Мотив и цель преступления

Мотив в юриспруденции — феномен малоизученный, вызывающий полемику в доктрине и неоднозначное, порой пренебрежительное отношение на практике. Достаточно взглянуть в вузовские учебники, чтобы убедиться, как мало места отводится этому, пожалуй, наиболее важному образованию, которое имеет принципиальное значение для квалификации преступлений.

Именно мотив является показателем степени виновности субъекта, степени его «криминальной зараженности». В силу того, что именно мотив определенным образом выходит за рамки состава, образуя фундамент виновности и наказуемости, а также по той причине, что именно мотив вызывает в юриспруденции полемику, настоятельно необходим его более или менее подробный анализ.

Мотив является феноменом прежде всего психофизиологическим и было бы ошибкой (которая в большинстве своем допускается юристами) исследовать его с позиций одиозного юридического позитивизма. Именно поэтому основной упор при исследовании мотива преступления мы делаем на психофизиологических исследованиях.

Полемика, неоднозначный подход к определению мотива в юридической литературе вызваны неодинаковым его определением в психологической литературе. Исследователи-психологи отмечают: «…до сего времени в психологии не сложилось непротиворечивой теории мотивации, системы основных понятий»^[1], в связи с чем «в современной психологии термином „мотив“ (мотивация, мотивирующие факторы) обозначаются совершенно разные явления»^[2]. Юристы, изучающие мотив преступления, мало обращают внимания на полемику по этому вопросу в психологии, строя свои выводы лишь на одном из известных мнений. Поэтому в юриспруденции также не сложилось единого определения мотива преступления. Более того, в юриспруденции отсутствует концептуальный подход к определению мотива как основному фактору вины, позволяющему более или менее строго реагировать на правонарушение, а порой и поощрять поведение, формально подпадающее под признаки преступления.

Отсутствие более или менее скрупулезного анализа мнений специалистов по вопросам мотива преступления дает возможность юристам предлагать целую систему импульсов, детерминирующих преступное поведение, и называть эти импульсы преступными, что категорически неверно с точки зрения психологии. Такой подход к определению мотива преступного деяния настраивает соответствующим образом практических работников, готовых броситься в бой за искоренение преступных импульсов.

Но существуют ли такие?

Комплексное исследование мотива преступного деяния с позиции психофизиологии, философии и юриспруденции вызвано насущной необходимостью не только правильно квалифицировать преступление, но и определить также степень вины правонарушителя, назначить ему наказание, соответствующее его вине, а возможно освободить от уголовной ответственности или вообще отказаться от уголовного преследования.

Знание о мотиве правонарушения и правильное его установление способны оказать незаменимую услугу в профилактике преступлений.

Деяние — одно из значений термина «поведение». Преступление же, по глубокому убеждению автора, является разновидностью поведенческого акта. Мотив, следовательно, также разновидность поведенческого акта. Рассуждая о мотивах преступного деяния, автор имеет в виду универсальное значение мотива, способного детерминировать как акт преступного, так и непреступного поведения.

Осознаваемые и неосознаваемые составляющие мотива преступного деяния. Мотив — движущая сила поведения человека. И в этом нет ни малейших сомнений у исследователей, занимающихся вопросами детерминации человеческого поведения. Вместе с тем мотив — это прежде всего психофизиологическое понятие, которое превратилось в юридическое лишь потому, что заняло необходимое место в уголовном законе. И лишь потому, что отпочковавшаяся от науки уголовного нрава криминология посвятила и продолжает посвящать этому уникальному феномену достаточно пристальное внимание.

Вследствие того, что мотив «пришел» в юриспруденцию из другой научной области, вряд ли следует рассматривать его так, как это предлагает делать В. В. Лунеев:

" И если биологический, психологический, социально-психологический и социологический аспекты представляют собой взаимосвязанные, назовем условно «горизонтальные», уровни мотивации, то криминологический аспект мотивации специфичен по-своему"^[3].

Искать специфику мотива применительно к конкретной научной дисциплине — это все равно что, по меткому выражению А. Г. Спиркина, давать отдельно биологическое или физическое определение материи^[4]. Это определение одно для всех научных дисциплин и может быть интерпретировано исследователями лишь в философском смысле. Точно также мотив. Может ли он помимо психофизиологического содержания иметь исключительно юридическое? Думается, это нонсенс.

Движущая сила поведения является предметом изучения и прерогативой психофизиологии. Юрист обязан брать на вооружение данные, выработанные в рамках этой базовой для изучения мотива поведения научной отрасли. Именно психофизиология способна дать ключ к пониманию мотива преступления и его значения для юриспруденции.

Несмотря на различия в интерпретации феномена «мотив», психологи едины в том, что «мотив как побуждение — это источник действия, его порождающий»^[5]. В психологии, однако, неодинаково определяют тот исток, из которого исходит побуждение.

Позиции психологов по этому вопросу можно разделить на два блока. К первому относятся мнения о том, что мотив — это осознанное побуждение, ко второму — как осознанное, так и неосознанное. Адепты мотива как осознанного побуждения не совсем последовательны в своих высказываниях.

B. И. Ковалев пишет: «Мотивы мы понимаем как побуждения, являющиеся свойством личности, возникающие на основе потребностей и в связи с характером общественных отношений и осознанные самим человеком»^[6].

Однако далее, подводя итог своим рассуждениям о мотиве, автор признает, что «мотив — это как бы осознанная потребность»^[7]. И тот же автор допускает, что «это уже не сама потребность, а ее отражение, проявление, как бы ее трансформирование и конкретизированное выражение»^[8]. Употребляя словосочетание «как бы», автор дает основание предположить, что считает возможным принять за истину и другую точку зрения.

C. Л. Рубинштейн также считал мотив осознанным побуждением, но полагал, что осознание может быть более или менее адекватным^[9].

Вторую, более многочисленную группу психологов, составляют исследователи, которые утверждают, что мотив как побуждающая к действию сила может быть как осознанным, так и неосознанным^[10]. Причем авторы отстаивают свои позиции с убежденностью и завидной последовательностью: «Мотивы человеческой деятельности могут быть как осознанными, так и неосознанными, хотя в целом преобладают, разумеется, осознанные мотивы. Однако дело обстоит сложнее, и то, что мы называем осознанным мотивом, включает в себя моменты неосознанного и не полностью осознанного. При этом осознанные и неосознанные составляющие мотивов человеческой деятельности находятся в диалектическом единстве, которое не исключает их противоречий и борьбы»^[11].

Очень интересным и весьма полезным для дальнейшего исследования является понимание мотивации К. В. Шумейкиной. Исследователь отмечает: «Часто мотивацию характеризуют словом „влечение“, а эффекторное проявление мотивации сводят к максимализации усилий организма, направленной на удовлетворение той или иной потребности. Однако главным качеством мотивации является не свойство усиливать поведение (этим свойством обладает любая неспецифическая активация), а способность концентрировать это усилие в определенном биологически очерченном направлении (поиск пищи, влечение к особи другого пола, избегание определенного фактора внешней среды)»^[12].

Если принять за основание (а иначе мы поступить не можем), что мотив есть побудитель к действию и только он толкает человека на совершение поведенческого акта, то следует подвергнуть анализу утверждение о том, что таким двигателем может быть и неосознаваемое, ибо в отношении осознаваемого все авторы единодушны.

Довольно странная картина: ученых часто опережают представители Эвтерпы и Мельпомены. Например, И. В. Гете вкладывает в уста Фауста слова:

" Ах, две души живут в больной груди моей,

Друг, другу чуждые, и жаждут разделения!"

Это те самые сознательные и бессознательные «Я», неразлучные антагонисты, про которые С. Л. Рубинштейн, противник понимания мотива как неосознанного побуждения, сказал: «Основы чувства не в замкнутом мире сознания, они в выходящих за пределы сознания отношениях личности к миру, которые могут быть осознаны с различной мерой полноты и адекватности. Поэтому возможно очень интенсивно переживаемое и все же бессознательное или, вернее, неосознанное чувство»^[13].

Вопреки общераспространенному мнению о том, что разработка сферы подсознательного началась с З. Фрейда, попытки в этой области делались задолго до него. В произведениях Ксенофонта и Платона Сократ упоминает о своем личном демоне, который внушает ему некоторые мысли^[14]. Тем не менее нельзя не признать заслугу З. Фрейда, который вызвал «самых злых духов критики психоанализа», выдвинув на первый план в духовной жизни бессознательное^[15]. Однако, поставив на первый план сексуальное бессознательное, З. Фрейд акцентировал на нем свое внимание и недюжинные усилия исследователя, оставив в стороне иные особенности. Несомненно, З. Фрейд внес позитивный вклад в теорию бессознательного и оставил после себя последователей, многие из которых так увлеклись его теорией, что стали видеть даже в музыкальных инструментах фаллический символ^[16].

Современник З. Фрейда К. Г. Юнг, который развил интересное учение об архетипах, был наиболее последователен в своем видении бессознательного. Его концепция легла в основу понимания бессознательного и российскими учеными.

К. Г. Юнг утверждал: «Внутренние мотивы возникают из глубокого источника, не порожденного сознанием и не находящегося под его контролем»^[17].

Есть глубинная часть психики, утверждал исследователь, имеющая коллективную, универсальную и безличную природу, одинаковую для всех членов коллектива. Этот слой психики непосредственно связан с инстинктами, т. е. наследуемыми факторами. Они же существуют задолго до появления сознания и продолжают преследовать свои «собственные» цели, несмотря на развитие сознания. Коллективное бессознательное есть результат родовой жизни, которая служит фундаментом духовной жизни индивида^[18].

К. Г. Юнг сравнил коллективное бессознательное с матрицей, грибницей, подводной частью айсберга: чем глубже мы уходим «под воду», тем шире основание. От общего — семьи, племени, народа, расы, т. е. всего человечества — мы спускаемся к наследию дочеловеческих предков. Как и наше тело, психика есть итог эволюции. Психический аппарат всегда опосредован отношениями организма со средой, поэтому в психике запечатлелись типичные реакции на повторяющиеся условия жизни.

" Я произвел несколько сравнений, — пишет К. Г. Юнг, — между современным человеком и дикарем. Подобные сравнения существенны для понимания символических склонностей человека и той роли, которую играют сны, выражающие их. Обнаружилось, что многие сны представляют образы и ассоциации, аналогичные первобытным идеям, мифам и ритуалам. Эти сновиденческие образы были названы Фрейдом «архаическими пережитками», само выражение предполагает, что они являются психическими элементами, выжившими в человеческом мозгу в течение веков"^[19].

Иллюстрацией тезиса К. Г. Юнга могут служить наблюдения Ч. Ломброзо, который эмпирически доказал, что в творческих актах умалишенных содержатся элементы поведения, унаследованные от времен дикости.

Так, стихи одного из умалишенных сопровождались рисунками, точно такими же, как и наскальные рисунки дикарей, в которых они пытались отобразить свою историю^[20]. В поведении человека проявляется неосознаваемое наследство векового опыта человечества, включая и период дикости.

" История человеческого разума, — писал Дж. Локк, — это и история того, как унаследованные от предыдущих эпох рациональные формы и теоретическое содержание знания активно влияют на становление и осмысление чувственного опыта новых поколений, и история того, как они комбинируются с новыми формами и теоретическим содержанием, совместно детерминируя особенности чувственного отражения действительности"^[21]. По этому поводу у Ф. Ницше есть очень интересная мысль, точно выражающая сказанное: «Не только разум тысячелетий, но и безумие их проявляется в нас. Быть наследником — это опасно»^[22]. В его стихотворном творчестве это выражено так: «В моей крови кипит безумство озлобления»^[23].

Типические черты векового опыта человечества, отражаемые психикой современного человека, не остались и не могли остаться обойденными вниманием пытливых умов, казалось бы, далеких от изучения психофизиологических явлений. Генрик Ибсен вкладывает в уста своего персонажа слова, точно иллюстрирующие влияние бессознательного на поведение: «Это нечто вроде приведений. В нас сказывается не только то, что перешло в нас по наследству от отца с матерью, но дают себя знать и всякие старые отжившие понятия, верования и тому подобное. Все это уже не живет в нас, но все-таки сидит еще так крепко, что от него не отделаться»^[24].

Российские исследователи, не отрицая заслуг З. Фрейда и К. Г. Юнга, продолжили начатое ими.

" При анализе высших форм рефлекторной активности — высшей нервной деятельности, — пишет Р. И. Кругликов, — на первый план выступает необходимость учета следовых факторов, так как эти факторы — память, т. е. накопленная история взаимоотношений организма и среды, — в наибольшей степени организует и модифицирует текущие приспособительные реакции". И далее: «…"донервные» формы памяти не исчезают — они сохраняются, функционируя на основе принципа «изменение от употребления»…"^[25].

Генетически заложенный в механизме человеческого поведения исторический опыт человечества проявляется на уровне бессознательного в конкретных поступках. А. Т. Москаленко, В. Ф. Сержантов пишут: «Именно прошлое человечества детерминирует личность, жизнь которой, если она не застывает на мертвой точке, означает постоянное творение, новации, устремления в будущее»^[26]. «Прошлое» лишь ждет своего часа и в благоприятный момент может проявиться нередко в насильственных действиях, чему свидетельством служат так называемые хулиганские мотивы, которые всякий раз всплывают в официальных бумагах правоохранительных органов в случае необъяснимого поведения.

В криминологии даже существует термин «парадоксальные преступления», под которыми понимаются деяния, совершаемые при отсутствии каких-либо видимых причин. Один из примеров такого рода парадоксальных преступлений, иллюстрирующих в большей мере историческое бессознательное в конкретном поведенческом акте, приводит в своей книге А. Ф. Зелинский. Этот пример достоин быть полностью приведенным и здесь.

15-летний ученик С. был на хорошем счету в школе и дома. Любил ходить с отцом на охоту. Одно из двух ружей находилось в его безраздельном владении. Однажды С., возвращаясь с охоты один, без отца, встретил двух знакомых школьниц. Захотелось обратить на себя внимание, и он шутливо пригрозил одной из них: «Люда, я сейчас тебя подстрелю!» И, быстро зарядив ружье патроном, выстрелил.

Девочка умерла там же, на улице поселка. Убийца был в отчаянии и долго не мог понять, что произошло.

Осужден за неосторожное убийство^[27].

А. Ф. Зелинский так комментирует этот случай: «Думается, что в основе подобных „парадоксальных“ преступлений лежат возникающие из подсознания импульсы, соответствующие психологической установке виновного»^[28]. Об установке мы поговорим чуть позже, а здесь, коль скоро речь зашла о парадоксах, хотелось бы провести параллель между приведенным случаем неосторожного убийства и исследованиями ученых в области развития морали.

" От рыцаря ожидалось, что он постоянно будет заботиться о своей славе" , — отмечает М. Оссовская, исследуя феномен средневекового рыцарства^[29]. Забота о славе у рыцаря проявлялась не только в военных подвигах, но и в различного рода действиях, иллюстрирующих значимость «Я» индивида. Например, демонстрация силы на глазах у дамы. Если спуститься ниже по нервным ступеням психики, то можно вспомнить исследования зообиологов, красочно живописующих брачные баталии самцов животных на глазах у неблагодарной самки, остающейся с победителем, что характерно и для человеческого общения в период ухаживания за дамой.

В связи с филогенетическим бессознательным, архетипическими чертами психики, оказывающими влияние на поведенческие реакции, обращает на себя внимание такое преступление, заставляющее правоприменителя совершать массу ошибок, как хулиганство.

В УК РФ хулиганство представлено в двух видах — как мотив оно урегулировано в п. «и» ч. 2 ст. 105 и как деяние, проявляющееся в конкретных действиях, — в ст. 213.

Статья 213 УК РФ формулирует хулиганство как умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, которые совершаются либо с применением оружия или предметов, используемых в таком качестве, либо по экстремистским мотивам.

Данная законодательная формулировка столь аморфна, что вызывает недоумение: неужели иные преступления не выражают явного неуважения к обществу и не нарушают или в иной степени, чем хулиганство, нарушают общественный порядок? Например, нанесение умышленных тяжких телесных повреждений. Если общество поставило нормативную преграду совершению этого преступления, следовательно, пренебрежение установленной нормой (масштабом поведения) есть проявление неуважения к обществу, которое может быть как явным, так и неявным, и несомненное нарушение существующего в данном обществе порядка. То же самое относится ко всем без исключения умышленным и ряду неосторожных правонарушений.

На практике хулиганство выливается в совершенно конкретные действия, которые в уголовном законодательстве урегулированы конкретными нормами. Это различного рода телесные повреждения, уничтожение имущества, оскорбление и т. п. Однако суды часто ошибочно квалифицируют такого рода конкретные преступные акты как хулиганство. При этом критерием квалификации по ст. 213 УК РФ служит место совершения преступления или наличие посторонних лиц. Этот парадокс отражается в конкретных судебных решениях.

Получается весьма странная картина: несмотря на доктринальную аксиому о субъективном вменении правоприменитель ставит наличие или отсутствие преступления в зависимость от места совершения преступления или наличия посторонних лиц. К тому же часто практические работники квалифицируют деяние как хулиганство в том случае, если трудно дать содеянному точное определение.

Такое положение можно объяснить лишь тем, что мотив деяния, т. е. внутреннее побуждение, законодатель превратил в преступление, что противоречит канонам уголовного права, влечет и впредь будет влечь за собой ошибки в правоприменении.

Если правоприменителю мотив преступного деяния непонятен, деяние без долгого мудрствования квалифицируется как хулиганство. Так, в приговоре по делу П. было отмечено, что «мотив убийства дочери — месть жене за супружескую измену признается хулиганским, так как дочь не могла отвечать за поступки матери и действия П. по отношению к ней явились беспричинными»^[30].

Между тем хулиганство — это не преступление, а мотив, который может вылиться в противоправные действия. Как таковой мотив хулиганства совершенно обоснованно занял место в ч. 2 ст. 105 УК РФ. Но совершенно неоправданно превратился в преступление, предусмотренное ст. 213 УК РФ. Непонятный правоприменителю мотив хулиганства довольно просто объясняется с позиций психофизиологии, учитывая филогенетический опыт человечества.

Рыцарь должен был привлечь к себе внимание, иначе его ждало забвение, смерть.

Современный человек также обречен на поиски внимания к своей особе. Это внимание может быть заслужено, например, «думскими» эскападами народных депутатов, скандальным романом или подвигом. Ради внимания можно сочинить «Божественную комедию» или поджечь Рим. Для любого человека лучше совершить что-то дурное и порицаемое, чем оставаться неуслышанным и неувиденным, невостребованным.

Согласно психофизиологической аксиоме никакое наказание не идет по своим психотравмирующим свойствам в сравнение с неподтверждением своего «Я». Если ругают — значит, признают факт моего существования, знают, помнят. Этот психофизиологический феномен является универсальным. Чтобы убедиться в этом, достаточно представить, что вас, при всей очевидности вашего бытия для вас же самих, окружающие перестали вдруг слышать, видеть, вообще воспринимать… К тому же совсем про вас забыли. Самый вероятный исход в такой ситуации — сойти с ума или покончить собой (статистика самоубийств, увы, подтверждает сказанное).

Хулиганство, таким образом, есть проявление своего игнорируемого обществом «Я», которое выражается в совершенно конкретных поступках, за которые субъект и должен нести уголовную или иного рода ответственность как за совершенное по хулиганским мотивам.

Параллели между животными инстинктами, рыцарскими баталиями и современными так называемыми хулиганскими побуждениями вполне уместны и подтверждаются мнениями ученых о том, что в генотипах скрыта информация о структурах весьма древних предков.

Наиболее рельефно о взаимосвязях с предками пишет Питер Фишер:

" Самая древняя часть мозга — мозговой ствол. В нем, как считает Вильсон, хранятся инстинкты, уходящие своими корнями в жизненный опыт пресмыкающихся: хранение добытого, соблюдение твердых правил, стремление к прочной, незыблемой системе устройства мира". И далее приводит весьма интересный пример: «Если, например, человек упрямо держится за отжившие бюрократические инструкции, значит, в нем победил доставшийся нам от пресмыкающихся, отрицающих любые изменения, мозговой ствол.

Ненависть и разрушительная агрессивность исходят от эмоционального промежуточного мозга ранних млекопитающих"^[31].

Подтверждением сказанному может служить инстинкт как врожденная особенность образа действия. Инстинкт определяет стратегию поведения, оставляя решение тактических вопросов на долю психики. В этом смысле психологи называют инстинкт мотивом поведения. Так, В. К. Вилюнас пишет:

" В мотивационном аспекте инстинкт можно охарактеризовать как унаследованный механизм удовлетворения потребностей, специфика которого состоит в побуждении индивида к совершению ряда частных действий без отражения общей их направленности, контроль за которой превышает приспособительные возможности психики на ранних этапах ее развития"^[32].

Роль инстинкта в качестве побудителя человеческого поведения неустанно подчеркивал и И. М. Сеченов, а затем и его последователи. А ведь инстинкт — это не что иное, как филогенетическая программа, в которой запечатлены мудрость и безумие веков. Следовательно, они также влияют на поведение человека, выступая в качестве мотивов.

Ученые отмечают, «бессознательно» комментируя Ф. Ницше, что наследие веков в нашей памяти весьма специфично. В основном оно состоит из отрицательных эмоций, неприятных раздражителей, которые, оставаясь в бессознательной сфере, всегда готовы выплеснуться в сознание, уже целенаправленно детерминируя человеческую деятельность.

В связи с этим представляет интерес пример, приводимый в статье С. Гарфилда. В его репортаже о реслинге один из борцов сообщает: «Борьба для меня — единственная возможность дать выход своим сдерживаемым чувствам, расслабиться, не приходя в противоречие с уголовным кодексом»^[33].

Как же проявляется эта историческая наследственность в человеческой психике — только ли в диком восторге от актов жестокости или, быть может, в чем-то ином?

Немецкие исследователи отмечают: человеческое наследство может быть явлено на свет и в виде благопорядочных поступков, которые также исторически перенесены в психологическую память. «„Хорошие“ манеры, по определению, — это те, которые характеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся их требованиями, они становятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мы не осознаем, что их назначение состоит в торможении агрессии и в создании социального союза»^[34]. Та группа людей, где так называемые хорошие манеры были гораздо более естественны, чем «плохие», передает их из поколения в поколение, фиксирует генетически. В этом отношении заслуживают самого глубокого внимания публицистические очерки российских исследователей, доказывающих, что после истребления советской властью российской интеллигенции слой благородных людей в стране практически исчез…

Исследования российских ученых, которые, можно сказать, в области «исторического бессознательного» только начинаются, с очевидностью показывают, что и «мудрость и злостность веков» бессознательно способны детерминировать поведение человека.

Однако только ли одни вековые традиции, ушедшие в бессознательное, способны на этом теневом уровне влиять на человеческое поведение?

Российские ученые отмечают: «Неосознанную часть психики обычно связывают с деятельностью подкорки, в которой сосредоточен основной массив филогенетической информации, иначе говоря, опыт вида и рода. Однако толкование данного вопроса недостаточно, даже упрощено. Оно не дает возможности правильно объяснить, например, локализацию так называемых автоматизмов, которые формируются в онтогенезе индивидуального сознания, главным образом в период становления психики ребенка»^[35].

Следовательно, на уровне бессознательного проявляется не только мудрость и жестокость веков, но и онтогенетические следы, ушедшие в тень уже в процессе индивидуального развития. Значит, уровень бессознательного может быть разделен исключительно условно и лишь в целях более скрупулезного изучения на два блока:

• 1) блок исторически унаследованного в сознании, диктующего необходимость демонстрации собственного «Я» ;
• 2) блок онтогенетически приобретенного, но не прошедшего стадию осознания.

Второй блок бессознательного, выделенный нами, образуется в человеческой психике посредством получения из внешнего мира сенсорной информации. Однако информация эта не осознается, обрабатываясь и используясь на различных психических уровнях, куда включается, главным образом, подкорка.

Неосознанная часть психической деятельности представляет собой одновременно неосознанную сторону высшей нервной деятельности. Вместе с тем эта неосознанная часть может переходить в сознание, осознаваться и, наоборот, что раньше осознавалось, может уходить в бессознательную тень, которую И. П. Павлов считал преобладающей.

Ученые криминального цикла отражают, пожалуй, те тенденции, которые характерны в отношении рассматриваемого нами вопроса для психофизиологических исследований. Единства нет. Причем наиболее консервативны в вопросах бессознательного применительно к мотиву представители науки уголовного права. В учебниках уголовного права написано однозначно: «Мотив — это осознанное побуждение…»^[36].

В монографических исследованиях, однако, авторы почему-то проявляют большую осторожность, хотя следовало бы это сделать в первую очередь в учебниках, поскольку именно они являются основой для развития студента. Б. С. Волков пишет: «По общему правилу, мотив преступления — побуждение осознанное, опосредованное желанием осуществления цели»^[37]. Утверждая «общее правило», он же чуть ниже отмечает, что мотивы могут быть в отдельных случаях и неосознаваемы^[8].

В исследованиях криминологов наблюдается гораздо больший прогресс в сфере изучения бессознательного. Ушли в небытие времена монополизма и стигматизации в науке и однозначные заявления, претендующие па единственную истину, воспринимаются как архаичные.

В свое время, причем сравнительно недавно, криминологи писали: «В сознательной деятельности, в том числе и в мотивации, всегда имеются неосознаваемые или не вполне осознаваемые компоненты. Советская паука отвергает буржуазные концепции мотивации, в которых источником человеческой активности объявляются врожденные, бессознательные побуждения. Однако она не отрицает неосознаваемости отдельных элементов мотивации поведения, хотя главной движущей силой противоправных действий выступают сознательные побуждения людей»^[39].

Действительность показала противоречивость подобных суждений, что нашло отражение в исследованиях криминологов последних лет, где все настойчивее утверждается ведущая роль в ряде случаев бессознательного в системе детерминации преступного поведения.

Итак, в качестве мотивообразующих факторов поведения, в частности, преступного поведения, могут выступать как осознанные, так и неосознанные побуждения. В психологической и в юридической литературе предлагается иерархия соответствующих факторов, которая в конце концов сводится к одному — потребности, являющейся единственной силой, детерминирующей поведение. Естественно, данное утверждение нуждается в обосновании.

Потребности как мотивообразующий фактор. Гегель отмечал: «…то, что человек — живое существо, не случайно, а соответствует разуму, и он имеет право делать свои потребности своей целью»^[40]. Великий немецкий философ был убежден, что удовлетворение потребностей есть не что иное как осуществление значимых для индивида целей. Гегель был далеко не первый исследователь, считавший, что потребности — ведущие мотивообразующие качества.

Греческий синклит мудрецов не сомневался в этом ни на йоту.

Доминирующую роль потребности подчеркивали и российские криминологи, отмечая, что «все инстинктивные движения души вместе с потребностями нашего тела являются двигающими началами нашей деятельности»^[41].

Что касается содержания самих потребностей, то в этом вопросе современные исследователи вряд ли продвинулись далеко вперед по сравнению с исследователями прошлых эпох, «неосознанно» подтверждая таким образом тезис Екклизиаста о том, что нет ничего нового под солнцем.

Стоики школы Зенона утверждали, что человеку полезно то, что полезно его организму и, наоборот, вредно то, что неспособно оказывать приятное биологической субстанции^[42]. Зенон говорил, что предпочтительные предметы — «это те, которые имеют ценность, избегаемые — те, которые не имеют ценности»^[43], вводя в философские дебаты по поводу человеческих побуждений категорию ценности, постоянно «эксплуатируемую» затем всеми исследователями человеческого поведения позднейших эпох.

Эпикурейцы считали, что человек во всех своих жизненных поступках стремится к наслаждению и именно это стремление определяет поведение^[44]. К сожалению, в философской и художественной литературе советского периода термин «эпикурейство» превратился в нарицательный, символизирующий удовольствие, считалось, что эпикуреец не связывает себя никакими общественно значимыми моральными нормами. Эпикурейство отождествлялось с гедонизмом, хотя последнее понятие было не столь широко распространено. Между тем такого рода отождествление есть плод незнания древней философии либо намеренное ее искажение. Эпикур говорил: «Все, что мы делаем, мы делаем за тем, чтобы не иметь ни боли, ни тревоги»^[45]. Предупреждая исследования физиологов о недостатке чувственных наслаждений, который лежит в основе поведения человека, что блестяще развил И. М. Сеченов в своих исследованиях о страстном психическом акте, Эпикур считал, что нужду в наслаждениях мы чувствуем лишь тогда, когда нам их недостает. Отсюда вывод: наслаждение есть начало и конец блаженной жизни^[46]. Однако далеко не всякое наслаждение, согласно Эпикуру, потребно человеку. О наслаждении и о боли надо судить, «рассматривая и соразмеряя полезное и неполезное»^[8]. Причем предпочтение следует отдавать такому наслаждению, которое не противоречит моральным воззрениям общества.

" Когда мы говорим, что наслаждение есть конечная цель, то мы разумеем отнюдь не наслаждение распутства или чувственности, как полагают тс, кто нс знают, не разделяют или плохо понимают наше учение, — нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души. Ибо не бесконечные попойки и праздники, не наслаждение мальчиками и женщинами или рыбным столом и прочими радостями роскошного пира делают нашу жизнь сладкою, а только трезвое рассуждение, исследующее причины всякого нашего предпочтения и избегания и изгоняющее мнения, поселяющие великую тревогу в душе"^[48].

Эпикур был велик, высоконравственен и, как ни странно, очень близок православной догматике, порицавшей безнравственные, т. е. богопротивные акты поведения. Полагая наслаждение начальной и конечной целью жизнедеятельности, он, в противовес киренаикам, проповедовавшим гедонизм с его отождествлением счастья и чувственных наслаждений, вкладывал в понятие «наслаждение» более глубокий смысл, чем это может показаться на первый взгляд. Наслаждение по Эпикуру — это то, что потребно организму, то, против чего человек в качестве биологического существа не способен сопротивляться, но, напротив, готов принять как потребное.

Принимая наслаждение, человек не отрекается от анализа социальных обстоятельств, и потребное ему как биологическому существу он сопоставляет с усвоенными нормами нравственного поведения. Собственно говоря, биологически потребное преломляется у человека через усвоенные им нормы и в дальнейшем служит стимулом для всего поведения. Такое глубокое понимание наслаждения способно объяснить любые человеческие поступки — от подвигов святых пустынников до деяний преступников.

О влиянии «наслаждения» на конкретные поведенческие акты более подробно мы поговорим позже, а сейчас хотелось бы подчеркнуть вклад древнейших философов в проблему изучения человеческого поведения.

Тезис о наслаждении как двигателе человеческих поступков получил развитие в трудах французских просветителей. Вольтер, например, писал, что вся наша жизнь есть не что иное как чередование удовольствий и страданий^[49].

Поэт и теоретик эпохи Просвещения Фридрих Шиллер, исследуя влияние искусства на жизнедеятельность человека, отмечал: «В том, что цель природы по отношению к человеку есть блаженство, хотя бы сам человек в своей моральной деятельности не знал этой цели, не усомнится, конечно, никто, если вообще допускать в природе какую-либо целесообразность»^[50].

Волевое действие как действие, приносящее человеку удовлетворение, склонны оценивать и отцы православной церкви. Так, Иоанн Дамаский писал, подводя итог своим рассуждениям на тему человеческих поступков: «Ибо, если он делает выбор и не будет настроен в отношении к тому, что выбрано, то есть не проявит к нему своей любви, то это не называется избранием душою направления деятельности»^[51].

Вспомним русских юристов, которые, подобно их предшественникам (будь то философы, поэты или богословы), не понимали целесообразности природы вне связи с блаженством человека. М. Г. Оршанский писал: «Человек в своих поступках направляется исключительно эгоистическими побуждениями или мотивами; в каждом отдельном случае он стремится к получению удовольствия или к уклонению от страдания»^[52].

Удовольствие, блаженство или, как утверждал Эпикур, наслаждение есть единственная потребность, перед которой человек вынужден «преклонить колена», фатально следуя ее велениям. «Человеческая природа такова, что все люди хотят быть счастливыми, поскольку желать себе зла противоестественно, ибо это противоречит природе человека». Это высказывание Сократа мы бы хотели поставить в качестве отправной точки исследования о потребностях и одновременно сделать его итогом всех рассуждений на заданную тему. Имея в виду сократовскую мысль и постоянно ориентируясь на нее, продолжим рассматривать данный вопрос.

Юридическая наука, а именно ее криминологическая часть, противоречива и непоследовательна в своих суждениях о потребностях как двигателе поведения. Такое положение можно, впрочем, понять, поскольку эта сфера научных интересов находилась под гнетом идеологического клише, устанавливающего приоритет социального над биологическим и постулирующего, что нет иных потребностей у советского человека, кроме потребности служить партии и народу, а все остальное — от лукавого. Если кто-то был не согласен с такими утверждениями, то такой исследователь получал статус поборника реакционных буржуазных учений. Влияния существовавших штампов не смогли, к сожалению, избежать и ведущие российские криминологи.

В вышедшей в 1986 г. фундаментальной монографии «Криминальная мотивация» на основе результатов исследований делается вывод, что «удовольствие, наслаждение занимают незначительный процент в мотивообразующем комплексе данных форм преступного поведения»^[53]. При этом удовольствие автор рассматривает в гедонистическом смысле одиозного наслаждения, критику которому дал Эпикур. Между тем удовольствие, наслаждение как основополагающий момент любой потребности следует рассматривать более широко, в эпикурейском смысле. Человек совершает поступки, которые приносят благо ему и как индивидууму, и как личности. Именно это имел в виду Эпикур, когда говорил о наслаждении одновременно потребном организму и не нарушающем существующих в данном общественном образовании моральных или иного рода заповедей. Человек должен получить удовлетворение от своего поступка. В этом заключен смысл удовольствия и именно это является основанием потребности.

Удовлетворение, которое испытывает человек от своего поступка, это нс что иное как удовольствие, получаемое человеком от достигнутого. Следовательно, удовлетворение и удовольствие — суть одно и то же, за исключением процессуальных моментов. С. И. Ожегов определяет удовольствие как чувство радости^[54], а удовлетворение — как удовольствие от исполнения желаний^[8]. Значит, чувство радости от исполнения желаний приводит человека к удовлетворению.

Наслаждение определяется в словаре С. И. Ожегова как высшая степень удовольствия^[56]. Таким образом, наслаждение отличается от удовольствия лишь по степени радостных ощущений.

Предпринятый словарный экскурс необходим для того, чтобы определиться в понятиях и не тратить сил на споры по поводу их содержания. Теперь же, когда отправные понятия определены, обратимся к логике.

Желать человек может лишь то, что приносит ему удовлетворение (удовольствие, наслаждение). Глупо было бы, например, утверждать, что человек желает посадить занозу под ноготь или испытывает удовлетворение от нагайки (если он нс относится, разумеется, к секте хлыстов). Если же следовать логике автора приведенной выше цитаты из книги «Криминальная мотивация», то надобно согласиться с противоположным мнением: человек желает того, что приносит ему неудовольствие. Видимо, все же следует признать, что предложенная нами посылка истинна, что будет еще более отчетливо показано далее, в процессе анализа психофизиологических особенностей потребностей.

Осознавая, вероятно, допущенную логическую методологическую ошибку, авторы монографии, описывая четыре принципа стиля жизни людей (гедонистический, аскетический, созерцательный, деятельный), отмечают, что созерцательный стиль невозможен, если он не доставляет удовольствия или (авторы вставляют важный признак, позволяющий сделать отступление от окончательного признания удовольствия как основы потребностей), имеет какую-то познавательную ценность для личности. Но разве процесс познания не приносит удовольствие? Впрочем, нс столько процесс, сколько его итог в различных вариациях, несомненно, доставляет человеку удовольствие и приносит удовлетворение^[57]. Если бы это было нс так, то вряд ли бы человечество достигло современного уровня развития (хотя и неизвестно, хуже было бы, если бы Ева не стремилась вкусить от плода познания).

Если же процесс познания приносит удовольствие и удовлетворение, то авторы цитируемой работы вычленяют из целого лишь незначительную часть. Ведь удовольствие может доставлять не только аскетизм, созерцание, гедонизм, но и мазохизм или альтруизм. Из сферы удовольствия можно выделить и массу других элементов, которые приносят удовлетворение человеку, тем самым доставляя ему удовольствие. Поэтому схема авторов монографии далеко не полна, так как некоторые из признаков, составляющих общее понятие удовольствия, могут быть присущи одним людям и быть совершенно чужды другим. Кроме того, исходные стили трансформируются во множество производных.

В дальнейших рассуждениях авторы «Криминальной мотивации» вынуждены все же склоняться в пользу удовольствия как основополагающей движущей силы поведения. Сам термин «удовольствие» в рассуждениях авторов опущен, но такие слова, как «соответствие внутренним позициям личности»; соответствие «личностным чертам»; желаемость данного поведения для личности; значимость для личности, выдают этот термин с головой. Действительно, может ли что-либо соответствовать внутренним позициям личности или быть для личности желаемым, если это не приносит удовольствия. Думается, что на этот вопрос может быть дан только отрицательный ответ.

Удовольствие как двигатель поведения вынуждены признать и авторы другого фундаментального труда под названием «Социальные отклонения.

Введение

в общую теорию". Отдавая дань тому клише, которое выдавалось за истинный марксизм, авторы видят главнейшую причину социальных отклонений в социальной обусловленности. Вместе с тем они признают: «При расхождении объективного содержания ситуации и ее субъективного значения (смысла) человек большей частью поступает в соответствии с субъективным смыслом, а не объективным ее содержанием»^[58]. Но что может представлять субъективное значение как не удовольствие. Вряд ли ответ на поставленный вопрос возможен без философских отступлений на данную гему. Насущная необходимость такого отступления вынуждает автора и предложить оное, что, как представляется, не нарушит композиционной гармонии изложения.

Счастье, которое в философии рассматривается как «ценность и чувство глубокого удовлетворения»^[59] (вновь корреляция с удовлетворением, удовольствием и наслаждением, которые отличаются друг от друга лишь степенью насыщенности), являлось для И. Канта естественной склонностью любого живого существа. Философ не допускал и мысли о том, что в живой природе возможно еще какое-либо иное стремление, нежели стремление к счастью.

Для Л. Фейербаха — немца, равно и для Н. Г. Чернышевского — россиянина стремление к счастью заложено в самой природе человека. Л. Фейербах писал, что счастье — это такое состояние, при котором существо может беспрепятственно удовлетворять и действительно удовлетворяет свои индивидуальные, характерные потребности и стремления, относящиеся к его сущности и к его жизни^[60]. Стремление к удовольствию как к основной сфере человеческих побуждений подчеркивал и Н. Г. Чернышевский^[61].

Современные философы, хотя испытывают груз коммунистических стереотипов о счастье, которое возможно лишь в общественной жизни, все же делают успешные попытки рассмотреть эту проблему применительно к индивидуальности, не изобретая, впрочем, ничего нового, по сравнению с исследованиями древних мыслителей.

В философии существует антиномия, согласно которой объективность в момент своего развития проявляется в форме субъективности, а последняя выступает как отражение объективности^[62]. Это мнимое противоречие диалектично, как диалектичны в своих противоречиях все основные вопросы философии.

Противоречие объективного и субъективного преодолевается с помощью человеческой субъективности, ибо вряд ли возможно, чтобы объективные явления оценивались как-либо иначе, чем через субъективное восприятие (агностики были правы в том, что оценка объективных явлений может быть дана только через субъективное восприятие). Отмечая человеческую особенность ставить цели и осуществлять их, Гегель в «Науке логики» отмечал, что цель через средства соединяется с объективностью и в последней с самой собой. В своей реализации «цель, сделав себя иным своей субъективности и объективировав себя, снимает различия субъективности и объективности, — смыкается лишь с самой собой»^[63]. Таким образом, объективная действительность не только субъективируется, превращаясь в стремление индивида, но и сама субъективность объективируется, поскольку цели осуществляются в реальном мире и, следовательно, переходят в сферу объективности.

" Сама субъективность, — писал далее Гегель, — будучи диалектична, прорывает свой предел и, пройдя через умозаключение, раскрывается в объективность"^[8]. Это фундаментальное положение Гегеля, которое стало, в свою очередь, фундаментальным положением диалектики объективного и субъективного, означает, как и все гениальное, простую вещь: человек в своем сознании отражает объективную реальность, которая, благодаря этому отражению, превращается в субъективную реальность с необходимыми на субъективном уровне оригинальными интерпретациями объективных реалий, превратившихся теперь в субъективные.

Таким образом, субъективный смысл, о котором пишут авторы монографии «Социальные отклонения», есть объективная реальность, отраженная в мозгу человека, которая превратилась в субъективную реальность, влияющую на поведение, итог которого будет объективен.

Этот диалектический «феномен» можно сравнить с принципом обратной связи, который гласит: информация о результатах предыдущих действий включается в число условий, от которых зависят последующие действия.

Образ, имеющий информационное значение, любой объект существующей действительности влияют своим информационным полем на сознание человека, где и интерпретируются соответствующим образом. Пройдя все стадии афферентного синтеза, объект принимает субъективное значение и оказывает влияние на поведение лишь в том случае, если решение соответствующей задачи приносит удовлетворение (счастье) индивиду. В этом и заключено глубинное свойство соотношения объективного и субъективного. Именно так следует понимать Гегеля, когда он пишет, что субъективный образ, отразившись от объективно существующего объекта, «хозяйничает» в определении поведенческой реакции.

" Никому не придет в голову выбрать себе несчастье, — пишут философы, — если на одной чаше весов поместить здоровье, достаток, влияние, спокойствие, а на другую водрузить болезнь, унижения, беспокойства, всякий, естественно, предпочтет первый вариант"^[65].

Земная жизнь, однако, богата многообразием человеческих поступков и дает примеры, которые могли бы быть антитезой цитируемому. Так, например, подвиги религиозных подвижников, принимавших мучения ради веры и подобные им акты поведения. Иллюстраций подобного рода история знает множество. Думаем, что одна из таких иллюстраций не помешает общему изложению. Это житие преподобного Сергия Радонежского. Сын состоятельных родителей, он оставил богатство и мир, уединился в лесах, истязая плоть жестоким постом и подвергая себя другим мучительным испытаниям. Как понять такое поведение? Ведь преподобный отец Сергий намеренно причинял себе страдания, стремился к этому и учил своих сподвижников тому же.

Вряд ли поступки отца Сергия можно понять вне рамок понятия «счастье». В ракурсе счастья и описывают отцы церкви подвиг преподобного Сергия, заслуженно получившего признание как благодатного отца нашего.

Митрополит Платон писал: «…тесная хижина была собеседницею в его богомыслии, и простой жезл подкреплял подвигами добродетели ослабленную плоть. Но его дух был преисполнен обилием благодати, и сердце его вкушало те сладости, коих вкус есть вкус манны животныя и нетленныя»^[66].

Истязая плоть свою, преподобный Сергий испытывал всю полноту счастья, которую только может испытывать ревностный служитель блага и во имя блага и не своего, но всех людей. В служении Христу преподобный Сергий находил счастье, которое и являлось импульсом поведения святого старца.

Е. Л. Дубко и В. А. Титов пишут в контексте «святых мучеников»: «Но в жизни сколько угодно случаев, когда человек останавливается на втором варианте (вариант унижений, беспокойств и других „несчастий“ — примечание Н. И.), если к содержащимся в нем несчастьям прибавить правду, честность, справедливость. Он выбирает „злополучие“ не потому, что хочет страдать и быть несчастным, а потому, что „честная жизнь“ значит для него больше, чем иные блага»^[65].

Признак «значение», наличие которого в предполагаемом поведении означает получение от последнего удовлетворения (счастье), и является основным признаком поведенческой реакции. Ничто иное не способно организовать человеческую активность. Даже несчастье, которое с аксиологической точки зрения вовсе не может существовать, поскольку не становится предметом выбора. И действительно, это так. Попав, например, в неприятную ситуацию, человек будет стремиться выйти из нее с наименьшими потерями. В контексте счастья это означает, что его поведение обусловлено желанием сбросить тягостные путы неприятностей.

Стремление к счастью, которое может проявляться как на сознательном, так и на бессознательном уровне, есть с точки зрения физиологии стремление к полезному результату, который обладает способностью приносить удовлетворение. Академик П. К. Анохин отмечал в связи с этим: «В самом деле, своеобразие биологической системы состоит в том, что потребность в каком-либо полезном результате и цель получения этого результата зреют внутри системы, в глубине ее метаболических и гормональных процессов, и только после этого по нервным „приводным ремням“ эта потребность реализуется в поведенческих актах»^[68].

Следовательно, стремление к полезному результату в физиологическом смысле есть стремление к счастью, стремление к получению удовлетворения от поведенческих актов.

Специалисты отмечают, что субъективная оценка раздражителей — это не что иное как определение их полезности, вредности или безразличия в данных условиях для организма, т. е. оценка их по биологическому, а для человека и по социальному качеству. В основе субъективной оценки раздражителей лежит сопоставление результатов работы двух или нескольких анализаторов с внутренними потребностями организма и прежним опытом, накопленным в памяти. Поскольку опыт каждого индивидуума, как и его потребности, а тем более комбинации этих двух факторов, отличаются от опыта и потребностей другой особи, то это собственно и дает начало субъективному внутреннему миру. Чем богаче становится индивидуальный опыт, тем более различным может быть субъективное восприятие. Очевидно, что в результате оценки организм выбирает лишь то, что для него значимо, что ему полезно в данных конкретных условиях развития поведенческого акта. При этом выбор поведенческой реакции при прочих равных условиях у разных людей может значительно различаться в зависимости от субъективного восприятия раздражителя, в качестве которого могут выступать вещи материального мира и различного рода импульсы, идеальные в том числе.

Констатация этого очень важного для нашего исследования факта означает, что понятие «счастье» у людей варьируется в зависимости от субъективного опыта. Вряд ли поэтому возможно предложить какое-либо универсальное его определение, за исключением абриса этого явления, который мы обозначили выше, опираясь на исследования философов и физиологов.

Продолжая далее исследования психофизиологического механизма человеческого поведения, обратимся к итогам, сформулированным В. К. Вилюнасом в результате проведенных им изысканий. Исследователь пишет: «Желания, влечения и т. п. выполняют функцию побуждения; к чему еще они могут побуждать, если не к предметам, необходимым для удовлетворения потребностей?»^[69].

" Дело в том, — пишет В. К. Вилюнас, — что побуждение к некоторому предмету-цели, порождаемое механизмом потребностей, выступает перед субъектом психического отражения как своего рода приказ, происхождение, обоснование, необходимость которого ему остаются неизвестными, как и все будущие последствия его выполнения.

Категорический характер возникающих в психике побуждений лучше всего демонстрируют случаи, когда они находятся в противоречии с сознательными убеждениями человека: ребенок испытывает влечение к сладостям, алкоголик к вину, невротик — к совершению навязчивого действия и при понимании бессмысленности или вредности своих влечений. Психика сохранила подчиненность механизмам потребностей и у человека, и более совершенный уровень сознательной регуляции может с этой подчиненностью бороться, что-то ей противопоставлять, но не может ее просто устранить"^[70].

Столь длинная цитата, между тем, необходима, так как показывает отношение психологов к механизмам человеческого поведения. Что означает влечение, которое испытывают люди в отношении необходимого им объекта?

Это значит, что свойства соответствующего объекта могут принести удовлетворение, счастье индивиду. Одновременно это означает, что влечения, так же как и желания, способны побуждать к действию во имя потребностей, содержание которых есть счастье. Следовательно, влечение, желание — это не абстрактные свойства психики, а конкретные стремления к счастью ради удовлетворения потребности к счастью. При этом следует иметь в виду, что влечения есть суть потребности, но, как определял С. Л. Рубинштейн, потребности неосознанные, имеющие, однако, динамическое напряжение.

Зарубежные психологи, давно и плодотворно изучающие вопросы человеческого поведения, склонны утверждать, что наслаждение или принцип наслаждения, как назвал этот импульс В. Франкл, есть не что иное как смысл жизни^[71].

У. Джеймс полагал, что мысли о наслаждении и страдании являются одними из основных мотивов действий, наряду с которыми он выделял также инстинкты и эмоции. Весьма интересными в силу своей простоты и убедительности представляются логические построения психолога на данную тему. «Если известное движение приятно, — писал У. Джеймс, — то мы повторяем его до тех пор, пока продолжается связанное с ним приятное ощущение. Как только движение вызвало у нас боль, мышечные сокращения мгновенно прекращаются. Движение в этом случае задерживается с такой силой, что человеку почти невозможно преднамеренно, не торопясь, изуродовать или изрезать себя: рука невольно отказывается причинять нам боль. Есть немало приятных ощущений, которые как только мы начали испытывать их, с неудержимой силой побуждают нас поддерживать в себе ту деятельность, которая вызывает их»^[72].

Рассматривая личность с аксиологических позиций, А. Т. Москаленко и В. Ф. Сержантов придают первостепенное значение биологическому фундаменту потребностей, который исследователи, подобно В. Франклу, сопрягают со смыслом поступков. «В каждом таком акте, — пишут исследователи, — осуществляется соотнесение аксиологических категорий с витальными побуждениями (потребностями) индивида так, что мотив представляет собой особый специфический вариант их соединения»^[73]. По чуть дальше авторы указывают: «Смысл есть отношение ценности к тем или иным потребностям человека (витальным функциям). Одни и те же ценности у разных индивидов могут быть связаны с различными потребностями, поэтому смысл ценностей индивида не что иное как личностный смысл ценностей»^[74].

Личностный смысл ценностей, в основе которых лежат витальные функции, объединяется для всех живых существ единственно возможным итогом — полезным результатом, под которым понимается удовольствие. Но поскольку личностный смысл ценностей зависит от субъекта восприятия соответствующих ценностных объектов, правомерен вопрос профессора П. В. Симонова, который предполагает различные ответы в зависимости от различных эпох: «Скажи мне, что тебя действительно радует или огорчает, и я скажу, кто ты»^[75].

Итак, витальные потребности, мудрость и безумие веков. Круг замкнулся. Впрочем, ничего нового против генетических резонов автором учебника не открыто. Именно витальные потребности призваны обеспечить индивидуальное и видовое существование человека, принадлежащего живой природе на высшей стадии ее развития. Но ведь это и есть основа жизни, фундамент существования живых существ.

Значимо то, что потребно, утверждал С. Л. Рубинштейн, и, несмотря на противоречивость некоторых своих выводов, доказывал тем самым тезис К. Г. Юнга о том, что поступки определяет полезность: «Человек способен преодолеть совершенно невозможные трудности, если убежден, что это имеет смысл. И он терпит крах, если среди прочих несчастий вынужден признать, что играет роль в „сказке, рассказанной идиотом…“»^[76]. Смысл же человеческих поступков, как мы выяснили, относится прежде всего к определенным витальным функциям человеческого индивида, которые, приобретая смысловое значение, ориентируют человека на потребление ценностей, в которых он нуждается, определяя характер поведения индивида.

В качестве примера, иллюстрирующего сказанное, возьмем такую витальную функцию, как потребность в «защите от внешних вредностей»^[77]. Эта потребность проявляется во вне в виде избегания неприятных ощущений, что вполне соответствует стремлению к счастью.

Рассуждая о влиянии негативной окружающей среды на преступное поведение индивида, криминалисты, по сути дела, затрагивали именно данную витальную функцию, «неосознанно» подтверждая выводы психофизиологов. Не развивая тему витальных функций, которая в плане профилактики преступлений могла бы оказать неоценимую услугу, криминалисты, тем не менее, констатировали, что ряд преступлений совершается из боязни перед окружением. Так, М. Г. Миненок приводит характерный эпизод из проведенного им исследования.

Осужденный за хищение в особо крупном размере Ч" отвечая на вопрос об обстоятельствах, приведших его к преступлению, писал: «Я был назначен на высокую руководящую должность, не имея достаточного опыта и знаний. Люди, руководившие моей работой, и мои помощники занимались злоупотреблениями до и после меня. Постепенно в этой обстановке я привык к различным нарушениям. Мне надо было идти или против всех, или вместе с ними. На первое у меня не хватило мужества, второе произошло само по себе»^[78].

Роковая роль потребности в защите от внешних вредностей рельефно проявляется также и в преступлениях, совершенных группой лиц. Зачастую вовлеченные в группу лица совершают деяния или из боязни мести за отказ, или из опасения оказаться изгоем в данной микрогруппе.

В контексте сказанного и подытоживая изложенное, сошлемся на авторитет В. К. Вилюнаса, который писал: «Возникновение перед субъектом цели является как бы точкой отсчета, помогающей структурировать проблематику мотивации. Это естественно, так как побуждение к некоторому предмету или состоянию должно исходить из потребностей организма, самой жизни, а не самой по себе отражаемой ситуации. Другое дело — дальнейшее целеобразование, порождение возникшей целью других, промежуточных, т. е. решение вопроса о способе достижения необходимой цели; этот процесс с неизбежностью должен подчиниться уже не потребностям, а тому, что отражается в ситуации. Все это дает, по-видимому, основания для утверждения, что способность индивида оказываться и пребывать в состоянии, в котором побуждение к некоторому предмету-цели приобретет над ним власть, становясь своего рода законом, представляет собой основной феномен мотивации, разграничивающей два принципиально разных аспекта ее изучения: генетическое развитие, охватывающее все, что предшествует формированию цели; ситуативное — то, что следует за ее появлением»^[79]. В этой цитате, во-первых, В. К. Вилюнас подчеркивает биологический аспект мотивации человека. Во-вторых, указывает, что этот импульс приобретает силу биологического закона, покоряясь которому, человек действует именно так, а нс иначе.

Итак, мотив есть двигатель любого человеческого поведения, в том числе и преступления. В основе мотива — потребность, которая ориентирована на получение человеком удовлетворения (синонимы — удовольствие, счастье). Удовлетворение следует понимать как полезный результат. В основе удовлетворения лежат витальные функции человека.

В криминологии и уголовном праве наряду с потребностями выделяются в качестве мотива интересы, стремления, чувства, склонности, эмоции и т. д. Однако в итоге перечисленные факторы сводятся к потребности, которая есть родовое образование в отношении названных разновидностей и которая есть единственный мотив поведения. Для того чтобы это утверждение стало несомненным, необходимо сопоставить названные разновидности с потребностью. В противном случае утверждения данного параграфа будут оспариваться авторитетом исследователей, противопоставлявших потребности указанные разновидности.

В криминологической и уголовно-правовой литературе чаще всего выделяется интерес как важная часть импульса поведения. Н. П. Дубинин, И. И. Карпец и В. Н. Кудрявцев пишут: «Между потребностью и поступком в большинстве случаев стоит интерес, т. е. осознание человеком своих потребностей, так и общих условий и средств, способствующих их удовлетворению»^[80]. Интерес понимается авторами как потребность, но только осознанная.

Такое понимание характерно и для других авторов. А. Ф. Зелинский пишет: «Осознанность интереса отличает его от влечения — неосознаваемого переживания потребности»^[81]. А. Ф. Зелинский несколько расширяет поле исследования, вводя в интерпретацию мотива понятие влечения, которое, также как и интерес, выражает потребность, но лишь на неосознаваемом уровне. Применяя возможности формальной логики, нетрудно прийти к выводу, что между потребностью, интересом и влечением стоит знак равенства.

Авторы лишь выделяют разные стороны потребности — осознаваемую и неосознанную, имея в виду все тот же феномен — потребность. Цитируемые выше авторы в принципе разделяют позицию, согласно которой суть интереса заключается в удовлетворении потребности. И далее рассуждения исследователей идут уже не в русле интереса, а потребностей, на удовлетворение которых и направлено преступное поведение: «Таким образом, преступное поведение может преследовать следующие цели:

• а) непосредственное удовлетворение какой-либо потребности;
• б) осуществление более отдаленных жизненных планов, лишь в конечном счете направленных на удовлетворение какой-то потребности;
• в) разрешение личных конфликтов и устранение препятствий к удовлетворению актуальных или потенциальных потребностей…"^[82].

Все вновь сводится к потребности, от которой уйти невозможно. Однако авторы все же делают попытку расчленить потребность и интерес. В. Н. Кудрявцев пишет: «Можно было бы сказать, что суть интереса заключается в удовлетворении потребности. Однако это не совсем точно, вернее неполно. Интерес, по нашему мнению, включает осознание не только потребности, но и того более или менее длительного и сложного пути, который необходимо пройти до стадии ее удовлетворения»^[83]. И далее автор иллюстрирует сказанное примером: «Если, например, лицо стремится удовлетворить свою потребность в знаниях, то его интересы будут направлены на получение диплома средней школы, подготовку и поступление в вуз, успешное окончание каждого курса и т. д.»^[8].

В приведенных цитатах обращает на себя внимание прежде всего неуверенность исследователя в выдвигаемых им тезисах. В. Н. Кудрявцев говорит, что суть интереса заключается в потребности, но это вместе с тем не совсем так. Неуверенность автора можно понять, поскольку различие потребности и интереса искусственно.

Потребность есть двигатель любого поведенческого акта. Другими словами, если бы не было потребности в конкретном поведении, не было бы и самого поведения. Предположим иное: поведенческий акт совершается без потребности в нем, т. е. без необходимого импульса.

Возможно ли такое? Если возможно, тогда все психофизиологические теории должны быть отброшены, а их место занять новые. Но пока этого не произошло, следует на поставленный вопрос ответить отрицательно: поведенческий акт без импульса, т. е. без потребности, невозможен. О каких же интересах, влечениях, эмоциях в отношении поведенческого акта можно говорить, если поведенческий акт без потребности невозможен. Следовательно, потребность есть единственная составляющая человеческого поведения, его единственный мотив, в рамках которого может быть сколько угодно образований: интересы, влечения, эмоции, желания и т. д. Потребность есть родовое понятие для всех других образований, сопутствующих человеческому поведению.

В этом плане представляется заслуживающей всяческого одобрения позиция А. Ф. Зелинского: «Таким образом, психологическое понятие потребности шире понятия интереса. Потребность (интерес и влечение) становится мотивом поступка, когда встречается с предметом, способным удовлетворить нужду»^[85]. Следует уточнить только одно: потребность действительно становится мотивом при встрече с соответствующим предметом, но мотивом именно поступка, а не поведения в целом, поскольку поведенческие реакции могут быть обусловлены и без конкретизации предмета.

Противник понимания мотива как побуждения к действию — Б. С. Волков пишет: «Прежде всего имеется немало побуждений к действию, особенно в применении к общественно опасному поведению, которые вообще весьма сложно объяснить категорией „потребность“ даже при самом широком толковании этого понятия. К примеру, совершение преступлений по мотивам ложно понятой необходимости, из хулиганских побуждений, ненависти, из соображений альтруизма. Но главное не в этом. Дело в том, что сводя все стимулы активности личности лишь к потребностям, мы тем самым преуменьшаем значение волевого момента в человеческом поведении»^[86].

Возникает естественный вопрос: что значит «преуменьшается значение волевого момента»? Это, вероятно, в интерпретации исследователя, означает, что волевой момент несколько суживается по сравнению с тем, что мы привыкли об этом думать.

Однако это вовсе не означает его исчезновение. И потом, что значит «преуменьшается»? На сколько процентов? Или, может быть, автор имеет в виду определенное расхождение с идеологическими матрицами? Но и в этом случае не следует бояться. Научная мысль идет вперед и идеологические штампы не должны служить для нее преградой.

Исследователь пишет далее: «С помощью категории „потребность“ трудно объяснить побудительную роль права вообще и уголовного закона в частности. Уголовный закон выступает как мотив должного поведения. Он апеллирует к сознанию человека и его воле, стремясь возбудить у него чувство долга и сознание ответственности. Другими словами, уголовный закон содержит призыв к тому, чтобы человек при выборе поведения руководствовался не только личными интересами и потребностями, а, проявляя волю, исходил из чувства ответственности и соображений правильно понимаемой необходимости. Волевое намерение, следовательно, может быть одним из побудительных факторов, детерминирующих поведение человека»^[87].

Во-первых, логический термин «следовательно» в данном случае вообще не подходит. Исследователь не предлагает решительно никаких посылок, из которых может следовать этот единственный вывод.

Во-вторых, уголовный закон называется побудителем поведения. Собственно говоря, Б. С. Волков вольно или невольно вспоминает известную в свое время теорию психологического принуждения, в которой, несомненно, есть рациональное зерно. Но разве закон или любой другой нормативный акт может быть побудителем поведения, если он не пройдет нормативную цензуру потребностей, не преломится через субъективизм? Здесь автор наоборот порабощает свободу воли, ранее вознося ее на щит. По мнению исследователя, уголовный закон фатально влияет на поведение человека. Где же здесь свобода воли? И наконец, в-третьих: неопределенность концепции вынудила автора прибегнуть к оперированию такими идеологическими штампами, которые в известные периоды развития государства становились обоснованием репрессий.

Что значит «правильно понимаемая необходимость»? Разве история нс даст примеров того, как на определенном этапе развития общества необходимость того или иного поведения оценивалась и как положительная, и как отрицательная? В зависимости от того, кто судья. В этом смысле заслуживает критики позиция Д. А. Керимова, который, рассуждая об интересах как мотивах деятельности и употребляя термины, присущие крайне левым большевикам или крайне правым, как «борьба», «завоевание», пишет: «Первоначально интересы социальной общности обнаруживаются, осознаются, понимаются ее меньшинством — ее передовыми представителями, лидерами. Поэтому отдельные члены соответствующей общности длительное время могут и не подняться до осознания своих коренных интересов и даже вступить в конфликт с ними»^[88]. Вновь теория винтиков, заворачивать которые полномочны лишь особо посвященные. Вернемся, однако, к исследованиям Б. С. Волкова. В качестве итога своих рассуждений он предлагает следующую посылку: «Таким образом, помимо потребностей, в качестве динамизирующих факторов, определяющих человеческую активность, в том числе и совершение общественно опасных действий, могут выступать и другие побуждения — стремления, чувства, интересы, склонности и т. д.»^[87].

Воспользуемся сократовским методом и вновь поставим вопрос: возможно ли существование чувств, интересов, склонностей и всего того, что автор понимает под «и т.д.», без потребностей, под которыми, напомним, понимается стремление к достижению удовольствия как полезного результата? И потом: выводы автора нисколько не обусловлены предшествующим рассуждением. Б. С. Волков лишь констатирует положение, не приводя в его обоснование доказательств.

Такого рода бездоказательные рассуждения по поводу интереса как мотива поведения и попытки провести грань между ним и потребностью характерны и для других авторов. Так, авторы книги «Механизм преступного поведения» склонны понимать под интересом «специфическое отношение личности к объекту в силу его жизненной значимости и эмоциональной привлекательности»^[90]. Но ведь это и есть потребность как стремление к тому, что значимо. По сути авторы отождествляют потребность и интерес, желая того или нет. В особенности рельефно непоследовательность рассуждений подобного рода дана в работе В. П. Власова. Исследователь стоит на тех же позициях, что и цитируемые ученые, полагая, что не только потребности, но и другое множество: интересы, взгляды и т. д. являются стимулами к поведению. В конце концов он приходит к выводу, что в процессе формирования мотива различные потребности, чувства, эмоции, взгляды, привычки и т. п. нередко «сливаются» в одно переживание, являющееся основой, побуждением к совершению или несовершению тех или иных действий^[91].

Совершенно справедливое замечание, если при этом учесть, что это одно переживание и есть потребность, лежащая в основе всяческого поведения.

В юридической литературе делались попытки выделения различных мотивов, что означало выделение различных побудительных сил, действующих на человека. Так, В. Ф. Пирожков предлагал систему следующих основных видов мотивов: влечение, желание, стремление, интерес, склонность, идеал и мировоззрение^[92]. Причем некоторые из этой системы он не считал нужным определять вовсе (мировоззрение), другие же понимались не иначе как импульс к совершению поведенческого акта. Интересным является разграничение автором таких мотивов, как желание и стремление. Желание понимается исследователем как «осознанная потребность», а стремление — как «глубоко осознанная потребность»^[93]. Вряд ли можно измерить необходимую глубину осознанности, при которой желание переходит в стремление, да и нужно ли предпринимать такого рода попытки, когда сами авторы утверждают, что все названные ими образования суть потребности, только потребности либо осознанные, либо неосознанные.

Критикуя позиции юристов в вопросе об иных мотивах человеческого поведения и упрекая исследователей в нелогичности суждений, автор не намерен отрицать наличие в человеческой психике таких психологических феноменов, как желание, влечение, стремление, интерес и т. д. Несомненно, все это есть, но существует лишь в рамках потребности. Потребность есть род, внутри которого может быть все, что угодно, если это «все, что угодно» не выходит за потребностные рамки. А коль скоро потребность — родовое образование и причем единственное родовое образование, следовательно, мотивом действий выступает лишь потребность (мотивом преступлений, естественно, тоже). А все остальное (интересы, влечения, стремления…) — лишь ее конкретные проявления, фон потребности. Криминалисты, как бы они ни пытались выделить иные, помимо потребности, мотивы поведения, вынуждены все же признать, что перечисляемые ими образования зиждятся исключительно на потребностях, черпают из них свою «плоть и кровь» .

В. В. Лунеев пишет, что функцию мотива «…в виде актуального желания выполняют потребности и связанные с ними интересы, чувства и другие детерминанты»^[94]. Вряд ли к этому можно добавить что-нибудь еще.

Рассмотрев и в силу способностей проанализировав факторы, определяющие человеческое поведение и придя к выводу о том, что в основе любого поведенческого акта лежит потребность, которая суть удовольствие (направленность на достижение полезного результата), считаем, тем не менее, необходимым более подробно остановиться на таком психологическом феномене как установка. Этот психологический фактор, во-первых, не дает покоя ученым, постоянно возбуждая споры, а, во-вторых, имеет важное значение в плане рассматриваемой здесь темы.

Как только в психологии не называли установку: «психическая установка», «постуральная установка», «ожидание», «диспозиция», «антиципация», «интенция», «инструкция», «aufgabe», «детерминирующая тенденция», «set», «attitude» и т. д. Дерзнем добавить к этим названиям еще и такое, как доминанта (в определенном смысле). Многие названия породили и многие споры, которые есть возможность примирить. Однако изложим все по порядку. (Говоря о первопричине человеческих поступков, автор данной работы полностью солидарен с мнением Т. И. Ойзермана о том, что проблема первопричины является псевдопроблемой, поскольку вопрос «почему» обойти невозможно.).

Итак, согласно Протагору, человек есть мера всех вещей. Сегодня обращение науки к человеку и его проблемам является тому, пожалуй, лучшим подтверждением. Мера поступков, как и мера лежащих в основе поступков импульсов, также заложена в человеке. Д. Н. Узнадзе, являющийся основоположником соответствующей школы, делающей честь грузинской науке, назвал эту меру установкой.

Следует, однако, быть справедливым и лавры одного из первооткрывателей феномена готовности человека к действию отдать А. А. Ухтомскому, разработавшему теорию доминанты.

А. А. Ухтомский определял доминанту как «более или менее устойчивый очаг повышенной возбудимости центров, чем бы он ни был вызван, причем вновь приходящие в центры возбуждения служат усилению (подтверждению) возбуждения в очаге, тогда как в прочей центральной нервной системе широко разлиты явления торможения»^[95]. Таким образом, согласно определению А. А. Ухтомского, доминанта — это очаг, который определяет возникновение рефлекторной реакции в ответ на раздражение. Все импульсы, попадающие в этот очаг, вызывают в итоге те или иные поведенческие реакции.

А. А. Ухтомский сформулировал следующие основные свойства доминанты:

• 1) повышенная возбудимость;
• 2) стойкость возбуждения;
• 3) инертность возбуждения;
• 4) способность к суммированию возбуждения.

Состояния возбуждения, характерные для доминанты, способствуют тому, что доминанта подбирает для себя из окружающей среды биологически важные для нее раздражения и по этим новым раздражениям переориентирует новый опыт, т. е. в доминантном очаге «происходит установка на определенный уровень стационарного возбуждения, способствующий суммированию ранее подпороговых возбуждений и переводу на оптимальный для данных условий работы ритм, когда этот очаг становится наиболее отзывчивым и тормозит другие работающие очаги» .

Доминанта представляет собой такое состояние организма, которое находится в готовности усвоить надлежащий биологический импульс и, усвоив его, действовать в ранее выбранном и уже заранее определенном направлении.

А. С. Батуев пишет: «Состояние доминанты обеспечивает выделение жестких компонентов (ключевых), связанных с восприятием наиболее значимой в биологическом отношении сигнализации и выполнением соответствующих жестко запрограммированных поведенческих актов»^[96]. Адепты доминанты подчеркивают, таким образом, что состояние доминанты настраивает биологическое существо на выполнение таких поведенческих актов, которые жестко запрограммированы в нем, следовательно, для него фатальны. Импульс, попав в доминантный очаг, является необходимой искрой, чтобы возгорелось пламя поведения, но не пламя хаотических поведенческих реакций, а соответствующих биологической значимости организма и доминанты актов поведения.

Доминанту не следует понимать как некую черную дыру, постоянно готовую поглотить все в нее входящее. Доминанта помимо готовности взорваться поведением при встрече с биологически адекватной средой осуществляет еще поиск необходимого ей компонента. Если в доминантный очаг попадает иной компонент, не соответствующий доминантному возбуждению, физиологическая система начинает новый поиск. Но, но итогам всей этой кропотливой психофизиологической работы можно сделать вывод, что движение живого организма подчиняется доминирующей «биологической мотивации». (Удачное название «доминирующая психофизиологическая мотивация» .).

О доминирующей мотивации — не о каком-либо ином импульсе, способном влиять на поведение, говорит и академик П. К. Анохин: «Решение же совершается после того, как произведен выбор наиболее адекватного результата по отношению к данной доминирующей мотивации»^[97].

Итак, доминанта характеризуется поиском нужного ей объекта или иной среды. При встрече с соответствующей средой она срабатывает подобно спусковому крючку, определяя поведение. П. К. Анохин, проводя такого рода анализ, говорит уже не о доминанте — об установках: «Если …человек хочет взять металлический предмет, а протянутая рука берет предмет из папье-маше, то получается, что «заготовленный» акцептор действия, который является результатом опыта и должен по характеру своих возбуждений точно соответствовать посланным на периферию эфферентным возбуждениям, вступает в конфликт с неадекватными обратными импульсами.

К этому роду явлений относится установка.

В подобных случаях резкое несоответствие качества предмета, опознаваемого тактильными и кинетическими рецепторами, создает диссонацию между центростремительными импульсами от аппаратов действия и составом того дополнительного акцептора действия, который развивается одновременно с первичной интеграцией возбуждения"^[98].

Не есть ли в таком случае доминанта то же самое, что и установка? Если судить по конечному результату, который есть подчинение поведения доминирующему или установочному состоянию, то это одно и то же. Обратимся далее к авторитетам, в частности, к создателю теории установки Д. Н. Узнадзе.

Сущность установки Д. Н. Узнадзе описывает следующим образом: «Когда на испытуемого повторно воздействуют два резко отличающихся друг от друга объекта, то, очевидно, эго вырабатывает в нем соответствующую установку — готовность получать в руки именно резко отличающиеся друг от друга объекты. Но вот он получает в руки равные по объему предметы. Это обстоятельство, следует полагать, настолько сильно отличается от того, к чему у испытуемого выработана установка, что он не оказывается уже в состоянии воспринять его на основе этой установки. Естественным результатом этого может быть лишь одно: испытуемый должен ликвидировать эту явно неподходящую установку и попытаться воспринять действующее на него впечатление адекватно»^[99]. Установка представляет собой готовность организма, субъекта к определенной деятельности в соответствии с конкретными условиями, потребностью и ситуацией ее удовлетворения. Подчеркивая бессознательный характер установки, Д. Н. Узнадзе и его ученики считают ее открытой системой, взаимодействующей с активностью сознания. Понятие объективации (осознания) лежит в основе смены одной установки другой, более соответствующей новым изменившимся условиям окружающей среды.

Установка является таким состоянием, в котором потребность актуализируется и «жаждет» получить объект, способный привести ее к удовлетворению. Установка по сути есть не что иное как выражение конкретной потребности в актуализированном, «напряженном» виде. Но установка создается не сама по себе, не просто потому, что существует определенная потребность. Существование потребности необходимо, иначе бессмысленно говорить вообще о какой-либо деятельности. Но потребность, не встретившая свой предмет, может представлять собой лишь любой степени состояние ожидания. Повышенное состояние ожидания А. А. Ухтомский назвал доминантой, а другие авторы склонны называть его потребностным состоянием или состоянием нужды организма, что более верно отражает сущность процессов, протекающих в доминантном очаге, когда потребность становится «навязчивой» .

Доминанта превращается в установку, когда актуализированная потребность встречается со своим «вожделенным» предметом.

" В самом деле, — пишет далее И. В. Имедадзе, — ии потребность (знающая свой предмет), ни ситуация в отдельности вызвать направленную деятельность не могут. Лишь их соединение создает некое новообразование (опредмеченную, т. е. наполненную полученным из среды содержанием потребность), которое и порождает деятельность. Обозначив это новообразование термином «установка», мы получим следующее суждение: потребность и ситуация, соединяясь, создают установку, которая возникает до деятельности и ложится в ее основу"^[100]. Новообразование ученый называет оиредмеченной потребностью. Круг замыкается. Вновь, рассуждая о влиянии других моментов на поведенческие реакции, мы приходим к потребности, которая есть альфа и омега всех поведенческих реакций. Можно сказать, что доминанта — это фаза перед образованием установки, так как в этой ситуации потребность еще не встретилась с предметом. Но тогда, когда уже образовалась установка, состояние организма также характеризуется как доминанта, но с тем отличием, что при доминанте А. А. Ухтомского потребность еще не встречалась со своим предметом, а при установке-доминанте Д. Н. Узнадзе уже встречалась, и в том случае, если предмет биологически соответствует личностным ожиданиям, организм будет настроен на его получение вновь. Это означает, что установка — суть также доминанта, но лишь после первоначального удовлетворения потребности (опытная). В этом последнем случае субъект будет находиться в состоянии ожидания удовлетворения его потребности — установки-доминанты. Опыты, проводимые Д. Н. Узнадзе, с очевидностью подтверждают сказанное. Собственно говоря, именно такая логически верная интерпретация установки дала возможность И. А. Васильеву и М. Ш. Магомед-Эминову заявить, что установка существенно не отличается от понятия «мотивационная тенденция»^[101]. А сам Д. Н. Узнадзе считал, что установка суть мотив поведения: «Смысл мотивации заключается именно в этом: отыскивается и находится именно такое действие, которое соответствует основной, закрепленной в жизни установке личности»^[102].

Юристы также отдали дань установке и постольку, поскольку это один из важных феноменов мотивообразования, рассматриваемых как таковой в психологии, ученые криминального цикла были вынуждены порассуждать на сей счет. Однако отсутствие скрупулезного анализа рассматриваемых психофизиологических явлений привел авторов к выводам, иллюстрацию которых можно дать, опираясь на опыты Б. С. Волкова.

Ученый пишет, что у каждого человека в процессе его деятельности вырабатывается определенная система влечений, интересов, склонностей, своя жизненная программа поведения. Наряду с этими компонентами Б. С. Волков выделяет и установку, которая выражает всю личность в целом, весь ее нравственно-психологический контекст^[103]. Но если под установкой понимать жизненную программу, как это и делает Б. С. Волков, то вся система влечений будет ею поглощена. Это очевидно. Однако несмотря на это противоречие, отрадно, что исследователь обратил внимание на столь важный аспект мотивации, как установка.

" С точки зрения личностной установки (жизненной программы поведения) лица, совершившие преступления, существенно разнятся от законопослушных граждан"^[104]. И затем Б. С. Волков дает перечисление тех установок, которые выражают личностную программу: осужденные ранее не принимали никакого участия в общественной жизни коллектива; допускали нарушения трудовой дисциплины, правил социалистического общежития; не испытывали чувства раскаяния. Однако все перечисленное выше не является установкой. Установка есть состояние индивида, который в данной конкретной ситуации выберет такой вариант поведения, который соответствует его потребности. Все остальное — лишь конкретные проявления установки, но не она сама, поскольку установка есть состояние. Что же касается таких проявлений как неучастие в общественной жизни коллектива, то это состояние характерно и для огромного большинства законопослушных граждан. Чувство раскаяния возникает, когда субъект понимает несправедливость принятого им решения. А если решение справедливо, пусть даже преступно? Вряд ли на основании этого следует зачислять людей в группу отрицательных.

Итак, мотив любого поведения имеет единый фундамент, в качестве которого выступает потребность, представляющая собой нужду организма в получении полезного результата, удовольствия (синоним — удовлетворение). Потребность в получении удовлетворения, как осознанная, так и неосознанная — двигатель любого поведения, в том числе и противоправного. Причем, детерминируя поведение, данная потребность (доминанта) отвергает своим присутствием все другие побудительные силы, и субъект действует фатально, будучи вынужденным покориться диктующей свои условия потребности. Констатация данного обстоятельства ставит вопрос о наличии преступных мотивов, на чем настаивают криминалисты. Б. С. Волков в качестве примера приводит такие преступные мотивы, как корысть, хулиганство, месть, ревность. Примерно такой же перечень можно найти и в учебниках по уголовному праву.

Основываясь на изложенном, следует заявить, что преступных мотивов в природе не существует, поскольку импульс, побуждающий поведение, не может быть таковым. Преступным может быть действие, которое совершается благодаря потребности, но вовсе не сама потребность.

Так, корысть — наиболее распространенный пример преступного мотива, приводимый в юридической литературе. В различных словарях русского языка корысть определяется как выгода, материальная польза. Пусть даже это будет страсть к наживе, как страстно-обличительно определяют корысть юристы. В любом случае это чувство не перестанет быть импульсом, направленным на удовлетворение потребности в счастье.

Может ли страсть к наживе существовать сама по себе, в чистом виде, или она существует ради чего-то другого? Страсть к наживе, как и любое другое стремление, преследует конкретно определенную физиологической системой цель — получение удовлетворения (удовольствия). Это аксиома психофизиологии, благодаря которой соответствующее побуждение становится понятным. В противном случае оно абсолютно бессмысленно.

Корысть как некий импульс может появляться во вне двояко: совмещением двух или более работ или посредством совершения преступления, например кражи. И в той и в другой ситуации субъект неизбежно будет руководствоваться одним и тем же мотивом — стремлением получить материальную выгоду, которая способна удовлетворить его витальную потребность. Однако если материальная выгода, мотивированная корыстными побуждениями, получается в результате совмещения работ, то субъект не считается преступником. Он становится таковым в случае удовлетворения мотива посредством кражи. Таким образом, не мотив является преступным, а поведение, которое основывается на аналогичном мотиве, но противоречит правовой норме.

Цель преступления — это тот идеальный образ, результат, к достижению которого стремится правонарушитель. Так же как и мотив, цель становится обязательным признаком субъективной стороны состава преступления, если она предусмотрена в норме Особенной части УК РФ. Например, в п. «к» ч. 2 ст. 105 УК РФ цель — квалифицирующее обстоятельство убийства.

Мотив и цель находятся в равном отношении друг к другу. Нельзя говорить, что цель определяет мотив деяния. Мотив как побуждающая поведение сила может быть образован и без конкретной цели. Например, ощущение ожидания в период начала актуализации установки. В особенности генеральный статус мотива прослеживается в неосознаваемых побуждениях. Вместе с тем конкретизация цели свидетельствует о более или менее глубоком намерении лица, и этот процесс конкретизации может сыграть роль при назначении наказания, которое основывается, в частности, на учете личности виновного (ч. 3 ст. 60 УК РФ)^[105].

Изложенное о содержании мотива диктует необходимость исследования проблемы свободы воли, с которой непосредственно связаны такие правовые явления, как преступление и наказание, и которая в рамках юриспруденции решена явно неудовлетворительно.

• [1] См.: Ковалев В. И. Мотивы поведения и деятельности. М., 1988. С. 4.
• [2] Леонтьев Л. Н. Деятельность, сознание, личность. М., 1975. С. 189.
• [3] Лунеев В. В. Мотивация преступного поведения. М., 1991. С. 25.
• [4] Спиркин А. Г. Сознание и самосознание. М., 1972. С. 80.
• [5] Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии: в 2 т. Т. II. М., 1989. С. 42.
• [6] Ковалев В. И. Мотивы поведения и деятельности. М., 1988. С. 6.
• [7] Там же. С. 48.
• [8] Там же.
• [9] Рубинштейн С. Л. Указ. соч. С. 15.
• [10] См., например: Васильев И. А., Магомед-Эминов М. Ш. Мотивация и контроль за действием. М., 1991. С. 108; Вилюнас В. К. Психологические механизмы биологической мотивации. М., 1986. С. 94 95; Общая психология / под ред. А. В. Петровского. М., 1976. С. 110.
• [11] Демин М. В. Природа деятельности. М., 1984. С. 117.
• [12] Шумейкина К. В. Структурные, поведенческие и ЭЭГ-корреляты пищевой мотивации // Механизмы и принципы целенаправленного поведения / под ред. II. К. Анохина. М., 1972. С. 168.
• [13] Рубинштейн С. Л. Указ. соч. С. 165.
• [14] Фрейд З. Введение в психоанализ: лекции. М., 1989. С. 181.
• [15] Дидро Д. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1986. С. 345; Кессиди Ф. X. Сократ. М., 1988. С. 111.
• [16] См.: Соколова Е. Т. Самосознание и самооценка при аномалиях личности. М., 1989. С. 42.
• [17] Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991. С. 76.
• [18] По этому вопросу см. также: Карпинская Р. С., Никольский С. Д. Социобиология: критический анализ. М., 1988.
• [19] Юнг К. Г. Архетип и символ. С. 45.
• [20] Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. СПб., 1892. С. 108.
• [21] Зайченко Г. А. Локк. М., 1988. С. 54.
• [22] Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1990. С. 66.
• [23] Ницше Ф. Стихотворения. М., 1991. С. 15.
• [24] Ибсен Г. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 3. М., 1957. С. 493.
• [25] Кругликов Р. И. Принцип детерминизма и деятельность мозга. М., 1988. С. 21.
• [26] Москаленко А. Т., Сержантов В. Ф. Личность как предмет философского познания. Новосибирск, 1984. С. 215.
• [27] Зелинский Л. Ф. Осознаваемое и неосознаваемое в преступном поведении. Харьков, 1986. С. 88.
• [28] Там же. С. 89.
• [29] Оссовская М. Рыцарь и буржуа. М., 1987. С. 82.
• [30] ВВС. 1990. № 6. С. 14.
• [31] Фишер П. Чудеса и тайны нашего мозга // За рубежом. 1985. № 10. С. 21.
• [32] Вилюнас В. К. Психологические механизмы биологической мотивации. М., 1986. С. 116.
• [33] Гарфилд С. Театр жестокости // За рубежом. 1993. № 10. С. 17.
• [34] Смещение, переориентация нападения — это, пожалуй, гениальнейшее средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло // Знание — сила. 1990. № 7. С. 65.
• [35] Жуков Н. И. Проблема сознания. Минск, 1987. С. 165.
• [36] См., например: Советское уголовное право. М., 1981. С. 191; Курс советского уголовного права: в 5 т. Т. 1. Л., 1968. С. 441.
• [37] Волков Б. С. Мотивы преступлений. Казань, 1982. С. 9.
• [38] Там же.
• [39] Механизм преступного повеления / под ред. В. Н. Кудрявцева. М., 1981. С. 61.
• [40] Гегель Г. Философия права. М., 1990. С. 61.
• [41] См., например: Дриль Д. А. Учение о преступности и мерах борьбы с нею. СПб., 1912. С. 294.
• [42] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 272.
• [43] Там же. С. 278.
• [44] Там же. С. 378.
• [45] Диоген Лаэртский. Указ. соч. С. 403.
• [46] Там же. С. 404.
• [47] Там же.
• [48] Там же. С. 404−405.
• [49] Вольтер. Философские сочинения. М., 1988. С. 510. Говоря в дальнейшем об удовольствии как двигателе человеческого поведения, он имеет в виду лишь то, что удовольствие побуждает позитивное отношение к действиям. Страдание дает импульс к поискам возможностей его преодоления.
• [50] Шиллер Ф. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М., 1957. С. 26.
• [51] Дамаский И. Точное изложение православной веры. М.; Ростов-н/Д, 1992. С. 98.
• [52] Оршанский М. Г. Учение о цели и праве наказания // Труды юридического общества при Императорском Харьковском университете. Харьков, 1904. Т. 1. С. 92.
• [53] Криминальная мотивация / под ред. В. Н. Кудрявцева. М., 1986. С. 61.
• [54] Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1964. С. 813.
• [55] Там же.
• [56] Ожегов С. И. Указ. соч. С. 380.
• [57] Под познанием в данном контексте понимается не только поглощение печатных текстов, но и иного рода получение информации из окружающей человека среды.
• [58] Социальные отклонения: введение в общую теорию. М., 1984. С. 193.
• [59] Дубко Е. Л., Титов В. А. Идеал, справедливость и счастье. М., 1989. С. 135.
• [60] Фейербах Л. Избранные философские произведения: в 2 т. Т. 1. М., 1955. С. 579.
• [61] Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений: в 15 т. М., 1939−1950. Т. 3. С. 357; Т. 5. С. 15.
• [62] Живкович Л. Теория социального отражения. М., 1969. С. 48.
• [63] Гегель Г. Сочинения: в 14 т. М., 1930−1958. Т. 1. С. 313.
• [64] Там же.
• [65] Дубко Е. Л., Титов В. А. Указ. соч. С. 69.
• [66] Житие преподобного Сергия. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1989. С. 192−193.
• [67] Дубко Е. Л., Титов В. А. Указ. соч. С. 69.
• [68] Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем. М., 1975. С. 29.
• [69] Вилюнас В. К. Психологические механизмы биологической мотивации. М., 1986. С. 82.
• [70] Вилюнас В. К. Указ. соч. С. 73.
• [71] Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 57.
• [72] Джеймс У. Психология. М., 1991. С. 342.
• [73] Москаленко А. Т., Сержантов В. Ф. Личность как предмет философского познания. Новосибирск, 1984. С. 211.
• [74] Там же. С. 212.
• [75] Симонов П. В. Междисциплинарная концепция человека: потребностноинформационный подход // Человек в системе наук. М., 1989. С. 61.
• [76] Юнг К. Г. Архетип и символ. С. 80.
• [77] Симонов П. В. Указ. соч. С. 63.
• [78] Миненок М. Г. Личность расхитителя. Криминологическая характеристика и типология. Калининград, 1980. С. 42−43.
• [79] Вилюнас В. К. Психологические механизмы биологической мотивации. С. 48.
• [80] Дубинин II. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. II. Генетика, поведение, ответственность. М., 1982. С. 184.
• [81] Зелинский А. Ф. Осознаваемое и неосознаваемое в преступном поведении. Харьков, 1986. С. 41.
• [82] Дубинин Н. П., Карпец И. И., Кудрявцев В. Н. Указ. соч. С. 185.
• [83] Кудрявцев В. II. Закон, поступок, ответственность. М., 1986. С. 170.
• [84] Там же.
• [85] Зелинский А. Ф. Указ. соч. С. 41.
• [86] Волков Б. С. Мотивы преступлений. Казань, 1982. С. 11.
• [87] Волков Б. С. Указ. соч. С. 11.
• [88] Керимов Д. А. Психология и право // Государство и право. 1992. № 12. С. 13.
• [89] Волков Б. С. Указ. соч. С. 11.
• [90] Механизм преступного поведения / под ред. В. Н. Кудрявцева. М., 1981. С. 54.
• [91] Власов В. П. Мотивы, цели и умысел при совершении хулиганских действий // Вопросы борьбы с преступностью. М., 1975. № 23. С. 123.
• [92] Пирожков В. Н. Направленность личности и мотивы деятельности осужденного к лишению свободы. М., 1967. С. 15−23.
• [93] Там же. С. 16−17.
• [94] Лунеев В. В. Мотивация преступного поведения. М., 1991. С. 48.
• [95] Ухтомский А. А. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 1. Л., 1950. С. 165.
• [96] Батуев А. С. Высшая нервная деятельность. М., 1991. С. 181.
• [97] Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем. М., 1975. С. 54.
• [98] Там же. С. 180−181.
• [99] Узнадзе Д. //. Экспериментальные основы психологии установки. Тбилиси, 1961. С. 28.
• [100] Имедадзе И. В. Потребность и установка // Психологический журнал. 1984. № 3. С. 38.
• [101] Васильев И. А., Магомед-Эминов Л/. III. Мотивация и контроль за действием. М., 1991. С. 63.
• [102] Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. М., 1966. С. 406.
• [103] Волков Б. С. Мотивы преступлений. С. 19, 32.
• [104] Там же. С. 33.
• [105] Строго говоря, любая цель поведения — удовлетворение потребности. Однако для достижения этой глобальной цели могут быть и иные, промежуточные целеполагания, которые, в свою очередь, оказывают влияние на уголовную ответственность. Так, для того чтобы убить человека, необходимо приобрести пистолет, что является промежуточной целью и одновременно предполагает ответственность по ст. 222 УК РФ.