Человек в ситуации двух реальностей. 
Проблема истинности семиотического отображения

Мы говорим о мире всегда неточно, поскольку неточность неустранима из структуры языков. Следовательно, мы никогда не говорим о мире.

Станислав Лем

Глубочайшее заблуждение считать, что язык зеркально отображает мир, поскольку он его создает.

Лешек Колаковски

Человеческое существование одновременно связано с физическим миром и с пространством знаков. Ситуация взаимодействия двух реальностей (онтологической и семиотической) создает множество философских и семиотических проблем. Можно ли и в какой степени говорить о реальности мира физического и мира знаков? Как эти реальности соотносятся? Обладают ли они автономностью друг от друга и от человека?

Но начнем с вопросов о том, что значит быть реальным, сколько реальностей нам дано и чем они различны. С одной стороны, реальный — это существующий объективно. Этим параметром обладает физический мир — онтологическая реальность, которую мы воспринимаем эмпирически. Но столь же реальны для каждого из нас мысли и ментальные образы (семиотическая реальность). Как ни парадоксально, но и ментальные образы (например, сны или воображаемые картины) человек тоже воспринимает эмпирически (во сне можно ощущать холод и др.).

Главным различием обоих видов реальности является их происхождение. Физическая реальность дана нам изначально (априорно), как нечто, что создано не людьми, без участия человека. Семиотическая же (текстовая) реальность, в отличие от онтологической, от начала и до конца является плодом человеческого мозга, результатом когнитивных процессов — репрезентаций. И каждый из нас принимает непосредственное участие в формировании этой реальности. Однако это четкое различие очевидно лишь на первый взгляд. То, что мы считаем реальным (дерево, небо, птица), доступно нам не столько как независимые от нас вещи, сколько в виде произведенных нами репрезентаций дерева, неба, птицы.

На вопрос о том, какой степенью автономности обладают онтологическая и семиотическая реальности друг от друга и от человека, также трудно дать однозначный ответ. Можно допустить, что физическая действительность обладает абсолютной независимостью от человека, что миру «безразлично», воспринимает его человеческое сознание или нет. Однако узнать, каков же мир на самом деле, не репрезентируя его в знаках различных языков, невозможно. Еще св. Августин осознавал: для ответа на вопрос, что есть вещь, следовало бы отделить знак вещи от самой вещи, но только это не представляется возможным. Точно так же у И. Канта, Ч. Пирса возникало теоретическое допущение о существовании «чистых» вещей, или вещей в себе. Что такое вещь в себе? Это вещь, существующая вне чьих-либо репрезентаций, то есть неискаженная в восприятии. Однако вещь в себе — лишь мыслительный конструкт, для реального познания «чистая» вещь недостижима.

Поскольку коммуникация между миром и человеком устанавливается исключительно через пространство языка, тогда реальность — это не что иное, как своего рода молчаливое соглашение, или конвенция между членами социальных групп, по поводу представлений о ее объектах и структуре. Согласно австрийскому философу XIX в. Францу Брентано, существование внешнего мира рассматривается лишь как правдоподобное. Ч. Милош также отмечал: тот факт, что мир существует, есть аксиома, в которую надо верить; однако истинный мир, такой, какой он есть, вёдом лишь его Творцу.

Решение вопроса об автономности физического мира от человека осложняется невозможностью провести четкую границу между действительностью и пространством знаков, в которых она отображается. Так, в акте коммуникации объект мира (например, дерево) становится референтом для слова, рисунка и т. д. Но дерево, которое мы видим, нельзя отделить от своей номинации: мы не можем воспринимать дерево без вербального знака «дерево». Вещь замещается словом; в свою очередь, за словом возникает ментальный образ вещи (понятие).

Таким образом, нельзя говорить об абсолютной независимости онтологической реальности от нашего сознания. Мир таков, каким он предстает перед нами в знаковом отображении. Даже если начальными моментами своего творения физическая реальность обязана не человеку, даже если она и развивается независимо от человека (автономно), мы продолжаем конструировать мир «по слову»: а) видя действительность в знаковом преломлении; б) создавая знаки, которые затем могут стать частью онтологической реальности (Наутилус у Жюля Верна и реальное создание подводных судов).

Семиотическая реальность — порождение человека^[1]. Но обладает ли она автономностью от реальности онтологической? Отображая мир, мы создаем как отдельные знаки, подменяющие в нашем сознании предметы и явления, так и знаковые системы, для функционирования которых уже не требуется постоянное соотнесение знаков с референтами из онтологической реальности. Референтами создаваемых текстов становятся понятия-представления: например, можно писать о Венеции, будучи за пределами самой Венеции, или говорить о единорогах, опираясь на визуальные тексты западноевропейской живописи. Соответственно, наши репрезентации обретают относительную автономность от того, о чем они повествуют.

Текстовые миры живут по своим правилам. Говоря о достоверности семиотического мира, мы не используем процедуру верификации — проверки, насколько текст соответствует миру. Пусть никто не встречал русалок, единорогов или хоббитов, а исторические источники не зафиксировали действительного существования Андрея Болконского, но от этого они не становятся для нас менее достоверными. Текстовые миры существуют как вещь в себе, требуя интерпретации в рамках кода собственных систем. Так же и положения чистой математики (мнимые или отрицательные величины) доказываются только внутри математики, не находя непосредственного подтверждения в жизни. По своим правилам живут и языки семиосферы, которые в своей истории становятся все более абстрактными. Или в историческом развитии вербальных языков отмечены случаи перехода от синтетизма (наличия систем склонения и спряжения форм) к аналитизму (отсутствию формоизменения). Все эти тенденции не зависят напрямую от человека: он не может непосредственно влиять на них.

И все же еще раз подчеркнем: семиотическая реальность обладает только относительной автономностью от онтологической и самого человека. Знаковые репрезентации всегда, в той или иной степени, являются результатами отображения мира. Это могут быть отсроченные репрезентации (воспоминания о том, чего уже нет) или комбинации реальных событий, или комбинации атрибутов различных вещей (так создаются мифологические и фантастические существа), но верно одно: семиотическая реальность никогда не возникает сама по себе, она всегда преломляет действительность. Не случайно высокая степень семантической непрозрачности текста делает его интерпретацию проблематичной, поскольку читатель не в силах обнаружить референты высказывания (предметы отображения) в знакомой ему реальности.

Несмотря на то что и мир, и реальность знаков способны развиваться по собственным законам, для человека эти реальности существуют только во взаимозависимой и неразрывной связке. В художественной литературе описаны случаи, когда «вторая» реальность становится причиной порождения «первой»:

• • в «Сильвии и Бруно» Льюис Кэрролл просит читателя угадать, сочинил ли он куплеты песни садовника в соответствии с событиями, о которых повествует текст, или же, наоборот, события самой жизни сочинены в соответствии с куплетами садовника;
• • основным положением в романе «Баудолино» У. Эко является идея о том, что история — это совсем не то, что было, а то, что было кем-то рассказано и затем стало планом, по которому совершаются реальные события. Та же идея становится сюжетом и в другом романе У. Эко — «Маятнике Фуко» (история как конструкт, спроектированный воображением);
• • герою борхесовского рассказа «Круги руин» снится незнакомец, который становится явью и начинает жить самостоятельной жизнью, в то время как его «создатель» вдруг осознает свою нереальность, обнаруживая, что он сам есть только проявление чьего-то сна. Подобная сюжетная линия встречается и в «Острове накануне» У. Эко: Роберт, выдумавший себе брата Ферранта, в какой-то момент начинает считать, что это он сам есть плод воображения Ферранта. Борхесовский «Тлен. Укбар. Орбис Терциус» — это история изначально выдуманного мира, второй реальности, которая незаметно полностью подчиняет себе истинную.

Пересечение двух реальностей наступает в момент, когда а) знак настолько похож на вещь, что не воспринимается нами как знак (абсолютный иконизм); или б) жизнь воспроизводит плоды воображения — научного или художественного, и тогда фиктивные объекты художественного творчества, фантастики, науки входят в мир, становясь его частью.

Часто возникает вопрос о том, какая же из реальностей «более реальна» и значима для человека? Онтологическая реальность появилась задолго до людей, но вещи как таковые, вне знакового отображения, по-прежнему непознаваемы. Для человека существует только то, что получило отображение в знаке, было названо на каком-либо из языков культуры и включено в соответствующую знаковую систему. Значит, более «реальной» оказывается семиотическая реальность? С одной стороны, языки и тексты есть среда, в которую мы в прямом смысле включены. Но следует помнить, что существование нашего «семиотического дома» опосредовано домом онтологическим. Не случайно полный уход в реальность знаков мы воспринимаем как семиотическую опасность. У. Эко констатирует, что современный человек стремится подменить реальность мира реальностью семиотических систем:

• в компьютерных играх «вторая реальность» зачастую оказывается реальнее первой;

• • обучение детей ведется посредством картинок, формул без обращения к практике;
• • мы путешествуем по миру чаще в гиперреальности, нежели в физическом смысле;
• • мы заводим друзей в социальных сетях, но все реже встречаемся с реальными людьми и т. д.

На вопрос о том, какая из реальностей реальнее, существует только один ответ: ни одна из них, взятая в отдельности. Для человека реальна только «связка» онтологического мира и мира знаков. Но в этой связке нас интересуют отношения семиотической реальности к миру, но не наоборот.

Все сказанное подводит нас к вопросу о том, насколько истинно мы отображаем мир в знаках. Одно из направлений семиотического анализа — установление соответствия между тем, что есть в мире, и тем, насколько правильно это для нас представлено в знаках.

Семиотическая истинность — это некоторый правильный, адекватный способ выражения мира в знаках. Казалось бы, в идеале носитель знака (сама форма языкового высказывания) должен соотноситься со своим референтом однозначным образом и представлять для нас все его свойства — характеристики. В этом случае мы зафиксируем абсолютную полноту описания объекта отображения. Именно таково было представление об адамическом языке как совершенной системе номинации. Однако практика употребления языков и создания текстов сталкивает нас с рядом проблем, заставляющих считать истинность не абсолютной категорией, а относительной.

Начнем с того, что в истории человеческой культуры одновременно существуют и развиваются несколько концепций истинности. Причина невозможности выведения абсолютной истинности в том, что «правильность» знака (некоторый знак х истинен в определенном языке L тогда и только тогда, когда…) обеспечивается рядом условий.

Истинность как соответствие можно устанавливать относительно:

• • объекта мира (референта) и контекста его существования (корреспондентная истинность);
• • правил употребления знака в некоторой системе-дискурсе (когерентная истинность);
• • точки зрения субъекта, производящего высказывание (субъектная истинность).

Логику и аналитическую философию занимают вопросы соответствия знака и объекта действительности. Это сугубо корреспондентное понимание истинности (англ, correspondence — соответствие), предполагающее, что высказывание о ситуации тождественно самой ситуации, то есть знак правильным образом приложим к миру. Например, высказывание «снег бел» верно, если снег действительно белого цвета, а высказывание «идет снег» истинно только в соответствующей ситуации (примеры Альфреда Тарского).

Получается, что такое понимание семиотической истинности основано на верификации — проверке на правильность соотнесения знака и факта мира. Все так называемые истинные высказывания (truth sentence) — это предложения случая (occasion sentences). У. ван Куайн объясняет: «ветрено», «холодно» рассматриваются как истинные знаки только тогда, когда действительно на улице ветрено или холодно. Это существенным образом ограничивает нашу возможность «правильно» употреблять язык (действительно, как можно тогда летом говорить о снеге?). Вот почему корреспондентная истинность делает уступки: допускает и те высказывания, которые являются результатом обобщения серии похожих ситуаций, с которыми сталкивался какой-либо субъект. Например, можно не проверять, что 2×2 = 4, раз этот результат внесен в таблицу умножения, или что снег по определению холодный, а огонь горячий.

Однако большинство потенциально возможных высказываний просто не может быть верифицировано. Это касается репрезентации референтов нефизической природы: абстрактных или вымышленных объектов. Действительно, знаки «единорог чудесен» или «я проснулась в незнакомой мне постели и в чужом языке, похожем на русский» (М. Павич) не поддаются проверке на корреспондентную «правильность».

Помимо соответствия референту, истинность знака может определяться в заданных системах координат. Например, это рамки научных теорий, грамматик языков и др. Координатами истинности становится набор правил — конвенциональный код, не зависящий от прагматики конкретного субъекта. Высказывание может быть истинно в рамках определенной теории и не соотноситься с какой-либо наблюдаемой ситуацией в мире. Это так называемое когерентное понимание истинности. Мерой истинности здесь является код, установленный для определенной системы — языка, культуры, стилистического направления, эпохи и др.

Чтобы знак считался «правильным», языковое сообщество должно разделять конвенцию о его использовании. Так, высказывание на русском языке должно быть построено в соответствии с его грамматикой («я идти школа» не истинно для грамматического кода русского языка). Аксиома о параллельных прямых, не пересекающихся ни при каких условиях, оказывается истинной в контексте геометрии Эвклида, но неверной для геометрии Н. Лобачевского. Понятие отрицательных и мнимых величин истинно в математике, но эмпирически с такого рода фактами мы не взаимодействуем.

При когерентном понимании истинности значение знака не зависит от ситуации его употребления. «Правильность» высказывания здесь проверяется аналитически — через интерпретацию знака знаком внутри системы, то есть без прямой отсылки к внешнему миру.

Представление о «правильном» соответствии знака миру может определяться точкой зрения самого субъекта как создателя высказывания. Субъектная истинность связана с автором или интерпретатором знаков: системой их личных представлений о действительности, с тем, что они считают истинным, а что — нет. Отсюда положение Нельсона Гудмена: «истины для различных миров различны»^[2]. О том же у Чеслава Милоша: «Если все истины относительны и зависят от системы координат… то я хочу быть определяющей системой координат, я сам решу, что назначить истиной». Примером высказывания, обладающего истинностью в системе авторского способа употребления языка, является следующее предложение Милорада Павича: «В ответ на эти слова продавец улыбнулся на чистейшем иврите».

Субъективное измерение истинности обладает большой антропологической значимостью. Во-первых, ни один текст не создается в отрыве от автора и интерпретатора: отображение происходит с точки зрения того, кто порождает знаки. Вот почему в культуре сосуществуют целые множества «правильных» описаний одного и того же фрагмента мира, которые по отношению друг к другу могут выступать как синонимичные и (или) как конфликтующие (Н. Гудмен). Таким образом, установка на субъектное понимание истинности воспитывает толерантность. Во-вторых, культура получает бесконечный ряд индивидуальных версий мира, расширяющих пространство семиосферы. В-третьих, в ситуациях употребления языка сквозь призму своего сознания происходит становление как самой человеческой личности, так и языков культуры.

Идеальный пример субъектного понимания истинности представлен в новелле X. Л. Борхеса «Три версии предательства Иуды». Борхес предлагает веер возможных интерпретаций, или объяснений, поступка Иуды. При этом каноническая трактовка (предательство из-за алчности) также рассматривается не как абсолютная истина, а как одна из возможных интерпретаций известного факта. Борхес, предваряя свои версии, замечает: «Муж, столь отличенный Спасителем, заслуживает, чтобы мы толковали его поведение не так дурно».

Первая версия. Иуда есть некое «отражение Иисуса»: «Слово опустилось до смертного», и ученик Слова также опустился до предательства, дабы подтвердить: миропорядок земной есть зеркало горнего миропорядка.

Вторая версия. Подобно тому, как аскет умерщвляет плоть ради славы Божией, Иуда делает то же, но со своим духом, отрекаясь от чести, демонстрируя этим грандиозное смирение.

Третья версия самая парадоксальная: Иуда есть не кто иной, как сын Божий. Этим доказывается, что Спаситель был истинным человеком, способным к противоречиям и совершению греха. Спаситель, по Борхесу, «избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой».

Наличие уже четырех версий (включая каноническую, а значит, когерентную) о том, кем же был Иуда и каковы мотивы его поступка, доказывает относительность категории истинности в человеческой истории. В эссе X. Л. Борхеса представлена возможность существования нескольких истинных утверждений, которые или существуют одновременно (как истины для различных эпох, миров, субъектов), или сменяют друг друга в истории. В этом контексте в качестве истинного предстанет следующее положение Н. Гудмена: «Композиция, которая „неправильна“ в мире Рафаэля, может быть правильной в мире Сера»^[3]. Добавим, что аксиомой о том, что не может быть никакой истины без носителя истины, подтверждается существование прагматического измерения семиозиса.

В контексте представлений о вариантах семиотически истинного отображения мира можно рассмотреть философско-культурологическую работу Мишеля Фуко «Слова и вещи»^[4]. Говоря о потенциально возможных типах отношений знаков (слов) и вещей (проблема vox et rex), Фуко сводит их в три основные модели отображения (в его терминологии — эпистемы). Интеллектуальную историю человечества Фуко рассматривает как процесс последовательной смены семиотических способов репрезентации мира^[5]. Для каждой эпистемы характерно преобладание своего — индексального, иконического или символического типа отношений между текстом и миром, а соответственно, и свое понимание истинности.

В эпистеме подобий (по Фуко, она продолжалась до XVI в.) преобладает категория сходства. Это эпоха сопричастности языка и мира: знак, текст выступают как зеркало мира, где видимое на следующей ступени повторяется в высказываемом. Здесь тексты иконически воспроизводят пространство: поэт старался поймать соответствие звука (слова) и цвета (А. Тарковский).

К эпистеме подобий применимо корреспондентное понимание истинности. В этом же контексте может рассматриваться и понятие мимесиса как изображения (representation), или правдоподобия. Сущность языковой игры с миром — создание его текстовых двойников. Языковой знак играет роль «клейма на вещах», или иконы отсутствующих вещей. К сущности этой эпистемы приложимо определение поэзии как «страстной погони за действительностью» (Ч. Милош). Знаки различных уровней (слова, типы предложений, элементы наррации) стремятся к воспроизведению объектов мира и ситуаций. Так, сюжет может повторить линейный ход жизни героев, а точная детализация воспроизвести атрибуты предметов мира.

Несмотря на то что в эпистеме подобий текст обращен к миру, текстовые удвоения не являются абсолютными: по Ч. Милошу, река, создающая знак — отражение облаков, — страдает, поскольку отражения не могут стать самими облаками. Удваивая мир, текст все же не становится его зеркалом, а отображает его, создает знаковую версию реальности.

В классической эпистеме (по Фуко, это период рационализма XVII— XVIII вв.) знак и отображаемый им предмет лишаются непосредственного сходства и соотносятся только через пространство априорно заданных (языком, наукой, культурой) представлений о предмете. К этой эпистеме применимо когерентное понимание истинности. Здесь знак должен воспроизводить не внешние атрибуты означаемого, а его инвариантные характеристики — повторяющиеся в мире закономерности, универсальные законы. Теперь слово «силится отвлечься от явлений» (А. Тарковский), чтобы выйти в область закономерностей, а текст создает не варианты «я-здесъ-сейчас» вйдения, а инварианты, не имеющие отношения ни к «я», ни к «здесь», ни к «сейчас». С семиотической точки зрения, подобный тип мышления предполагает, что знак становится составной частью системы знаков и существует постольку, поскольку входит в определенную систему (ср. с эпистемой подобий, где знак существует для вещи и ее воспроизведения).

Основная задача классической эпистемы — построение всеобщей науки о порядке, «всеобщей грамматики», говорящей о системе тождеств и различий как основании нашего мира. Инструментом такой науки становятся не естественные, а формальные языки, позволяющие выводить из простых элементов все более сложные. Подобный тип мышления может обходиться без непосредственного обращения к миру: видеть — не значит добиваться тождественности знака и вещи, а истолковывать вещь в некоторой системе координат.

Даже в литературе референтом текста выступает не конкретная ситуация, а представление об идеальном положении вещей (М. Фуко пишет, что конкретная человеческая трагедия на весах мироздания уравновешивается продолжающейся жизнью). Этим объясняется формульность литературы классицизма — использование репертуара предлагаемых традицией приемов (устойчивых метафор, сравнений). Так создается гармоничная структура, отвечающая канонам красоты (соразмерность и ясность) и имеющая в качестве референта идеальный объект. Плюсы подобной семиотической стратегии в литературе состоят в том, что автор находится со своими читателями в общем пространстве мысли и восприятия. Референтами текстового отображения в классицизме являются мифологические сюжеты или реальные истории, обретшие черты мифа. Для автора эти пресуппозиции уже предуготовлены культурой. Но одновременно они прекрасно известны и читателю, который ожидает от автора не столько новой истории, сколько профессионального способа представления уже известного.

В этой эпистеме, по Фуко, произошло «разделение слов и вещей»: отношение знака к вещи теперь не обусловлено порядком самих вещей. На этом же основано отличие логического анализа предложения от грамматического анализа высказывания в современной грамматике. С точки зрения логики, в высказывании «дом построен строителями» подлежащим выступает «строители» как действующий субъект. Однако это не соответствует тому, чему учат в школе. Если в эпистеме подобий язык употреблялся для описания и удвоения, то в классической эпистеме язык обретает способность создавать новую реальность.

В эпистеме современного мира (конец XIX в. — по настоящее время) между знаком и миром стоит пространство других знаков — языка, жизни, литературы. Здесь языковые системы обнаруживают способность к практически автономному (от мира) существованию. Означивая мир, мы обращаемся совсем не к нему, а к пространству других знаков-текстов.

Литература

начинает высказываться исключительно о себе самой, ставя под сомнение положение о том, что язык обращается к бытию^[6].

С этой эпистемой в большей степени соотносимо субъектное представление об истинности. Между текстом и миром стоит реальность прежде (в литературе) сказанного: именно в ней создаваемый текст черпает и свои сюжеты, и способ детализации. Так, в сюжетной организации «Имени Розы» У. Эко принимают участие «сюжет жизни» (биографические моменты) X. Борхеса, а также вся разработанная им система символов культуры: библиотека, книга, «сад расходящихся тропок» и др. В еще большей степени связкой сюжетов и цитат является «Остров накануне», где У. Эко скомпоновал бродячие сюжеты о потерпевшем кораблекрушение, о безнадежно влюбленном, о потерянных и случайно найденных рукописях, а также фрагменты научных трактатов XVII в. (Джовано Баттисто Марино, Атанасиуса Кирхера и др.), сюжеты живописных полотен Вермеера, Веласкеса. Все названия глав этого романа — это культурные пресуппозиции: названия научных трактатов и художественных произведений: «Зверинец чудес света» (Томазо Гарцони), «Неслыханные необычайности» (французского оккультиста Ришелье Гаффареля), «Экстатический небесный маршрут» (отца Кирхера) и др. Таким образом «Остров накануне» становится зашифрованным библиотечным каталогом. В заключительной главе Эко говорит, что ни он, ни его роман не испытывают «страха влияния»^[7]. В этой эпистеме истинность высказывания — текста соотносима с системой представлений самого говорящего субъекта.

Семиотическая истинность всегда рассматривается относительно некоторой системы координат. Истинность — это «вопрос соответствия тому, к чему осуществляется та или иная референция»^[8]. Например, объекту мира или глобальному контексту, в котором происходит отображение (языку, научной парадигме), или представлениям субъекта.

Следствием относительной истинности репрезентаций становится вероятностность языковых картин мира. Все известные на сегодняшний день модели языка носят вероятностный характер^[9], поскольку ни один язык не является зеркалом реальности (физической, ментальной и др.). Вероятностность вербальных систем проявляется, например, в невозможности: а) полного отображения референтов и б) однозначного определения семантики языковых знаков. В частности, это касается интерпретации поэтических метафор, символов, терминов философского и религиозного дискурсов. Британский философ Лешек Колаковски рассматривает подобные знаки как ошибки, «болезнь» языка. Так, значения слов esse, ego обладают настолько широким спектром значений, что становятся своего рода «черной дырой», способной всасывать в себя все и ничего не выпускать на поверхность. Знаки с вероятностной семантикой указывают нам дорогу «из языка»^[10].

Сформулируем некоторые причины вероятностных (относительно истинных) отношений между языками и миром. Одновременно это будет и ответ на вопрос, почему языки не могут стать зеркалом любого вида реальности (физического, ментального и воображаемых миров, эмоциональных состояний и др.). Эти причины трудно выстроить в логическом порядке, поскольку все они взаимосвязаны.

• 1. Знаковые системы и действительность — это взаимозависимые, но различные миры. В акте речи устанавливается соответствие между объектами различной природы: знаками, относящимися к языку, и референтами-вещами, принадлежащими действительности. С точки зрения логики, невозможен какой-либо полный изоморфизм между элементами сфер различной природы.
• 2. Вероятностность языкового отображения обусловлена природой и способом именования. Знак никогда не обращается к предмету реальной действительности напрямую (имя для вот этой вещи), но только через пространство априорных (задаваемых языком и культурой) понятий. В итоге за каждым знаком неизбежно стоит представление о типичных свойствах отображаемого предмета как представителя своего класса.
• 3. Как показывает история знаковых систем, они постоянно изменяются в сторону все большей абстрактности. Их знаки все дальше отдаляются от своих референтов, увеличивая несоответствие между объектом мира и воплощенным в знак отображением.
• 4. Человечество постоянно совершенствует языки репрезентаций. С одной стороны, они упорядочиваются, очищаются от «шумов» (различного рода избыточностей, исключений и др.). С другой стороны, в индивидуальных художественных стилях постоянно возникают новые избыточности — авторские метафоры, символы, неологизмы с вероятностными значениями. Все это увеличивает разрыв между языками и миром. К тому же, чем совершеннее система (например, формальные языки), тем меньше она способна подстраиваться под бесконечный ряд изменений, происходящих в действительности. Так, отодвигаясь и абстрагируясь от онтологической реальности, знаковые системы теряют возможность ее иконической репрезентации, зато успешно используются нами для аналитического познания мира.
• 5. Все инструменты отображения мира (виды знаков и их комбинаций, типы языков) обладают ограниченными (в каком-либо отношении) репрезентативными возможностями. Знаковые системы характеризуются принципом неполноты: ни одна система не может описать себя в своих же терминах, ни одна не может приблизиться к полному отображению реальности. Положение не спасает даже семиотический принцип дополнительности.
• 6. Преимущественная линейность вербальных языков оказывается несоразмерной нелинейности отображаемого мира. Отчасти культура преодолевает эту ситуацию, создавая новые формы наррации (нелинейное повествование, сетевая литература и др.), оперируя знаками с вероятностным спектром значений, описывая мир по принципу взаимодополнительности языков и т. д.
• 7. Процесс отображения референта происходит в выбираемой системе координат — относительно факта мира / системы конвенциональных представлений культуры / системы представлений языкового субъекта. Производство высказывания безотносительно некоторой системы координат невозможно. Выбор метаязыка и контекста описания делают невозможным непосредственный контакт языкового знака (текста) и мира.

Несмотря на все наши усилия по усовершенствованию языковых систем, созданию новых языков описания мира, по-прежнему существует стеклянная стена между языком и миром, и все споры о реализме (или истинном отображении мира) — это, по Чеславу Милошу, хроническая болезнь нашей культуры. Мы не столько отображаем мир в знаках, сколько создаем версии-варианты реальности.

На проблему относительной истинности отображения можно посмотреть и с другой (оптимистичной) стороны. Возможно, что неустранимая неадекватность, которой отмечены отношения наших языков и мира, — это необходимая составляющая многомерной структуры, в которой мы существуем (связки семиотической и онтологической реальностей). Именно «зазор неадекватности» позволяет человечеству стремиться к недостижимому идеалу репрезентаций, совершенствуя на этом пути уже существующие языки, создавая полилингвальные тексты и новые языковые системы. Изначальная несоразмерность между языком и реальностью заставляет нас с пониманием относиться к правилам языковых игр: например, стилистическим формулам определенных исторических периодов (именно речевые формулы и стилистические алгоритмы обеспечивают успешность и прозрачность коммуникации). Априорная несоразмерность между языками и миром позволяет нам в итоге постоянно усложнять представление о реальности: увеличение текстовых репрезентаций раздвигает для нас сферу существования: один и тот же мир и растущее пространство его знаковых версий.

Вопросы и задания

• 1. Определите понятия «реальность», «вещь», «предмет», «реалия», «истинность» с точек зрения философии, логики, психологии, семиотики. Выпишите определения из соответствующих справочников и словарей.
• 2. На каком основании онтологическая реальность считается реальной? Что такое семиотическая реальность и зачем она нужна человеку? Каков характер отношений между двумя видами реальностей?
• 3. Опишите отношения между физическим миром и миром вымышленным (реальностью знаков) на примере новелл X. Л. Борхеса «Тлен. Укбар. Орбис Терциус» и «Алеф». Какими семиотическими способами создается достоверность текстового возможного мира?
• 4. Охарактеризуйте основные концепции семиотической истинности.
• 5. Почему невозможна абсолютная истинность в отношениях языков с миром? Почему отображение носит вероятностный характер и ни один из языков не является «зеркалом мира»? Покажите это на примере анализа стихотворной строфы X. Л. Борхеса:

Мне снится тигр, безгрешный, мощный, мудрый и кровавый.

Я вижу сквозь бамбуковый узор узор на шкуре тигра…

Но понимаю, что хищник, вызванный моей строкой, —.

Сплетенье символов, простой набор литературных тропов, Он порождение сознанья, конструкция из слов.

А тигра, вне мифов рыщущего по земле, мне словом не достигнуть.^{[11][12][13][14]}

• [1] Это верно не только в случае, когда мы сами создаем тексты, но и когда интерпретируем чужие тексты. Только на первый взгляд, текст другого автора существует объективно вне нас. Его истинное существование обеспечивается нашим прямым участиемв интерпретации. Именно отсюда у Р. Барта рождается мысль о необходимости разделения произведения (того, что создано автором) и текста (объекта нашей интерпретации).
• [2] Гудмен Н. Способы создания миров. М.: Праксис, 2001. С. 134.
• [3] Гудмен Н. Способы создания миров. С. 255.
• [4] Фуко М. Слова и вещи. 406 с.
• [5] С позиции нашего времени следует заметить, что в истории культуры эпистемыне обязательно сменяют друг друга, а могут сосуществовать.
• [6] Фуко М. Слова и вещи. С. 327.
• [7] «Anxiety of influence» — тема и название знаменитого текста литературоведаи философа Харолда Блума.
• [8] Гудмен Н. Способы создания миров. С. 253.
• [9] Налимов В. Вероятностная модель языка.
• [10] Kolakowski L. Jesli Boga nie ma… Horror metaphysicus. Krakow: Zysk, 1999. P. 196,248.
• [11] Объясните, в рамках какой концепции семиотической истинности будутверны следующие высказывания X. Л. Борхеса: • любое стихотворение годы превратят в элегию; • самые верные наши подруги—ушедшие, они неподвластны ни ожиданию, ни тревогам и страхам надежды; • единственный подлинный рай — потерянный; • мы в силах сотворить любое чудо. Но не делаем этого. Потому что в воображении оно гораздо реальней.
• [12] Дайте семиотическое объяснение следующему высказыванию: «Истинане то, чем кажется в данный миг» (У. Эко. Имя розы).
• [13] Как проблемы истинности раскрываются в текстах X. Л. Борхеса «Притчао дворце», «Сад расходящихся тропок», «Три версии предательства Иуды», «Алеф»,"Борхес и я"?
• [14] Напишите академическое эссе на тему известной аксиомы польско-американского философа и логика Альфреда Кожибского «карта не есть территория». Рассмотрите это положение в контексте вероятностных отношений междуязыком, миром и человеком.