Принципы характерологии. 
Русская литература последней трети xix века

Подлинным открытием Достоевского стало создание нового характера, т. е. новой типологии героя. Л. Я. Гинзбург в книге «О психологической прозе» предложила классифицировать писателей по своеобразию их персонажей, имея в виду часто употребляемые выражения: «герой Толстого», «герой Тургенева», «герой Чехова», «герой Достоевского» и т. п. Правда, она не развертывает своей идеи, и что собой представляют характеры Достоевского, остается у нее неясным. (М. Бахтин же прямо отрицает эту категорию у Достоевского, заменяя ее «голосами сознаний».).

Между тем Достоевский в трактовке человека не просто обобщает действительность, как принято обычно в таких случаях говорить, а развертывает прежде неведомые литературе метафизические глубины и крайнюю противоречивость в психологических состояниях персонажей. Д. С. Мережковский назвал Достоевского «ясновидцем духа» неслучайно. Социальные определения, которые были даны его героям Белинским, а затем Добролюбовым, оказались недостаточными, как и попытки увидеть в них гоголевскую традицию. То, что создал Достоевский, было новым словом не только в отечественной, но и в мировой литературной практике. Он разрушал и в этой области давние устойчивые нормы. Бальзаковский каторжник-моралист Вогрен говорит: «Мораль или есть, или ее нет». Это отчетливое разделение крайностей. У Достоевского же «бездны» добра и зла потому бездны, что они перетекают одна в другую. Это своего рода сообщающиеся кровеносные сосуды, отделить одно от другого — значит уничтожить само явление, феномен «героя Достоевского».

Романист не только создал новый персонажный тип, но даже дал ему имя — «парадоксалист», или «сладострастник», развернув перед читателями грандиозную сложность изломанной, искалеченной души, сотканной действительно из парадоксов, из болезненных ощущений, наслаждений страданием и несчастьем. Так называемый «маленький человек» у Достоевского уже иной, нежели тот, каким он был прежде в пушкинской и гоголевской версии. Макар Девушкин, забитый, превратившийся в «ветошку», все-таки, по его же словам, «амбициозен», исполнен чувства собственного достоинства. Это контрастное состояние сознания будет повторено затем автором множество раз: Голядкин-старший («Двойник»); Прохарчин («Господин Прохарчим»); Ползунков («Ползунков»); Вася Шумков («Слабое сердце»); образ отчима и самой героини («Неточка Незванова») и др. С особенной силой подобный тип мировосприятия высказался в «Униженных и оскорбленных». «Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь» (Наташа Ихменева); «Он любил ее с каким-то мучением» (Алеша); «…увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиновному» (старик Ихменев); «Он находил какое-то удовольствие, какое-то, быть может, даже сладострастие в своей низости» (князь Валковский); «В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое… как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же время как будто поджигала себя на дальнейшие выходки… точно она наслаждалась самой своей болыо, этим эгоизмом страдания» (Нелли).

В дальнейшем подобный характер будет постоянно разрабатываться Достоевским, наиболее сконцентрированного выражения достигая в образах Настасьи Филипповны, Ипполита Терентьева («Идиот»), Ставрогина («Бесы»). «Знаете ли вы, что в этом беспрерывном сознании позора для нее (Настасьи Филипповны. — Я.Ф.), может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение», — свидетельствует князь Мышкин, а Ипполит в своем предсмертном, как он полагает, обращении признается: «Есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти и с которого начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение». «Вы женились по страсти к мучительству, по страсти к угрызениям совести, по сладострастию нравственному», — говорит Ставрогину его оппонент Шатов («Бесы»). И в самом деле, наслаждение героя собственной низостью приводит его к жестоким, дьявольским играм с собой и другими, заканчивающимися его же гибелью.

Однако еще в повести «Село Степанчиково и его обитатели»

(1859) в образе Фомы Фомича Опискина было дано исчерпывающее объяснение сложившейся уже к этому времени характерологии персонажей Достоевского. Первое положение: им свойственно, прежде всего, по определению автора, слишком «яркое сознание своего унижения». Второй тезис: из этого сознания униженности, из этой душевной боли, из этих кровавых обид возникает «наслаждение, доходящее иногда до высшего сладострастия». Герой не только окружающих, но и сам себя истязает. Третий вывод: от такого состояния всего лишь шаг к самообожествлению и к праву делать несчастье и боль другим. По Достоевскому, это больший грех, но оказалось, что именно он свойствен многим его героям. В романе В. И. Новикова «Сентиментальный дискурс. Роман с языком» (2002) вспоминается по ходу действия реакция немецкой студентки, познакомившейся с повестью. Эффект образа Фомы Опискина воспринимается молодой иностранкой как характерный факт социального сознания: обижаться, дуться на всех и вся и всех винить за свои неудачи. Иными словами, психическое содержание образов, созданных Достоевским, настолько значительно, воссоздает такие общие глубинные закономерности деятельности сознания человека, что теряет свой специфически национальный колорит и открывает широкие возможности для многозначных их истолкований. В дневнике 1892 г. Л. Н. Толстой заметил: герои Достоевского таковы, что «даже в этих исключительных лицах не только мы, родственные ему люди, но иностранцы узнают себя, свою душу». Не потому ли и Бердяев утверждал, что «самый русский из русских — он и самый всечеловеческий, самый универсальный из русских»?

Характерология героев Достоевского стала гениальным художественно-философским исследованием и отражением сокровенных тайн человека, самой природы его мыслей, чувств, поступков, его бытийственности, экзистенции. И потому его романы проявили удивительную, все более возрастающую с течением времени жизненную стойкость, оказались востребованными читателями, причем не только читателями Европы, Америки, но и Востока: об этом свидетельствует такой бесспорный факт, как та необычайная популярность, какой достигли его романы на исходе XX и в начале XXI столетий в японской культуре, как, впрочем, и в других культурах мира.

В этом кипении страстей, мучительных столкновений мрачного эгоизма и светлых порывов души, «мыслепреступлений» и вполне реальных по своей жестокости поступков по отношению к себе и другим, даже прямых преступлений, в уходе от Бога к дьяволу и в судорожных попытках возвращения к вере, которые развертывает перед своими читателями Достоевский, перестают действовать такие стереотипы, как рубрикация на «положительных» и «отрицательных» героев (можно вспомнить Свидригайлова в финале романа, нейтрализующего представление о нем как об убийце и аморалисте), или социальные жесткие разграничения. Униженные и унижающие, оскорбленные и наносящие оскорбление здесь нередко оказываются в равном положении, потому что они скроены по одной колодке, одной схеме.

Самое существенное заключается в том, что структура характера здесь едина, кем бы ни были они, герои Достоевского. Князь Валковский, наслаждающийся собственным цинизмом, находящий «сладострастие в своей низости», как определенное характерологическое построение близок преследуемой им Наташе с крайней противоречивостью ее состояний («…предвкушала наслаждение любить без памяти, мучить до боли того, кого любишь»), или его врагу, старику Ихменеву, представляющему тот же тип характера («…увлекаются до самонаслаждения собственным горем»). У Кати в «Братьях Карамазовых» «любовь походила не на любовь, а на мщение».

Достоевский впервые находит неизвестные, но эффективно действующие механизмы сознания, не объяснимые логическим путем. Наиболее полно бессилие «линейной» манеры восприятия мира высказано писателем в формуле мысли «Записок из подполья»: «Дважды два четыре — это стена». Л. Даррел в романе «Бунт Афродиты. Типе» эпиграфом к крайне запутанным его ситуациям и таинственному характеру героини берет именно эту фразу Достоевского, свидетельствующую о противоречивой природе человека.

Дисгармоничность — вот закон духовной жизни героев Достоевского, и писатель находит ему объяснение: идеала в конкретном человеке нет и не может быть, так как он существует лишь в единственном случае — в образе Христа. В письме 1868 г. С. А. Ивановой Достоевский замечает по поводу князя Мышкина: «Главная мысль романа — изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь… Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть чудо».

Поиски образа прекрасного человека велись Достоевским и раньше. Для него своего рода литературными первотекстами были в разное время Дон Кихот Сервантеса, Мистер Пиквик Диккенса, Жан Вальжан Гюго. Однако нашел он этот воплощенный идеал у Пушкина. В своей предсмертной речи о Пушкине Достоевский назвал Татьяну «типом положительной красоты» и нашел основы ее высочайшей нравственной силы в «соприкосновении с родиной, с родным народом, с его святынею».

Однако собственные его герои обречены на отсутствие внутренней гармонии. Зыбкость границ морали и аморализма, любви и ненависти, стремлений принести пользу другим и неожиданных последствий таких побуждений, искаженного и прямо болезненного сознания, добра и зла лежит в основе найденной романистом структуры характера. Но если это открытое им построение литературного образа несет в себе не просто конкретный, а метафизический смысл, т. е. общий для всех его героев (неслучайно Л. Н. Толстой назвал их «исключительными» лицами), то это вовсе не мешает Достоевскому прочно стоять на почве социальной критики действительности с ее безжалостностью и жестокостью по отношению к простому человеку.

Достоевский диалектичен в своем поиске и дает исключительно сильный типологический срез персонажей именно на социальной основе. Здесь четкие градации уже совершенно иного рода, в отличие от внутренней организации структуры характера: они развертываются в виде резкого противоположения, резкого социального контраста. Униженные и унижающие, оскорбленные и безжалостные их преследователи. Усилиями гения созданы два типологических ряда персонажей, контрастно соотнесенных. Одни — жертвы обстоятельств жизни и произвола: Макар Девушкин, Варенька Доброселова, Горшков и его семейство («Бедные люди»), Шумков («Слабое сердце»), Мармеладов, Катерина Ивановна, Соня («Преступление и наказание»), Лебедев («Идиот»), Снегирев («Братья Карамазовы»). Другой — сильные мира сего: от господина Быкова персонажная линия протягивается к Свидригайлову («Преступление и наказание»), к Тоцкому («Идиот»), Ставрогину и Петру Верховенскому («Бесы»), Федору Павловичу Карамазову («Братья Карамазовы»). Внимательный взгляд социолога в картинах вымышленной реальности всегда откроет художника, который прочно стоит на почве действительной русской жизни и с гениальной силой изображает ее самые тяжелые, но подчас и бессмысленные, уродливые драмы.