Правовая культура в России: история возникновения и современное состояние

Понятие «правовая культура» активно используется в современных средствах массовой информации: «Правовое просвещение населения и повышение уровня общей правовой культуры являются важнейшей основой повышения качества правосудия, а значит, и качества жизни каждого человека»^[1] и др. Причем данный термин находим не только в научно-популярной юридической литературе, но и в различных жанрах публицистического стиля: «К сожалению, наши граждане не всегда имеют достаточно информации о своих правах и нередко становятся жертвами мошенничества и произвола чиновников. Повышение правовой культуры граждан тем более актуально в нынешней ситуации, когда государство выделяет огромные средства на повышение качества социальных услуг населению»^[2]. Его синонимами выступают такие словосочетания, как «правовое поле», «уровень правовой компетенции», «правовой менталитет», «правовое воспитание», «правовое образование», «правовое сознание» и др. Антитезой понятию «правовая культура» служит термин «правовой нигилизм». При этом обычно подчеркивается, что для русского народа в целом характерно отсутствие правовой культуры, нормального правосознания. Примером тому служат негативные явления, свидетельствующие о низком уровне культуры населения, в том числе и правовой. Все чаще с экранов телевизоров, со страниц газет поступает информация о коррупционных скандалах в государственных структурах. Взяточничество как должностное преступление отдельного человека или лиц превратилось в коррупцию, т. е. подкуп взятками, продажность должностных лиц, политических деятелей. Исследователи отмечают: «В последнее время появилось несколько новых слов, обозначающих взятку. Во-первых, „откат“. Это совершенно новое понятие взятки, появившееся в конце 80-х годов прошлого века, вероятно, на ВАЗе, в Тольятти, когда из полученной покупателем партии автомобилей один „добровольно“ откатывали назад, как плату (взятку) за быстрое получение, оформление и т. п. Таким образом, „откат“ означает возврат части из полученного имущества (денег) тому, кто это имущество предоставил. Откат дело добровольное, но если откат не получен, то он „выбивается“ накатом, наездом»^[3]. В русском языке конца XX — начала XXI века прочно закрепились слова: «накат», «наезд»; «отстежка», «отстегнуть»; «крышевание». Обычным стало утверждение, что Россия — страна исконно бесправная, малообразованная. В общем, все эти высказывания можно свести к знакомым нам со школьной скамьи строкам стихотворения М. Ю. Лермонтова «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ!» Так ли это на самом деле? Попробуем разобраться.

Что скрывается за словосочетанием «правовая культура»? Это понятие исследуют как специалисты в сфере теории и истории права, так и культурологи, философы, специалисты в сфере общественных дисциплин. Насчитывается около 250 различных научных позиций по вопросу определения правовой культуры^[4]. На наш взгляд, наиболее правильно будет определить правовую культуру как «качественное состояние использования права в жизни общества (курсив наш. — В.Р.), своего рода барометр спроса и использования возможностей права в разрешении повседневных житейских проблем и вопросов»^[5].

В проведенном нами опросе даются такие определения понятия «правовая культура»: «Совокупность правил человеческого поведения, установленных в течение веков и охраняемых государством»; «Нормы человеческого общежития, регулируемые с помощью законов»; «Все достижения в области права»; «Культура, основанная на праве, законности, а не на произволе»; «Правовое поведение, т. е. соблюдение основ культуры общения и речевого этикета»; «Соблюдение правопорядка, знание своих прав и обязанностей»; «Умение вести себя в суде, прокуратуре, следственных органах»; «Умение юриста общаться с гражданами, переводить с „профессионального языка“ на общеупотребительный язык непонятные слова, термины»; «Понимание того, что твоя свобода заканчивается там, где начинается лицо другого».

Проблемами правосознания активно занимался философ русского зарубежья И. А. Ильин. Он считал: «Правосознание есть особого рода инстинктивное правочувствие, в котором человек утверждает свою собственную духовность и признает духовность других людей; отсюда и основные аксиомы правосознания: чувство особенного духовного достоинства, способность к самообязыванию и самоуправлению и взаимное уважение и доверие людей друг к другу. Эти аксиомы учат человека самостоянию, свободе, совместности, взаимности и солидарности. И прежде всего, и больше всего — духовной воле»^[6]. Оно играет важную роль в процессе правосудия. Работник как судебной, так и правоохранительной системы руководствуется собственным правосознанием, решая вопрос о мере пресечения для подозреваемого, наказания, уголовной или административной ответственности преступника.

«Суть правовой культуры гражданина можно выразить следующей формулой: знать —уважать — соблюдать. Имеются в виду требования законов»^[7]. «Правосознание есть инстинктивная воля к духу, к справедливости и ко всякому добру»^[8]. Правовую культуру можно сопоставить с понятием «культура поведения». Неслучайно в советское время увидела свет книга языковеда В. В. Колесова с говорящим названием «Культура речи — культура поведения». В ней, в частности, говорится: «Интеллигентность всегда в личности, и если человек ведет себя „культурно“ — он интеллигентен. Культура — уровень достижений, степень развития умственной, духовной и общественной жизни общества, а интеллигентность — воплощение этого в отдельной личности. Внутренняя интеллигентность сохраняет реальность культуры»^[9].

Все это и определяет наше правосознание. Справедливо такое замечание И. А. Ильина: «Каждый из нас имеет правосознание, совершенно независимо от того, знает он об этом или нет, заботится он о нем, очищая его, укрепляя и облагораживая, или, наоборот, пренебрегает им. Нет человека без правосознания, но есть множество людей с пренебреженным, запущенным, уродливым или даже одичавшим правосознанием»^[10].

«Правосознание определяет „что такое хорошо“ и „что такое плохо“ в правовой сфере»^[11]. Виды правосознания: массовое, групповое и индивидуальное. Массовое — это господствующие в данном обществе правовые идеи, взгляды. Например, в российском социуме не осуждается мелкое воровство. Забрать забытые кем-то вещи (перчатки, зонтик, шапку и т. д.) считается нормальным. Для обозначения этого правонарушения придуман специальный эвфемизм: «взять то, что плохо лежит». Групповое — правосознание определенной социальной группы (студентов, молодежи, работников системы правосудия и т. д.). В сфере работников правоохранительной сферы распространено мнение: не бывает случайных преступлений, человек, совершивший проступок, должен отвечать за него по всей строгости. Многие судьи, в прошлом сотрудники МВД, являются сторонниками карающего, а не воспитывающего правосудия. Индивидуальное — это личное правосознание, свойственное данному индивиду. При всем нашем различии (сколько людей — столько и мнений) мы, как метко заметил дореволюционный педагог К. Д. Ушинский, «очень хорошо понимаем, что закон полезен, что исполнение его необходимо для пользы общества; но понимаем также очень хорошо, что неисполнение законов очень полезно для нас самих»^[12].

Правовая культура, как и культура в целом, имеет свои традиции, т. е. те обычаи, нормы, которые переходят от одного поколения к другому. Традиция — это феномен исторической памяти народа, его национальной культуры. На основе традиции возникают и сохраняются консервативные ценности этноса и социума. Именно они позволяют нам создавать, не разрушая. Позитивной традицией можно считать восприятие русскими людьми божественного, высокого предназначения российского правосудия, в основе которого лежит справедливость. Идеал национальных чаяний точно сформулирован в стихотворении «Вельможа» Г. Р. Державина:

Блажен народ, который ноли Благочестивой веры к Богу, Хранит царев всегда закон, Чтит нравы, добродетель строгу Наследным перлом жен, детей;

В единодушии — блаженство;

Во правосудии — равенство;

Свободу — во узде страстей!

К негативным традициям следует отнести то обстоятельство, что русские люди во всем полагаются на власть, на мнение начальства. Классикой стали слова из поэмы Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»: «Вот приедет барин — барин нас рассудит». В современных средствах массовой информации подчеркивается правовая некомпетентность самих «вершителей правосудия», говорится, что российский суд действует не на рассуд, а на осуд. Этот упрек не нов. В. Н. Зиновьев, современник А. Н. Радищева, Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, писал в конце XVIII века: «Тебе известно, что у нас тьма законов, между которыми немалое число противоречащих, что, например, гражданина судят часто по морским или военным уставам, что законы ни судье, ни преступнику, ни большей части публики, ни самим стряпчим секретарям очень часто неизвестны и что они чрез беспорядок как бы находятся в закрытии и, по моему мнению, некоторым образом, на инквизицию походят»^[13].

Как и во всякой культуре, в правовой культуре есть свои символы. «Встать! Суд идет» — эта фраза ассоциируется у нас с судьей в мантии, что входит в зал судебного заседания. «Именем Российской Федерации…» — так традиционно начинается оглашение судебного решения.

Нигилизм (от лат. nihil — ничто) — это отрицание общепринятых норм культуры. Он распространяется в критические, переломные этапы развития общества.

Для нигилиста абсолютные (общечеловеческие) ценности не имеют никакого значения. Для его мировоззрения характерно отсутствие какой-либо позитивной программы или же ее абстрактность и аморфность. Нигилистический пафос молодого поколения нашел выражение в публицистике XIX века. Д. И. Писарев обращался к молодежи с призывом: «Что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится; что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей налево и направо, от этого вреда не будет и не может быть»^[14]. Нигилизм проявляется не только в неуважении законов, нарушении правовых норм, но и в неподчинении закону — также одна из форм этого негативного явления в нашем обществе. Наши респонденты так определяют категорию «правовой нигилизм»: «Неоправданный скептицизм, отрицание ценности права»; «Понимание и признание лишь „права сильного“, волчьих законов в обществе»; «Правовая неосведомленность»; «Отсутствие правового воспитания»; «Презрение к правовой культуре, эгоизм, желание жить только для себя, плевать на законы и нормы морали».

На базе нигилизма в обществе формируются варварство и вандализм.

Варварство— крайняя жестокость в разрушении культурного наследия.

Обычно в словарях слово «разрушение» сопровождается определением «бессмысленное». Но это не всегда так. Мы часто видим, как намеренно из сознания людей «вымывается» память о прошлом страны, ее народа. Проводимые в последние годы опросы российской молодежи показывают, что 15—18-летние подростки не знают, с кем воевал СССР в 1941—1945 гг., не в курсе они, и кто победил в Великой Отечественной войне. Проблема варварства не нова для отечественной культуры. Еще А. С. Пушкин говорил: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Он имел в виду новое дворянство, появившееся в России в начале XIX века, забывшее о своих национальных корнях, живущее одним днем. Впоследствии негативный образ такого героя будет создан писателем в повести «Капитанская дочка» (Алексей Швабрин). Но и для нас «уважение к минувшему» должно всегда быть критерием разграничения культурного человека и современного варвара.

Вандализм — разрушение культуры. Вандализм может быть как явным (сжигание книг, уничтожение памятников), так и скрытым (беспамятство, потеря нравственных ориентиров личностью и обществом).

Мы часто видим и слышим, как демагогическими заявлениями об экономической целесообразности оправдывается снос культурных памятников, а перегруженностью учебных планов в средней и высшей школе — необходимость исключения гуманитарных дисциплин: «История Отечества», «Культурология», «Русский язык и культура речи», «Риторика» и др.

Как видим, варварство и вандализм — явления не только нравственные, но и социальные. Правовая культура — часть общей культуры общества, человека. Правой нигилизм начинается там, где человек забывает о прошлом своего народа, не уважает материальных и духовных ценностей, ставит свое Я над мнением других, думая и заботясь только о себе. В общем, живет по знаменитому принципу: «После меня — хоть потоп». «Распространение нигилизма на общесоциальном уровне означает, что государство, как управляющая система в обществе, пренебрегает правом либо использует его исключительно как средство подавления индивидуальной воли. Отношения в обществе строятся на основе директив, властных распоряжений, спускаемых сверху»^[15].

Другой крайностью является правовой идеализм или правовой фетишизм (от фетиш — предмет слепого поклонения). В этом случае происходит переоценка роли права в жизни общества. В конце 80-х — начале 90-х годов XX века часто озвучивались мнения о том, что экономическому, социально-политическому развитию страны мешает отсутствие нормальных законов, несовершенство правовой базы. Об этом еще в позапрошлом столетии очень точно высказался революционер П. А. Кропоткин: «В современных государствах выпустить новый закон считается лекарством от всех зол. Вместо того, чтобы самим изменять то, что плохо, люди все время просят нового закона… Словом, на все нужен закон. Закон о проселочных дорогах, закон для мод, закон против бешеных собак, закон о добродетелях, закон для обуздания пороков, — законы для всех зол, происходящих от беспечности и трусости людской!»^[16]

Понятие правовой (юридической) культуры в России тесно связано с природными и географическими особенностями, общей картиной отечественной истории, национальной системой воспитания. Бескрайние пространства, которые предстояло обживать нашим предкам, наложили отпечаток на мировоззрение русского человека. Вслушаемся в слова простор, даль, ширь. Разве не связаны они в нашем сознании с тем, что впоследствии Н. В. Гоголь так точно сформулирует в заключительных строках первого тома «Мертвых душ»: «Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи». Даже слово свобода, согласно «Толковому словарю живого великорусского языка» В. И. Даля, это не что иное, как «своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стеснения, неволи, рабства, подчинения чужой воле»^[17]. При всем этом верховенство государственной власти привело к тому, что законное на Руси воспринималось как единоличное решение великого князя, царя. От монарха зависело имущество и благосостояние человека. Законным считалось лишь то богатство, которое было пожаловано властью за особые заслуги перед правителем. Прежде всего, отмечался военный вклад (участие в походах, защите от набегов). Как справедливо скажет о допетровской Руси историк В. О. Ключевский, «подданный знал только свои обязанности, не имея законом обеспеченных прав»^[18]. Царь мог отнять нажитое имущество, даже саму жизнь, если феодал впадал в немилость. На провинившегося надевали платье наизнанку, сажали на коня лицом к хвосту. Это являлось величайшим позором. Отсюда и возникло выражение шиворот-навыворот. Из летописей, преданий, литературных произведений мы знаем, что опале подвергался не только глава семьи, но и вся его «фамилия»: жена, дети, родственники, челядь. Даже право писать свое отчество в документах имели лишь избранные бояре, получившие эту привилегию от государя. В целом иллюстрацией правовой культуры на Московской Руси могут служить фрагменты из переписки первого русского царя Ивана IV и боярина Андрея Курбского. Грозный самодержец писал опальному «холопу», бежавшему от неминуемой расправы в Литву: «…противляясь власти, Богу противится [кто сопротивляется властям, противится Богу]; «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя [Только царь может как жаловать и награждать, так и казнить]. .»^[19] Не прошли бесследно для страны и столетия под игом завоевателей. По сей день в нашем языке живут официальные термины, исторически связанные с периодом монголотатарского нашествия. Таможня — место, куда привозили дань для хана. Слово это произошло от тюркского тамга — «пошлина». Об этом говорит даже в XIX веке В. И. Даль: «В таможне очищают привозный или отпускной товар мытом, пошлиной и тамжат его, клеймят, пятнают, прикладывают тамгу или клеймо».

В период укрепления Русского централизованного государства (XVI— XVII вв.) возникают «Повесть о Шемякином суде» и «Повесть о Ерше Ершовиче». Каждое из этих литературных произведений — обличение судейских порядков на Руси. «Повесть о Шемякином суде» начинается с того, что бедный брат попросил у богатого брата лошадь, чтобы съездить в лес за дровами, и хомут. Богатый дал лошадь без хомута, и бедный привязал телегу к хвосту лошади, та дернулась и оторвала хвост. Богатый брат идет к судье Шемяке (распространенное на Руси XVI—XVII вв. имя), чтобы тот принял решение о законной компенсации причиненного ущерба. За ним потащился и младший «убогий» брат. На ночь остановились у попа. Пои и богатый брат сели ужинать, «убогий же нача с полатей смотрети, что поп с братом его ест», упал сверху и задавил сына попа^[20]. Теперь уже богатый брат с попом идут к судье Шемяке искать управы на бедного. Когда проходили через мост, убогий брат с горя решил покончить жизнь самоубийством. Бросился вниз… и убил старика. Теперь еще и сын покойного вместе со старшим братом, попом идут в суд. Представ перед вершителем правосудия Шемякой, «бедный… взя камень и завернем в плат и положи шапку, ста пред судиею»^[21]. Шемяка подумал, что там лежит мзда, и так «рассудил» каждое дело: старший брат должен дожидаться, когда у его лошади отрастет новый хвост; поп пускай отдаст бедному «свою жену попадию до тех мест, покамест у попадьи твоей он добудет ребенка тебе»; сыну убитого отца следует броситься с моста на бедного брата и тем самым покарать виновного. Как видим, соль повести в том, что посул (взятка) на суде способен черное обелить, а белое очернить. С тех пор и по сей день «Шемякин суд» стал символом несправедливого и пристрастного судебного разбирательства. Аллегоричная по форме «Повесть о Ерше Ершовиче» (все ее герои — рыбы) также обличает судейское мздоимство. Характерна последняя реплика произведения: «Рече Ерш судьям: „Господа судьи! Судили вы не по правде, судили по мзде, Леща с товарищами оправдали, а меня обвинили“. Плюнул Ерш судьям в глаза…»^[22]

Само слово «судья» употреблялось на Руси как собирательное название бояр, дьяков, возглавляющих приказы.

К негативным явлениям можно отнести систему «кормления», широко распространенную в Московской Руси, которую философ русского зарубежья И. А. Ильин справедливо охарактеризует так: «Частное наживание на публичной должности». Поборы с просителей воспринимались как норма правосудия. Об этом И. А. Ильин напишет, когда будет анализировать «больные и кривые явления русской истории», следующим образом: «Воевода, живущий поборами („земля любит навоз, а воевода принос“); судья, торгующий приговором и презирающий закон („хочу по нем сужу, хочу — на нем сижу“), чиновник, взяточник и растратчик („казна — шатущая корова, не доит ее один ленивый“)…»^[23]

Именно в этом ключе тему «служителей Фемиды» развивала и русская классическая литература. В незаконченном романе «Дубровский» А. С. Пушкин описывает драматическую ситуацию, когда на основании судебного решения у человека отнимают его отчий дом. Автор намеренно вводит в художественный текст две страницы протокола судебного заседания, чтобы показать, что в России неправосудие творится по закону, с соблюдением всей судебной казуистики: «Мы помещаем его вполне, полагая, что всякому приятно будет увидать один из способов, коими на Руси можем мы лишиться имения, на владения которым имеем неоспоримое право». Получается, что перед нами не торжество закона, а его поругание. Поэтому в уста своего героя Андрея Гавриловича Дубровского Пушкин вкладывает слова о собаках, которые бегают по божьей церкви. Тем самым подчеркивается вся низость и подлость происходящего в «храме правосудия». Несправедливое решение суда вызовет протест со стороны крестьян Владимира Дубровского. Бездушие и мздоимство чиновников от правосудия приведет к бунту и народному восстанию в уезде. Об этом произведении рассуждал корифей российского правосудия А. Ф. Кони. Ему как юристу был интересен момент отношений между человеком и законом. Пушкинские размышления о преступлении и наказании выходят за рамки формальных юридических принципов. Это раздумья в системе: «человек — человек»: «Таков кузнец Архип, запирающий людей в поджигаемом доме, отвечающий на мольбы о их спасении злобным «как не так!» и в то же время с опасностью для жизни спасающий с крыши пылающего сарая котенка, чтобы «не дать погибнуть божьей твари»^[24]. «Вдумчиво касаясь общественных язв, — писал А. Ф. Кони, — раскрывая их, Пушкин искал и исцеления их. Он сознавал, что не только карающего, но и созидающего закона для этого недостаточно. Необходимо свободное развитие духовных сил народа путем общественного воспитания и истинного просвещения»^[25]. Маша Миронова, героиня повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка», едет в Царское Село, чтобы спасти от несправедливого наказания своего возлюбленного Петра Гринева. Между императрицей Екатериной II и Машей происходит следующий диалог:

«— Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?

— Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия".

Этот вымышленный Пушкиным диалог имеет цель показать, что в Российской империи бессмысленно искать честного и справедливого рассмотрения судом того или иного вопроса. Царящему повсеместно формальному отношению к отправлению правосудия он противопоставляет исключительную милость, оказанную монархом дочери капитана Миронова.

«Борьба с неправосудием» стала важной частью творчества Н. В. Гоголя. В комедии «Ревизор» эта тема видна на примере образа судьи Ляпкина-Тяпкина. У него фамилия говорящая: тяп-ляп — так вершится российская Фемида. Седьмая глава поэмы «Мертвые души» посвящена теме российского правосудия. Чичиков и Манилов идут в присутственное место, чтобы совершить купчую крепость. Все, что происходит дальше, напоминает фарс: «Фемида просто, какова есть, в неглиже и халате принимала гостей». Образы чиновников канцелярии показаны автором остро сатирически. Особенно запоминается Иван Антонович по прозвищу Кувшинное Рыло. На наших глазах происходит подлог: Чичиков оплатил только половину стоимости сделки, «а другая, неизвестно каким образом, отнесена была на счет другого посетителя». Такое здесь в порядке вещей. Коррупция, стяжательство, неуважение к закону — вот пороки современной судебной системы. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» автор «Мертвых душ» говорил: «Правосудие у нас могло бы исполняться лучше, нежели во всех других государствах, потому что из всех народов только в русском заронилась эта верная мысль, что нет человека правого и что прав один только Бог».

Правосудие в России вершили стряпчие. «Стряпчий, — пишет В. И. Даль, — чиновник ведомства прокурора, правовед, законник, наблюдающий за правильным ходом дел». Стряпня (готовка), стряпуха (повариха), стряпчий (чиновник) — уже этот семантический ряд говорит о многом. «Дело стряпается», — это означало: идет судебное разбирательство. Рассказывают, что придворный шут Петра I загадал ему загадку: «Какая разница между колесом и стряпчим?» Царь не знал ответа. Шут пояснил самодержцу: «И то и другое надобно почаще смазывать». Смазать, подмазать, не подмажешь, так и не поедешь — все эти обороты речи пережили Петра Великого, его преемников и дошли до нашего, XXI века. Подмазать, сказано в Словаре С. И. Ожегова, — это «дать кому-нибудь взятку». Не подмажешь — не поедешь — пословица о том, что без взятки дело не сделается^[26]. Нормой считались подношения («приносы»), чтобы задобрить судью. Если же он отказывался от подарков, так как был уже подкуплен кем-то более влиятельным, богатым, знатным, то ходатай оставался с носом, т. е. с приносом. Отсюда в русском языке и выражение оставаться с носом или с носом оставить — обмануться в расчетах или одурачить кого-либо.

В самом деле, история одного слова или оборота речи русского языка часто расскажет о нашем прошлом не меньше, чем страницы учебника. Например, слово «взятка» и другие, с нею связанные лексемы.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля (XIX век) читаем: взятка — «срыв, поборы, приношения, дары, гостинцы, приносы, пишкеш, бакшиш, хабара, магарычи, плата или подарок должностному лицу во избежание стеснений или подкуп его на незаконное дело»^[27]. «В праве различают взятку за действие должностного лица, взятку за бездействие, взятку за покровительство и взятку-вымогательство. В русском языке, как видим из толкования В. Даля, есть взяткасрыв, взятка-подкуп, взятка-подарок и др.»^[28]. Немало и фразеологизмов в нашем языке, связанных с мздоимством: дать хабара, дать барашка в бумажке, дать на лапу, писать письма князю Хованскому. О последнем есть упоминание в поэме «Мертвые души» Н. В. Гоголя: «…Как ни старался и ни стоял за него [Чичикова] подстрекнутый письмами князя Хованского первый генеральский секретарь… но тут он ничего решительно не мог сделать».

Рассмотрим смысловое значение некоторых тонкостей взяточничества в России.

«Срыв» означает, что должностное лицо ведет себя так, чтобы вынудить, заставить дать взятку, откупиться.

Срыв связан с бездействием, волокитой, при которой «срыватель» ничего не разъясняет жертве, ничего не вымогает словами, действует по пословице: судья, что брюхо, и молчит, да просит. Появились и новые пословицы на этот счет: соображать надо; не подмажешь, не поедешь; надо ждать. В последнем случае игра слов. То ли: надо ждать, то ли: надо ж дать".

Взятка, обозначенная у Даля словом «поборы», в современном языке имеет иноязычный синоним «рэкет». Взятка-принос — это мзда от низшего к высшему. Например, «добровольный» дорогостоящий подарок на день рождения начальника со стороны его подчиненных. Хабара, хабар, дать хабару — все это наименования такого вида взятки, когда она приносит прибыль, барыш (отсюда и барыга). Магарыч — угощенье при сделках и продажах (обычно с выпивкой). Общим словом для обозначения «взятки, барыша, прибытка, корысти, добычи» служит, по Далю, мзда. Мздоимничатъ, мздоимствовать, мздоимство — все эти лексемы обозначают взяточничество, подкупы, приносы. Соответственно мздоимец — «продажная душа» и мздоприимец — «кто берет взятки, поборы, приношения, творит суд из корысти»^[29].

Подводя итог своеобразию допетровской правовой культуры на Руси, отметим, что люди в этот период жили косно, по заветам «отцов и дедин». Судебные памятники в течение столетий практически не меняются, лишь подвергаются незначительной правке отдельные установления, законы. Прилагательное косный, заимствованное из старославянского языка, наши прадеды наделяли иным смыслом, чем мы. Для нас косный — реакционный, безжизненный, консервативный. Люди древнерусской культуры видели в косности залог благополучия страны и государства. Коснеть, косный, косность — все эти слова означали: стабильный, традиционный, содержащий в себе преемственность поколений. Всякое изменение, «новины» воспринимались обществом болезненно. Ведь нормой жизни была установка на то, чтобы оглядываться назад, а не рваться вперед. Сложилась своеобразная система ценностей, когда царь воспринимался как верховный арбитр, защитник «сирых и убогих» от мздоимства, неправосудия богатых, знатных, вельможных. Даже в начале XX века была сильна традиция: искать защиты и справедливости у главного лица в государстве. Вспомним художественный замысел поэта Н. А. Некрасова: герои его поэмы «Кому на Руси жить хорошо» в конце концов в поисках «правды» должны были дойти до царя. Недоверие к судебной власти выражалось в стремлении передать челобитную грамоту из рук в руки монарху, минуя официальные органы. Трагедия 9 января 1905 года («Кровавое воскресенье») обусловлена именно этим желанием трудового народа: высказать свои претензии, обиды на несправедливости, творимые чиновниками, лично царю.

Актом социальной педагогики можно считать реформу государственного аппарата, произведенную Петром I в начале XVIII века. Создавая полицейские органы в столице Российской империи городе Санкт-Петербурге, царь-реформатор так определяет высшее предназначение правоохранительных структур в российском обществе: «Полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальный подпор человеческой безопасности и удобства»^[30]. Специфика правовой культуры в создаваемой Петром империи выглядит следующим образом: «Полиция особливое свое состояние имеет, а именно: оная споспешествует в правах и в правосудии, рождает добрые порядки и нравоучении, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобным, непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и честному промыслу…» Итак, в петровской концепции на помощь таким относительным и субъективным категориям, как мораль, нравственность, совесть, приходит строгий, но справедливый общественный воспитатель в лице полиции, а в более широком смысле — государства. Правовая культура нового «петербургского» периода русской истории, пришедшего на смену «московскому», есть следствие тех общественных, государственных мер, что формируют с XVIII века весь жизненный уклад народа. В 1711 году Петр I учреждает Сенат, ставший высшим органом судебной и исполнительной власти в России. Само слово сенат заимствовано из латинского языка: (senatus) и переводится как «старый», «старец», соответственно сенаторы, члены Сената значит «совет старейшин». Новый государственный орган, как писал сам Петр I, пришел на смену московским приказам, «в которых президенты, или председатели, не такую мочь имеют, как старые судьи — делали, что хотели…».

Сенат издавал указы, имевшие в царской России силу законов. Во главе Сената находился генерал-прокурор (от лат. procurator — управитель). Он стал «оком и ухом государевым», т. е. контролировал деятельность всех правительственных органов. Первым генерал-прокурором был назначен сподвижник Петра Павел Иванович Ягужинский (1683—1736). В его подчинении были обер-прокуроры (от немецкого ober — старший, главный) и прокуроры. Они состояли для надзора при других учреждениях в столице, провинции. Затем была создана система коллегий, каждая из которых ведала определенной сферой управления. Например, юстиц-коллегия занималась гражданским судопроизводством. Тогда же в русском языке и закрепляется само слово юстиция. В. И. Даль объясняет его как «правосудие, правда». Но в XVIII веке оно означает также и «казнь», «наказание». Поэтому говорили: подвергнуть юстиции (наказать), строгая юстиция, состоится юстиция (казнь) и т. п.

С первой четверти XVIII века складываются основные черты российского чиновничества. Регламентация и полная зависимость от государства сделали бюрократию могущественным сословием, которое одновременно являлось послушным и лояльным инструментом политического курса самодержца. Введенное в оборот Петром I понятие «чин» не имеет аналогов ни в одном из европейских государств. Разделив чиновников на 14 классов («чинов»), царь создал карьерную иерархию, просуществовавшую вплоть до 1917 года. Чин, чинок, чинишка — все эти слова отражают народное восприятие того явления, что выражалось в отношении к власти. Лишиться чина, т. е. попасть в немилость, стать разжалованным, было страшным наказанием, едва ли не ужаснее смерти. Отсюда и выражения, пережившие века и вполне понятные нам, людям XXI века, живущим в России: «Чин чина почитай», «Дураку, что большому чину, везде простор», «Дай вам Бог здоровья да генеральский чин!» Об этом с сарказмом напишет чиновник 9 класса петровской Табели о рангах камер-юнкер А. С. Пушкин в повести «Станционный смотритель»: «В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почитай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! И слуги с кого бы начали кушанье подавать?».

Положительно оценивая реформы Петра Великого, В. О. Ключевский отмечал, что «он строил правомерный порядок на общем бесправии, и потому в его правомерном государстве рядом с властью и законом не оказалось всеоживляющего элемента, свободного лица, гражданина»^[31].

«Надлежит законы писать ясно, чтобы их не перетолковывать», — говорил Петр. Царь-реформатор озабочен более высоким уровнем правовой техники. Появляется технический персонал: секретарь (протоколист), адъютант (судебный пристав). При этом официальные документы «были засорены массой иностранных слов, преимущественно германоязычных»^[32]. С петровских времен происходит деление судов на невоенные и военные. Петр первым пытается отделить суд от администрации, упорядочить российское правосудие, требует неформального подхода к решению дел, «по рассуждению». Традиционно в России судьями были бывшие военные, отставники. Даже первый курс русского права был составлен на основе военного и морского уставов.

Клеймение, выжигание на лбу преступника каленым железом «поносительных знаков» было нормой для русской жизни XVIII — первой половины XIX века. Ходил даже такой анекдот. При императрице Елизавете Петровне обсуждался вопрос об отмене этого ужасного обычая. «Бывают случаи, когда иногда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков?» — вопрошал один царедворец, ратовавший за отмену клеймения. На это бесспорное возражение последовал циничный ответ: «Очень просто. К слову „вор“ прибавить еще на лице и две литеры „не“. Так и избавим невиновного от позора».

Екатерина И, вступая на престол, заявила, что приняла от Бога власть для расширения славы государства «и на учреждение доброго порядка и утверждение правосудия в любезном нашем Отечестве»^[33].

Правление Екатерины II стало вехой в истории нашей страны. Правовые идеи у нее переплетались с социально-педагогическими. Благо государства зависит от воспитания граждан в духе законопослушания и нравственных норм христианства: «Вся наука законов состоит в обращении людей к добру, в препятствовании и уменьшении зла». Об этом она говорит в своем «Наказе», составленном для депутатов Уложенной комиссии. Ее открытие 30 июля 1767 года в Кремле стало событием в общественной жизни России. Собрав в Грановитой палате около 600 представителей со всех бескрайних просторов нашей страны, власть впервые задумала создать совершенные законы для общества, которые исправят людей и их пороки. Впервые в «Наказе» Екатерины II гласно сформулирован основополагающий принцип правосудия — презумпция невиновности: «Человека не можно считать виновным прежде приговора судейского, и законы не могут его лишать защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные». Учеными подсчитано, что из 526 статей «Наказа», разбитых на 20 глав, 294 восходят к труду знаменитого французского просветителя Монтескье «О духе законов», а 108 — к сочинению итальянского ученого-юриста Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях»^[34].

Забота о формировании судебного корпуса выразилась в формулировании основ языка и стиля российского правосудия.

«Слог законов должен быть краток, прост; выражение прямое всегда лучше можно уразуметь, нежели околичное».

«Когда слог законов надут и высокопарен, то они инако не почитаются, как только сочинением, изъявляющим высокомерие и гордость».

«Надлежит убегать выражений витиеватых, гордых или пышных, и не прибавлять в составлении законов ни одного слова лишнего, чтоб легко можно было понять вещь, законом установляемую»^[35].

В царствование Екатерины II создаются совестные суды. Принципами их деятельности стали, как писала императрица, «человеколюбие вообще, почтение к особе ближнего, яко человеку; отвращение от угнетения или стеснения…»^[36] Их деятельность возможна в контексте общей просветительской концепции императрицы: воспитать «новую породу людей» путем наставлений и нравственных убеждений. Все это должно было привести к созданию справедливого общества. Впоследствии в одном из сенатских документов о совестных судах будет сказано: «Правосудие, соединенное с благотворительностью, свободнее силу закона с важностью случая сообщать может облегчение судьбы впадающих… в преступления». Обращение к совести как нравственно-юридической норме важно для понимания правовой культуры XVIII века. Для нас, живущих в XXI веке, совесть — это моральная ответственность перед собой и обществом. Люди прошлого понимали духовнонравственную категорию совести по-иному: «Нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее от лжи и зла; невольная любовь к добру и истине; прирожденная правда в различной степени развития». К этому развернутому определению В. И. Даль приводит такие иллюстрации: «От человека утаишь, от совести не утаишь»; «У кого совесть чиста, у того подушка под головою не вертится»; «Добрая совесть — глас (глаз) Божий»; «В ком стыд, в том и совесть»; «Глаза — мера, душа — вера, совесть — порука»^[37].

Надо сказать, что государственно-правовые преобразования Екатерины II не были следствием безмерной любви императрицы к богине Фемиде. Забота о российском правосудии четко встраивалась в концепцию сохранения незыблемости самодержавия. Обосновывалась необходимость проведения политики «просвещенного абсолютизма» тем, что человек слаб и порочен, следовательно, каждому чиновнику, в том числе служителю юстиции, необходимо мудрое и твердое руководство «сверху». Прерогатива монарха в отправлении правосудия формулировалась следующим образом: «Судьям нужна глава, выше законов поставленная, могущая охранять святость законов, наблюдать целомудрие судей, общее благосостояние, нерушимость и единообразие судопроизводства, а паче всего добро от зла, истину от коварства, тщательность от лени отличать могущая. Сия-то глава есть царь, самодержавствующий подданным»^[38]. В период «просвещенного абсолютизма» Екатерины II слова суд, правосудие, закон встречаются в российской печати очень часто. Выдающийся публицист и общественный деятель второй половины XVIII века Н. И. Новиков в журнале «Трутень» обращается к судье с таким наставлением: «Старайся знать потребные для твоего знания науки», т. е. правоведу необходимо получить профессиональное образование, без него «ты никогда не будешь уметь правильных делать заключений»^[39]. «Человеколюбие и бескорыстие должны первыми быть путеводителями твоего сердца», — вот нравственное кредо подлинного служителя Фемиды. Гуманизм как стержень всякой культуры, в том числе и правовой, должен стать основой российского правосудия. В духе времени Н. И. Новиков выделяет пороки, которых должен «беречься» праведный судья: невежество, самонадеянность, праздность, леность, пристрастность. «Когда ты все сие истолчешь в порошок и пересыплешь им свое сердце и мозг, тогда будешь судия — отец, судия — истинный сын отечества, а не судия — палач».

В 1802 году вместо устаревших коллегий Александр I учреждает министерства. Всего их было восемь: военное, морское, иностранных дел, внутренних дел, юстиции, финансов, коммерции и народного просвещения. Первым министром юстиции в России стал Гавриил Романович Державин (1743—1816).

В XIX веке этот пост после Г. Р. Державина занимали такие видные представители российской словесности, как И. И. Дмитриев, Д. В. Дашков.

Становление правовой культуры и правосознания в России принято делить на дореформенный и пореформенный периоды. Речь идет, конечно, о судебных преобразованиях 1864 года. Впервые в истории нашего Отечества правосудие становится не только привилегией государства, но и делом общества, сограждан. Реформа внесла гласность в российское судопроизводство, коренным образом видоизменила саму сущность правосудия, чрезвычайная востребованность должности адвоката привела к развитию судебного красноречия в стране. «Суд улицы», т. е. суд присяжных, стал удивительным общественным явлением.

Однако в 60-х годах XIX столетия сделан первый шаг к революционному преобразованию государства. Потрясением для современников стали требования радикалов разрушить не только старые учреждения (суд, Сенат, государственное устройство), но и уничтожить самих носителей судебной, исполнительной власти. Слова новых варваров, что «мы не связаны никакими традициями, мы стоим на новине», нет ничего ужасного в том, чтобы «вырезать сто тысяч помещиков», двинуться на Зимний дворец и истребить живущих там, кажутся обывателям бредом возбужденной молодежи, находящейся в чаду революционных идей. Но пройдет несколько лет, и станет ясно: радикалы не шутили. Они действительно знали, «что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы»^[40].

Однозначно оценивать реформы 60-х годов XIX века как «триумф правосудия» не следует. Знаменитый процесс над Верой Засулич в 1878 году показал, что судом может быть оправдана террористка, стрелявшая в государственного служащего. Тогда же, в 70-е годы, леворадикальные силы российского общества выдвигают тезис о необходимости низвержения старого правосудия, выражающего ценности «темного прошлого» России «Что же такое закон?» — задаются вопросом разрушители и экстремисты конца XIX столетия и сами же отвечают: «Определение, при каких обстоятельствах человека можно и должно вешать или душить, запирать в клетки и закапывать живмя. Закон, так сказать, организует убийство и взаимное кусание людей, приводит в систему разбойничество; закон — тот талисман, который позволяет небольшой шайке мазуриков и паразитов эксплуатировать и избивать массы людей — безбоязненно для себя!»^[41] Анархизм, отрицание традиций, желание разрушить прошлое до основания — все это укореняется в сознании молодежи как раз в 70—80-е годы. В целом события, последовавшие за реформами Александра II, говорят о неоднозначности и сложности социальных и культурных процессов в государстве. «Народная воля», террористическая организация, устроившая сеть покушений на царя, последнее из которых 1 марта 1881 года закончилось его убийством, теперь воспринимается нами по-другому, чем многими людьми.

XX века. Насилие как радикальное средство решения проблем не может быть оправдано величием цели или героизмом самих экстремистов. Революционная романтика видится россиянам XXI столетия, узнавшим «Норд-Ост», Беслан и другие чудовищные теракты, в ином свете, чем апологетам «свободы» и «демократии» как 60—70-х годов XIX, так и конца XX века. Напомним, что слово «тероризм» пришло в русский язык в 60-е годы XIX столетия. Его включил В. И. Даль в свой «Толковый словарь живого великорусского языка». Вчитаемся в определение: «Терроризм — устращиванье (производное от глагола стращать, запугивать. — В.Р.), устрашенье смертными казнями, убийствами и всеми ужасами неистовства»^[42]. Не правда ли, звучит более чем современно и актуально? «Неистовства», охватившие Россию в конце XIX — начале.

XXI века, близки и понятны нам, пережившим крах СССР, смену ценностей, потерю нравственных ориентиров. Ведь, говоря словами того же В. И. Даля, неистовый человек — это «иступленный, свирепый, зверский, бешеный, яростный, беснующийся, лютый, дикий; лишенный всякого смысла, рассудка, разумного начала, подпавший [под власть] одной скотской, животной воле…»^[43]

Радикализм как общественное направление противоположен консерватизму. Косная, т. е. медленная, неподвижная, размеренная, тяготеющая к привычному, жизнь русского человека после петровских реформ стала суетливой, стремительной. Косность традиционно приравнивается к консерватизму. Консервативный трактуется часто как «враждебный всяким нововведениям». Синонимами же консерватизма служат понятия «рутинный», «косный» и даже «реакционный». В начале XVIII столетия в русский язык приходит слово «консерватор». Это калька с латинского conservator — «хранитель, блюститель». A conservator происходит от conservare — хранить, беречь. Следовательно, консерватор — хранитель ценностей, оберегающий их от разрушительного шума и ритма времени, от резких новаторских шагов и необдуманных экспериментов. Таким консерватором во второй половине XIX — начале XIX века был Константин Петрович Победоносцев, профессор Московского университета, автор популярного в дореволюционное время «Курса гражданского права», воспитатель и наставник российских императоров Александра III и Николая II^[44]. Оценивая начавшуюся судебную реформу в России, он напишет: «Живое дело сказывается только в живых людях. Живые личные силы притягивают к себе и воспитывают около себя другие личные силы; завязываются узлы или средоточия сил, а затем выступают целые ряды деятелей, возникает предание, создается школа. Тогда дело поднимает людей. Если же мы обратимся к началу зарождающейся деятельности, то вернее будет сказать, обернув фразу, что люди поднимают дело»^[45].

• [1] Человек и закон. 2007. № 1. С. 171.
• [2] Комсомольская правда. 2007. 14 мар. С. 7.
• [3] Тимошенко И., Ходеев Ф. «Взятка» в праве и русском языке // Российская юстиция.2003. № 10. С. 57.
• [4] Певцова ЕЛ. Современные дефинитивные подходы к правовой культуре и правовому сознанию // Журнал российского права. 2004. № 3. — С. 73.
• [5] Разное Ф. М. Юриспруденция: Курс лекций. Уфа, 2001. С. 304.
• [6] Ильин И. А. Основы здорового правосознания / В кн.: Ильин И. А. О воспитаниинациональной элиты. М., 2001. С. 25—26.
• [7] Матузов Н. И., Малъко А. В. Теория государства и права: Учебник. М., 2004. С. 253.
• [8] Ильин И. А. Указ. соч. С. 25—26.
• [9] Колесов В. В. Культура речи — культура поведения. Л., 1988. С. 266—267.
• [10] Ильин И. А. Путь духовного обновления. М., 2003. С. 274.
• [11] Матузов Н. И., Малько А. В. Указ. соч. С. 242.
• [12] Ушинский К. Д. Наука и искусство воспитания / Сост. С. Ф. Егоров. М., 1994. С. 142.
• [13] Цит. по: Лотман Ю. М. Сотворение Карамзина. М.: Молодая гвардия, 1998. С. 56.
• [14] Писарев Д. И. Схоластика XIX века / Соч. в 4 т. М., 1955—1956. С. 135.
• [15] Гойман В. Правовой нигилизм: пути преодоления // Советская юстиция. 1990.№ 9. С. 4.
• [16] Ударцев С. Ф. Кропоткин. М., 1989. С. 129—130.
• [17] Даль В. И. Указ. соч.— Т. 4.— С. 151.
• [18] Ключевский В. О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990.С. 252.
• [19] Хрестоматия по древней русской литературе XI—XVII вв. / Сост. Н. К. Гудзий. М., 2002. С. 281, 292.
• [20] Хрестоматия по древней русской литературе XI—XVII вв. С. 446.
• [21] Там же. С. 447.
• [22] Там же. С. 450.
• [23] Ильин И. Л. Наша основная задача / В кн.: Ильин И. А. О воспитании национальнойэлиты. С. 23—24.
• [24] Кони А. Ф. Нравственный облик Пушкина. С. 512.
• [25] Там же. С. 512, 522.
• [26] Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Указ. соч. С. 537.
• [27] Даль В. И. Указ. соч. Т. 1. С. 197.
• [28] Тимошенко И., Ходеев Ф. Указ. соч. С. 56.
• [29] Даль В. И. Указ. соч. Т. 2. С. 324.
• [30] Цит. по: Анисимов Е. В. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 252—253.
• [31] Ключевский В. О. Указ. соч. С. 253.
• [32] Российское законодательство X—XX вв.еков. Т. 4 / Под ред. О. И. Чистякова. М., 1986. С. 21.
• [33] Ключевский В. О. Указ. соч. С. 321.
• [34] Рахматуллин М. Императрица Екатерина Великая // Наука и жизнь. 2003. № 2.С. 89.
• [35] Цит. по: Развитие русского права второй половины XVII—XVIII вв. / Сост. С. И. Штамми др. М" 1992. С. 62.
• [36] Пудовочкин Ю. Е. Ответственность несовершеннолетних в уголовном праве: история и современность. Ставрополь, 2002. С. 40.
• [37] Даль В. И. Указ. соч. Т. 4. С. 256—257.
• [38] Цит. по: Лотман Ю. М. Указ. соч. С. 231.
• [39] Шедевры литературы XVIII века. Книга первая. М., 1997. С. 251.
• [40] Утопический социализм в России: Хрестоматия. М., 1985. С. 330.
• [41] Цит. по: Ударцев С. Ф. Указ. соч. С. 89.
• [42] Даль В. И. Указ. соч. Т. 4. С. 401.
• [43] Там же. Т. 2. С. 520.
• [44] Подробнее о его жизни и деятельности см.: Победоносцев К. П. Судебное руководство. Книга 3. М., 2004.
• [45] Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1996. С. 43.