Невозможность единственной «правильной интерпретации»
В видении «творца», — а оно, надо полагать, всегда является видением целого, — понимание произведения искусства и его объяснение, возможно, и совпадают. Сверх того, поскольку у «творца» имеется, скорее всего, единственная и непротиворечивая система ценностей, его понимание произведения искусства является единственным и самым действенным. Однако конечному и ограниченному в своем видении человеку… Читать ещё >
Невозможность единственной «правильной интерпретации» (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Произведение искусства можно истолковывать и на этой основе понимать, и его можно также объяснять. Иногда эти две разные задачи, понимание и объяснение, внутренний и внешний подходы к искусству механически объединяются, как если бы между ценностью и истиной не существовало никакого различия и они всегда, неким «естественным образом» соединялись друг с другом.
В частности, X. Зельдмайр говорит о «правильной интерпретации» произведения искусства, соединяя в представлении о такой интерпретации и понимание, и объяснение произведения. Он даже настаивает на единственности «правильной интерпретации». «Правильное восприятие можно обозначить как такое, которое «врожденно» произведению искусства (соизмеримо ему — «адекватно»). Убеждение, что существует одно и единственное правильное восприятие произведения искусства, важно не только для истории искусства как науки. В первую очередь оно в высшей степени ценно с точки зрения сегодняшнего отношения к искусству, поскольку именно оно может «уберечь от падения в хаос и конфуз». Для изобразительного искусства это положение было сформулировано уже Вёльфлином, но необходимые следствия выведены не были. С 1930 г. оно снова выдвигалось в качестве решающего вопроса «молодой Венской школой».
«Правильная интерпретация» предполагает, что познание произведения тесно переплетено со способностью и стремлением воспринимать произведение искусства как целое… До тех пор, пока в первую очередь взирают на изолированные «подробности в себе», так называемому индивидуальному восприятию интерпретатора оставляют все игровое поле. Вижу ли я это место так или иначе, «воспринимаю ли эту тему более героически или более лирически, более эластично-размашисто или более логически сдержанно — все это фактически вопросы вкуса, — нет инстанции, которая могла бы сказать об этом что-нибудь решительное. И нечто иное получается, когда целое, в которое „поставлено“ единичное, рассматривают одновременно с ним, когда мир, в который единичные мотивы и темы были выставлены самим их творцом, также попадает на глаза. Когда бросаю взгляд на взаимосвязи, где одно поддерживает и определяет другое, и когда перед внутренним взором наблюдателя все более и более проясняется „видение“ того целостного, что изначально руководило творцом. Тогда — и только тогда все единичности — сразу получают места, подобающие им одним, верную функцию внутри целого, свой цвет, свой темп. И тогда-то, фактически, и обнаружится, что для музыкального произведения имеется только одно восприятие (и это верно тем более, чем больше разработано данное произведение), лишь один способ интерпретации, который, именно потому, что он „правильный“, всегда оказывается и самым действенным»[1].
В видении «творца», — а оно, надо полагать, всегда является видением целого, — понимание произведения искусства и его объяснение, возможно, и совпадают. Сверх того, поскольку у «творца» имеется, скорее всего, единственная и непротиворечивая система ценностей, его понимание произведения искусства является единственным и самым действенным. Однако конечному и ограниченному в своем видении человеку «правильная интерпретация» произведения «творцом» неизвестна. Человеку приходится поэтому искать свою собственную интерпретацию и при этом стремиться к тому, чтобы объяснение произведения совпадало с пониманием этого произведения. В силу того что ценности разных людей и разных культур разные, достижения одинакового понимания в искусстве представляется нереальным.
Если трудно достичь одинакового понимания одного и того же художественного произведения, то совпадение понимания и объяснения произведения вообще кажется утопией.
«На положении, что существует одна и только одна правильная интерпретация, — пишет Зельдмайр, — практически основывается весь процесс интерпретирования в современной истории искусств». Очевидно, что это не так.
Отдельному исследователю позволительно полагать, что у него особо тонкий и отточенный вкус и его интерпретация того или иного произведения искусства является единственно правильной. Но разные исследователи имеют полное право не соглашаться друг с другом. От этого история искусств нисколько не пострадает. Она останется такой же, какой была всегда: полем бесконечных споров и столкновений разных, нередко диаметрально противоположных интерпретаций.
Можно ли привести «правильную интерпретацию» хотя бы одного произведения искусства, скажем, «Ночного дозора» Рембрандта или «Войны и мира» Толстого? Нет, конечно. Сколько будет исследователей этой картины и этого романа, столько окажется и разных их интерпретаций. Некоторые из этих интерпретаций стоят ближе к духу своего времени, к господствующему художественному вкусу, чем другие. Но изменится время, изменится художественный вкус, и все интерпретации, когда-то пользовавшиеся успехом, станут не просто поверхностными, а старомодными и потому малоинтересными.
Интерпретация произведения искусства человеком, вынужден признать Зельдмайр, есть только «асимптота познания, она лишь приближается к действительной интерпретации и способна приблизиться еще и еще»[2].
Однако идея бесконечного приближения зрителя к правильной интерпретации какого-то произведения искусства — не более чем иллюзия. Никакой правильной, единственно верной интерпретации произведения, не зависящей ни от времени, ни от постоянно меняющейся культуры, не существует. Нет, соответственно, и никакого «асимптотического приближения» к такой интерпретации.