Категория одушевленности. 
История русского языка

§ 182. Категория одушевленности определяется по окончательному результату развития, представленного в современном литературном языке в незавершенном виде, а севернорусскими говорами как полностью выработанная формально. По форме это — выражение объекта посредством род. п., а не вин. п.:

отец видит сына // видит столь, видит окно…

но муж видит жену, видит гору… отец видит сыновей И видит столы, видит окна… мужья видят жен И мужья видят горы…

Историки русского языка, ориентирующиеся на форму, которая выражает то или иное грамматическое значение в определенный момент развития категории, отрицают мысль о поэтапном развитии категории одушевленности в русском языке; главное для них — показать, например, что вин. п. — род. п. в XI в. отмечен в 21 контексте, в XII в. таких контекстов 19, в XIII в. — 39, в XIV в. —107, а в первой половине XV в. выявлено 54 контекста с подобным распределением форм в значении прямого объекта. Недостаточность материала, взятого в «системном» соотношении по искусственно ограниченным временным срезам, не может показать развитие категории одушевленности, поскольку это — процесс, заданный к действию путем «с н ят и я» с новой классифицирующей категории рода. Каждый факт здесь имеет свое значение; к определенным выводам ведет уже то, что в новгородских говорах развитие категории начинается с форм мн. ч., а не ед. ч., что весьма странно, если это — просто выражение одушевленности (во мн. ч. этот признак не был важен).

В лучшем случае говорят о развитии одушевленности из категории лица (Г. А. Хабургаев), понимаемого в его самом общем виде («лица, независимо от его социальной принадлежности»). Последователен в своей интерпретации В. М. Марков, который говорит о древнерусской категории лица, выражаемой не только в форме вин. п. — род. п., но и в дат. п. (формы на -ови) и в им. п. мн. ч. (формы на -ове). Учитывая все известные нам факты, можно было бы говорить об исходном моменте развития как о синтаксически представленной категории определенности, которая контекстно выражена различным образом в конкретных формулах речи (см. § 154).

В наиболее ранних славянских литературных текстах, т. е. переведенных с греческого, эта категория никак не отражена, что видно и на самых важных для христианской культуры текстах. Так показывает, например, мефодиевский перевод Символа веры: Вп>рую въ единъ Бь Оць Вседьржитель Творець нбоу и земли… УКчХШ в. на месте греч. moreuopev h; iva Oeov лагера ламтокрагора… Лишь во второй редакции текста, составленной в XI в. или чуть позже (как полагают, на Руси), находим уже формальные проявления категории «лица»: Втруемъ въ Единого Бга Оця Вьседьржителя (ЕКчХН в.). В УС XIII в. даже такие слова, как ангелъ, Богъ, брать, мужь, в некоторых текстах употреблены в форме вин. п. без род. п.

• § 183+. Историки полагают, что этапы развития категории одушевленности связаны с переходом одной и той же формы в новое семантическое качество:
  • 1- й этап — определенности: до XIII в. форма вин. п. — род. п. указывает потенциального агенса (мужа, как способного на действие субъекта, но идти за мужь);
  • 2- й этап — лица: после XIII в. та же форма указывает на категорию лица и может проявляться только у имен мужского рода;
  • 3- й этап — с конца XVII в. форма уже вполне представлена как выражение категории одушевленности, возможна для всех одушевленных имен и притом также во мн. ч.

Таким образом, по заданному «стимулу», происходит перераспределение формы между соотношениями «агенс/неагенс» (функция «лица» или «вещи») —> «лицо/нелицо» (идея лица) —> «одушевленн'ость/неодушевленность». Исходная для системы эквиполентная оппозиция на всех этапах ее развития сегодня обычно толкуется как привативная, т. е. с точки зрения современных представлений о содержательности грамматических оппозиций. С этим трудно согласиться, поскольку «снятие» семантического синкретизма во всех известных нам случаях в средние века происходило путем расширения эквиполентности до градуальной иерархии признака, понимаемого как признак различения. Можно предполагать, что действительным ходом данного изменения было постепенное «снятие» категориального признака с конкретных контекстов путем расширения лексической базы включенных в оппозицию имен. Развитие идет не за счет замены категорий, а посредством совершенствования самой категории, которая в исходной системе представлена как синтаксическая категория «определенность/неопределенность».

§ 184. Лингвистические предпосылки развития этой категории неоднократно обсуждались.

Противопоставление действующего лица не действующему в высказывании являлось в нескольких видах. Прежде всего в противопоставлении местоимений типа къто — кого, а также в противопоставлении имен собственных: (Павьлъ видишь Петра), или в противопоставлении форм личного местоимения: (я вижу тебе (> тя)); и особенно в отрицательных конструкциях, когда субъекту полностью отказано в возможности производить действие: (я видел жену —я не видел жены); и еще при обозначении объекта действия, представленного в переносном значении: вьсего оного дома крьсти — въеташа языкъ на языка (Златоструй XII в.) — речь идет о людях в совокупности «дом» и «язык».

Переносные значения слов в определенных контекстах в данном случае оказываются важными. Древнеславянская религия — язычество — «одушевляло» природные явления (анимизм), а полученные из Византии риторические приемы построения художественной речи культивировали различные виды просопопеи, метонимии, катахрезы и под. Уже в Изборнике 1073 г. содержится трактат Георгия Хировоска на эту тему. «Слово о полку Игореве» насыщено подобными образами. В переведенных византийских текстах, например в рассказах Синайского Патерика (древнерусская рукопись XI в.), встречаются формы вин. п. — род. п. типа льва, пса, осла; ср. также быка (Лавр. 1377) и т. д., что вызывает сарказм современных историков по поводу «категории лица для животного царства». Как будто люди никогда не читали басен. В переводном сборнике басен «Стефанит и Ихнилат» вин. п. — род. п. также не знает исключений при определенном указании на животных (даже видевше гавран мыша в форме мужского рода, поскольку речь идет именно о Мыше, а не о Мыши). Речь ведь вовсе нс о биологической или социальной категории лица, имеется в виду известного рода определенность действующего лица, выраженная в конкретном контексте, поскольку и сама категория развивалась как сгущение категориальной семантики, в синтаксическом контексте и на основе определенных словесных формул.

Первоначально, очевидно, это была всего лишь лексико-семантическая группа имен, способных контекстно выражать признак определенности. Речь шла только о форме вин. п. — род. п. в ед. ч. для имен мужского рода. Антуан Мейе обратил внимание на уже отмеченный здесь факт, что даже имена типа Богъ, Господь в переводе Евангелия употреблены в форме вин. п. — вин. п. Иногда это имеет место и по отношению к другим словам, но обычно увязано с наличием или отсутствием артикля в греческом оригинале: SooXoi; — рабъ, но гоу SouXov — раба. Если при имени стоит местоимение, оно играет роль определенного артикля, когда имя существительное сохраняет форму вин. п. (посла рабъ свои — rov SouXov айтой). В евангельских текстах такое соотношение довольно часто; ср. по ОЕ1057 в текстах Мф 17,15, Лк 14,17 и 7, 3 примеры типа Ги помилуй снъ мои при грсч. рои tov ulov и пр. Для христианских текстов указанное различие особенно важно. Философ и богослов П. А. Флоренский заметил, что в Евангелии хлеб арт6с, назван «без члена», поскольку этот хлеб до благодарения «есть просто хлеб, один из хлебов», но «при вкушении его он уже не простой хлеб, но хлеб по преимуществу» (о'арто^, т. е. X л с б, идеально определенный хлеб).

Соотношение опрсделснности/нсопределенности в контексте само по себе неопределенно и неустойчиво, тут самые разные речевые формулы могли затемнить форму выражения и дать своего рода исключения из правил. В древнерусских памятниках примеров такого рода множество.

В СН1Л под 1216 г. известный текст: Поидоша сынове на отця, брат на брата, рабъ на господина, господинъ на рабъ, — в котором характер традиционной формулы показывает возможности для передачи данной пракатегории. Из контекста можно выявить доказательства для любой теории, разделяемой ныне историками языка. Но когда неизвестный новгородец в XIV в. пишет (в Бср.гр.43): Пришли ми цоловгькъ на жерепцгь, зане ми здп>се дгълъ много, — ясно, что речь идет о зависимом человеке, о слуге.

§ 185. Среди примеров, приведенных в «Древнерусской грамматике», много таких, которые показывают ограничения в употреблении вин. п. — род. п. и всегда относительно определенности лица. В соединении с притяжательным местоимением мой, свой: поймете у мене мои шюринъ, чему ecu елгьпиль брать свои, посади посадникь свои (в Лавр. 1377 и Ип.1425, но в Лавр. 1377 также на Олга, брата своего; вдаи сына своего, в Новг.греч. 1308 г. слати своего мужа и др.);

в виде приложения к другому имени существительному, которое уже представлено в форме вин. п. — род. п.:

сына же своего Ярославъ посади Туровгь — Лавр. 1377 [сына Ярослава],.

послалъ посолъ свои Вячеслава (Ип.1425) [посла Вячеслава], поймите у мене… мои шюринъ Михаила (СН1Л, 1224 г.), поиде кнзь Мстиславъ на зять свои Ярослава, (в СН1Л иначе: и еда имъ снъ Стославъ) — порядок слов и распределение имен в формуле играет свою роль;

при однородных членах предложения, если один из них уже выражает идею определенности лица:

слати осетрьникъ и медовара (Гр. 1265 в списке обе формы ся); при индивидуализации отвлеченных или собирательных понятий возможно усиление указанием на определенность объекта (Шахматов, с. 222):

подтвердихомъ мира старого (Гр. 1189 г.), еже такого св/ътильника имать въ области своей (УСХШ) и пр.;

при распределении видовых различий глагольных основ (если глагол употреблен в совершенном виде, то скорее развивается вин. п. — род. п.), который и сам по себе выражает различные степени определенности действия:

чему ecu елгъпилъ брать свои (Лавр. 1377) — чему ecu ослипилъ брата своего (Ип.1425);

раздражити быка — и похвати быка рукою за бокъ (Лавр. 1377 под 992 г.);

употребление род. п. после переходного глагола синтаксически увеличивало появление выразительного падежа объекта, особенно в тех случаях, когда объект в реальной ситуации мог обратиться в субъекта: разъяренный бык против молодого Кожемяки. Все древнейшие примеры проявления «лица» в описании животных обычно таковы. Старое окончание сохранялось в устойчивых формулах речи, в которых происходила нейтрализация субъект-объектных отношений по лицу и числу:

въеед на конь, за конь, идти за мужь, идти в люди, сдать в солдаты', ср.: съвративъ коня, при/ъха — на конь въеядяше (УСХШ); в Домострое сочетания типа про гость. Вообще у имен мягкого склонения вин. п. — вин. п. сохраняется дольше, см. в берестяных грамотах продайте половъи конь, нарядите же мужь (может быть форма род. п. мн. ч.) и т. д.

Все приведенные типы примеров, как и тс, в которых уже вин. п. — заменен род. п., представлены неравномерно по текстам, непоследовательно по жанрам, да к тому же иногда и недостоверны по определению, что приводит к спорам между учеными. Но общая тенденция заметна: если словоформа тесно связана с традиционным контекстом (со словесной формулой), то она не поддается новым окончаниям, и никто не старается противопоставить объект субъекту действия. Если же словоформа «выбилась» из формулы, каким-то образом противопоставлена остальным формам сочетания, тогда новое окончание вполне возможно, хотя и не обязательно. В этом проявляется все тот же древнерусский принцип выбора: для одного — это, для другого — и то и это.

§ 186. Второй этап отражает существование лексико-грамматического класса имен как проявления определенного лица.

Прежде всего это проявляется в именах собственных: посадиубо сего оканьнааго Святопълка в княжении Пиньскгьа, Ярослава Новгьгородгь, а Бориса Ростовгъ, а Глп>ба Муромь (Сказ, о Борисе и Глебе);

затем в формулах взаимного действия:

послушающе брать брата СН1Л (1054), ажь убьеть мужь мужа, то мьстити брату брата (Правда Русская) и др.;

в формулах с согласуемыми причастными формами: узьрт Исуса идуща (ОЕ1057), видяаше бо мужа преподобьна и правьдьна суща его (УСХШ).

Во всех таких случаях в форме вин. п. — род. п. стоит имя, выражающее лицо, имеющее право на действие, в отличие от имен с формами вин. п. — вин. п., ср. в Правде Русской: за смердии холопъ: оже уведешь чюжь холопъ любо робу, пояти же челядинъ, или смердъ умучить и др.

Лексико-грамматическую категорию лица соотношение форм вин. п. — род. п. в полной мере перестало выражать только к концу XVII в., когда соответствующее употребление грамматических форм распространилось на имена женского рода и притом в ед. ч. и во мн. ч., независимо от значения слов, т. е. при обозначении всех живых (или предполагаемо живых) существ.

В обозначении животных и птиц в вин. п. — род. п. ед. ч. примеры появляются со второй половины XIV в. (в берестяных грамотах: дайте коницка, поими моего цалца ‘чалого', коня познай), хотя наиболее ранние примеры относятся к Гр. 1300 г. (улюбилъ ecu единого коня) или даже раньше, к текстам «Слова о полку Игоревс» (а вгь соколца опутаев) ь красною дивицею — в переносном значении) или «Моления» Даниила Заточника (коли пожретъ синиця орла), а это могут быть примеры XIII в. С XV в. их число увеличивается, В. Б. Крысько указывает более двухсот для 35 слов (с XI в.): борана, вола, осла и др., обычно с уточняющими определениями, что указывает на освобождение слова от своего узкого контекста; ср. прислалъ гуся живова, послали слепова сокола и т. д. У Аввакума в вин. п. ед. ч. формы зубря, звгьря, жеребенка', аналогичные формы у Котошихина в XVII в.

Категория лица, проявившись в формах ед. ч., становится категорией одушевленности, распространяясь на формы мн. ч. и охватывая все группы «одушевленной» лексики. Таких примеров много уже в XIV в.: пословь, купцовъ, новоторжцевъ и др. (сначала также только для имен мужского рода), но у */'-основ и здесь всегда сохранялись старые окончания (д/ьти, гости, люди', примеры типа зятя, тьстя, татя с XV в.), как и в сочетаниях с предлогами (они еще нс выходили из формульных сочетаний: въ казаки, въ солдаты, на рабы своя).

У имен женского рода во мн. ч. категория одушевленности отражается одновременно с мужским родом мн. ч.; ср. в грамотах холоповъ и рабъ (1439), Марфу да старицъ сестеръ (1513), и женъ и робятъ и слугъ (конец XVI в.), вдовиць и сиротъ и чадъ дгьвокъ (также). Впрочем, все указанные группы лексики по традиции могли сохранять и старую форму вин. п. — вин. п., ср. и ему за свиньи и за кобылы, и за коровы, и овцы… и за пчелы править то, чгьмъ у него кто завладгьеть, но тут же птицъ прикормить и др. (Уложение 1649 г.). В автографах Аввакума отражены все типы слов, получавшие новое окончание вин. п. — род. п. к концу XVII в.: послала ребенка, про младенца, дал зверя, научил мужиков, стрелцов поставили, привели баб, ели лисиц, взяв лошадей, бьет людей, даже неодушевленные имена в определенном значении (спаси Богъ властей, дверей отворя, за молитвъ), но в старых формулах отгоняше бесы (и бесов), враги погуби, куры кропилъ, прозрех вдовицы, погубил овцы своя; ср. у него я веть за вдовы твои стал! — в словесном сочетании, но в свободном употреблении вдовь отпустить; только в «Книге ратного строения» 1647 г. вполне определенно куръ ловить, как есть собакь и проч. Однако в традиционных текстах старые формы сохранялись. В сибирских летописях XVII в. в категорию одушевленности не входили еще названия птиц, животных и пр. {бобры, комары, кони, елени, птенцы, собаки, лисицы, птицы — в форме мн. ч.) и отмечены колебания в названии лиц {враги — врагов и пр.).

Когда все одушевленные имена мужского и женского рода в обоих числах, ед. ч. и мн. ч., стали получать новую форму вин. п. — род. п., именно тогда категория лица преобразовалась в категорию одушевленности. В развитии категории лица различие по роду еще играло свою роль (только имена мужского рода), а в становлении категории одушевленности — уже нет (и мужской, и женский род). Свое значение имела и унификации типов склонения: новая флексия вин. п. — род. п. — порождение парадигм, которые складывались сначала в ед. ч., а затем и во мн. ч.

§ 187. В северных говорах развитие категории одушевленности распространилось и на имена женского рода в ед. ч.

Загадочные обороты типа земля пахать, вода носить, трава косить и т. д. пытаются объяснять и заимствованием из финских языков, и как синтаксическую конструкцию с им. п. при независимом инфинитиве, и как архаическую особенность несобранной в систему языка славянской речи. Но такие сочетания в новгородских памятниках появляются с XIII в., а с XIV в. в деловых источниках встречаются часто, в том числе и в московских. В современных русских говорах до недавнего времени они были обычны, да и в литературной речи встречаются: шутка сказать!

Пример такова правда взятирусскому в тексте «Правды Русской» А. А. Потебня считал личным предложением с утратой категории лица у глагола-сказуемого (заменен инфинитивом): «Прежде чем такой именительный правда стал пониматься как объект, весь оборот мог принадлежать к разряду переходных сочетаний с бывшим подлежащим при безличном сказуемом: сила мнп> надобп> есть» — значит, здесь не просто безличность, но и модальность, и залоговые отношения. «Утрата лица» делает предложение безличным, потому что его «подлежащее», став выражением объекта действия, выражает неодушевленную субстанцию. В других примерах замечательны две особенности: имена предшествуют инфинитиву, и всегда именно инфинитиву. В московской Гр.1497 г. рядом встречаем: и даная грамота положити—хочет даную грамоту положити, и грамоту им дал. В московской же Гр. 1517 г.: а оттоюъ бы мшь Литовская земля воевати; земля отвести', и к королю было та рухлядь отдати, и сына было и княжие дгьти даты, а казна взяти. Категоричность утверждения в инфинитивном предложении несомненна, речь идет о необходимости исполнить действие в отношении определенной цели, и эта цель связана с неодушевленным объектом действия. Мнение В. К. Журавлева об «усилении нейтрализации вин. п.: род. п. в отражении категории одушевленности» совершенно справедливо; более того, это обороты, проникшие и в современную разговорную речь, а их «можно трактовать в качестве прямых и косвенных следов исчезнувшей категории среднего рода», который не принимает участия в формировании категории одушевленности.

По мнению В. Б. Крысько, это древнерусский оборот с исконным им. п. подлежащего при модальном инфинитиве: свои челядинъ пояти, холопъ пояти, тивунь свои дьржати и т. д. в «Правде Русской» и сходных юридических текстах, отражающих живую речь. Но приведенные примеры возвращают нас к категории определенности или лица во всех тех синтаксических ограничениях смысла высказывания, которые мы уже обсудили. В случае же трава косить, скорее всего, отражается восполнение категории одушевленности у имен женского рода *а-основ в формах ед. ч.: жену взяти — земля взяти.

§ 188+. Взглянем шире на процесс последовательного сгущения категории от контекстно-семантической определенности через лексико-синтаксическое выражение определенного лица до морфологически завершенной категории одушевленности. Формальность «определенности» и семантичность «лица», соединившись своими признаками, дали лексико-грамматическую категорию одушевленности. Словообразовательные возможности языка способствовали расширению круга слов, подпадавших под действие категории одушевленности. Словообразовательный суффикс с показателем рода (курь — кура > курица) стал приметой формообразования: вижу кура как вижу куру, вижу курицу. В архаических типах склонения имена женского рода не получали формы вин. п. — род. п.: мать видит дочь, дочь видит свекровь и т. д.; для выражения категории необходимо было ввести имя в состав *д-склонения: видит матку, дочку, свекровку, золовку и т. д.

Дело не в «одухотворении» славянином-язычником всего вокруг, а наоборот, ведь развитие категории началось как ответ христианского мировоззрения на традиционно языческое: выделение персонализованного качества в объекте высказывания, т. е. именно в речи.

Языки с различением трех грамматических родов «сексуализируют человеческую мысль», замечал И. А. Бодуэн де Куртенэ, но таковы все древние индоевропейские языки, а теперь славянские из их числа. В языках, сохранивших различие двух родов, противопоставляется живое (активное) неживому (инертному) — романские, литовский. В скандинавских и в английском выделяют личные мужского и женского родов, общий род и род веществ; здесь важно указать лицо, род зрело-мужской и род общий. На физиологическом различии завязывается психологическое распределение с тем, чтобы выработать социологическое распределение имен-понятий.

Типологическая последовательность в развитии категории «личности—неличности» показана датским лингвистом Л. Ельмслсвом:

Этап III — это восстановление индоевропейского состояния, в том числе и общеславянского состояния, но выраженного в других формах (им. п. и вин. п. различались), а этап IV — его завершение (процесс дошел до конца в польском, украинском, белорусском, словацком языках). Развитие в сторону «категории личности» в русском литературном языке было прервано нормализацией системы. Это видно на пересечении конструкций типа шутка сказать (при жену любить).

Способ обозначения одушевленности — обязательная замена одной формы другою (род. п. вместо вин. п.), поэтому в высказывании вижу стол имя употреблено в форме им. п., а не вин. п., говорил Есперсен, поскольку в высказывании вижу отца имя употреблено нс в вин. п., а в род. п.; в языке, в отличие от речи, нет формы вин. п. — род. п., эта категория синтаксична, окончательно морфологической может стать только категория «личности» (одушевленности). Категории мужского рода и мн. ч. совместно вызывают различия в одушсвлснности/нсодушсвлснности, т. е. либо мужской род предстает независимо от числа, либо мн. ч. независимо от рода. Действительно, во мн. ч. категория одушевленности развивалась в мужском и женском родах одинаково рано, а в ед. ч. — только у имен мужского рода. Мн. ч. и мужской род — проявления одной и той же, более общей грамматической категории, которая разными своими сторонами развивалась как немаркированная по отношению и к ед. ч., и к женскому роду. Унификация типов склонения в формах ед. ч. происходила в древнерусский период, унификация в формах мн. ч. — в старорусский. Поспешным является утверждение, будто уже первые примеры односторонней замены вин. п. — им. п.

на вин. п. — род. п. указывают на состоявшееся преобразование категории. Это была, конечно, нейтрализация форм в пользу немаркированного члена оппозиции им. п.: род. п. в функции вин. п. — им. п. маркирован как падеж подлежащего и как «сильная» падежная форма с ударением на корне (см. § 173). Качественно категориальным изменение становится при расширении состава входящих в категорию имен, акцентных парадигм и семантических классов слов при одновременной возможности замены вин. п. на им. п. (типа преобразований пить вода на пить воду) с XV в., когда еще возможно было употребление таких конструкций и в оборотах типа яко мужю своя жена даяти.

Вопросы для повторения.

• 1. Какова последовательность в формировании категории одушевленности у имен мужского рода?
• 2. В какой последовательности (хронологически) эта категория развивалась у имен разного рода и различных чисел?
• 3. Почему имена мужского рода первыми стали развивать формы выражения этой категории?
• 4. Какие условия способствовали развитию категории одушевленности?
• 5. В какой степени на развитие категории влияли акцентные условия и риторические приемы построения текста?
• 6. Какая существует связь между развитием категории одушевленности и совпадением окончаний у имен *о- и *й-склонений?

• 1. Древнерусская грамматика XI—XII вв. — М., 1995. — С. 284−289.
• 2. Крысько В. Б. Развитие категории одушевленности в истории русского языка. — М., 1994.
• 3. Кузнецов П. С. Очерки исторической морфологии русского языка. — М., 1959. —С. 92−107.
• 4. Хабургаев Г. А. Историческая грамматика русского языка. Имена. — М., 1990. —С. 168−176.
• 5. Шахматов А. А. Историческая морфология русского языка. — М., 1957. — С. 220−226.
• 6. Якубинский Л. П. История древнерусского языка. — М., 1953. — С. 182−186.