теорий, и результаты этих экспедиций истолковывались в соответствии с этими теориями.

• [1] 1 Поппер К. Логика и рост научного знания //Избранные работы. М., 1983. С. 405.
• [2] Там же. С. 260−261.
• [3] Поппер К. Логика и рост научного знания. С. 588−589. «При более тщательноманализе мы обнаружим, — пишет П. Фейерабенд, — что наука вообще не знает „голыхфактов“, а те „факты“, которые включены в наше познание, уже рассмотреныопределенным образом и, следовательно, существенно концептуализированы"{Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 149).
• [4] Милль Дж.Ст. Система логики силлогистической и индуктивной. СПб., 1914.С. 583−584.
• [5] Там же. С. 566.
• [6] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. М., 1993.С. 569. ?Самое высокое было бы понять, — заметил как-то И. Гёте, — что все фактическое есть уже теория» (Goethe I. Naturwissenschaftliche Schriften. Leipzig, 1923. Bd. 5. S. 376). Эта мысль была, однако, нетипична для эпистемологии Нового времени, видевшей в опыте и «фактах» незыблемую и не зависящую от каких-либо теоретических соображений основу человеческого знания.
• [7] Шпенглер О. Закат Европы. С. 376.
• [8] Шпенглер О. Закат Европы. С. 376. Из правильных наблюдений о зависимостифактов от теоретических представлений соответствующей эпохи и в конечном счетеот ее культуры Шпенглер делает, однако, неожиданный и неоправданный вывод, что в основе всякого знания о природе, пусть даже самого точного, лежитрелигиозная вера и что не существует естествознания без предшествовавшей емурелигии. «В этом пункте исчезает всякое различие между католическим иматериалистическим природовоззрениями: оба они говорят одно и то же разнымисловами. Атеистическое исследование природы также имеет религию; современнаямеханика в каждой своей детали есть слепок религиозного созерцания* (Там же.С. 571). В основе этого странного заключения о религии как необходимойпредпосылке науки лежит, очевидно, расширительное понимание религиозной веры.
• [9] Гейзенберг В. Часть и целое // Проблема объекта в современной науке. М., 1980. С. 78.
• [10] Там же. С. 79.