Автор как писатель: романтический и позитивистский взгляды

Высокий уровень личностного сознания в эйдетической поэтике, или поэтике рефлективного традиционализма^г, по замечанию С. Н. Бройтмана, «зиждется на неавтономной причастности человека Богу и миру. Перед нами был еще не „феномен человека“, а эйдос человека, парадигматическая личность, не имеющая своего суверенного внутреннего пространства и в глубине свой души обретающая не себя, а другого»^[1][2]. Пришедшая на смену парадигма, связанная с философией и эстетикой Нового времени, предполагала 1) секуляризацию и секулярный взгляд на личность; 2) расширение суверенного внутреннего пространства (право частного человека на историю и биографию); 3) самопознание.

Неслучайно ключевой формой Нового времени становится роман — «единственный жанр, по замечанию М. Бахтина, — «рожденный и вскормленный новой эпохой мировой истории и поэтому глубоко сродный ей, в то время как другие большие жанры получены ею по наследству в готовом виде…»^[3] Говоря об эпических текстах, следует отметить: именно роман давал фабульную развертку жизни героя, либо прослеженную от его рождения к моменту смерти, либо зафиксированную на определенном моменте времени («Жизнь и приключения Робинзона Крузо» Д. Дефо, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» Л. Стерна, «История Тома Джонса, найденыша» Г. Филдинга, «История Пенденниса» У. Теккерея, «Жизнь Дэвида Копперфильда, рассказанная им самим» Ч. Диккенса и т. д.). Во всех случаях так называемый «эффект реальности» строится на том, что герой не существует в безвоздушном пространстве: мы располагаем сведениями о его семье, родственниках, обществе, в котором он живет. Тем больший интерес сначала со стороны энциклопедистов, а потом — со стороны ученых и писателей завоевывало изучение биографии.

Уже в «Опытах» (De ['experience) М. Монтеня мы находим специфическую установку на восприятие биографии как интеллектуального памятника эпохи.

Назначение этой книги — доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике^[4].

Не являясь биографией, «Опыты» существенно расширяют существующие представления о человеке. Во-первых, правом иметь биографию наделяется ее автор, во-вторых, биография понимается не как тщательное и последовательное жизнеописание, а как рефлексия о прожитой (и проживаемой) жизни.

Сформулированный эпохой картезианский тезис «Я мыслю — следовательно, я существую» (Cogito ergo sum) предвосхитил дальнейшую секуляризацию культуры, в дискурсе которой начинает свое функционирование слова «биография», «биографический», «жизнеописание». Более того, среди разнообразных практик самопознания Нового времени видное место занимает автоописание — создание мемуаров, зачастую не предназначавшихся для печати, но адресованных потомкам.

К общим способам построения автобиографической художественной прозы авторы словаря «Поэтика» относят: 1) особый тип границы между автором (автор видит мир в его целостности) и героем (герой обладает собственным, часто ограниченным кругозором); 2) ограничение сюжета повествованием о самом себе; 3) ретроспективный способ рассказывания (говорящий говорит о прошлом с позиции настоящего, «от начала к концу жизни (или от события, замещающего рождение по степени своей значимости в судьбе героя, до события, актуализирующего подведение неких, пусть и предварительных итогов)!.

Как и в предшествующий период, понимание биографии в культуре Нового времени диктуют сменяющие и конкурирующие философские концепции: эмпиризм (Ф. Бэкон), рационализм (Р. Декарт), позитивизм (О. Конт, И. Тэн) VS сенсуализм (Д. Юм, Гельвеций), идеализм (И. Кант), иррационализм (С. Кьеркегор, А. Шопенгуаэр).

Идеалистическая философия, нашедшая развитие в трудах И. Канта и Ф. Гегеля, исходит из принципиальной непостижимости человеческого существования. Тем не менее, в эстетике Гегеля и работах Гердера выдающиеся личности рассматриваются как гении, отражающие дух нации. Неслучайно на протяжении XIX века формируется ряд устойчивых нарративов о писателях как выразителях национального самосознания. С этим связана и другая традиция — рассматривать жизненный путь во всех его проявлениях как продолжение творчества, говорить о прожитой жизни как произведении искусства. Как замечает С. Зенкин, «мифическими атрибутами классика Нового времени сделались „вдохновение“ и „гений“, и стало казаться, что через фигуру автора естественно трактовать содержание созданных им текстов»^[5][6]. Особенно остро уникальность человека осознается в романтической и модернистской парадигмах, выдвигающих на первый план гения в его духе (текстах) и плоти (жизненных поступках, актах, жестах). Для такой биографии необязательно быть написанной — она должна стать притчей во языцех, стать, по точному замечанию Ю. Н. Тынянова «устной, апокрифической литературой», как это в свое время случилось с жизнью Байрона, Бодлера или Уолта Уитмена: задолго до появления повествовательных текстов об их жизни, их биографии становятся достоянием общества, которое в дальнейшем трансформирует известные истории в связное повествование.

Этим объясняется принципиальность так называемого «шекспировского вопроса»: в массовом и элитарном сознании тексты, наделенные наивысшей ценностью, должны принадлежать выдающейся личности. В широком смысле такой подход распространяется и на поведенческие жесты — события и ситуации в личной жизни писателя — гения, пророка, незаурядного и «чрезмерного» человека.

Конкурентом идеалистической концепции человека становится позитивистский взгляд, радикализировавший социальный анализ Руссо. Если естественный человек Руссо неповторим и уникален, то человек в позитивистской парадигме типичен и познаваем. Многие позитивисты проводили аналогию между биологическим и интеллектуальным устройством личности. Человек в позитивистской парадигме — объект научного изучения, жизнь которого подчиняется некоторым универсальным законам. Позитивизм, исходящий из фактов и наблюдений, опирается на методы и подходы. Соответственно, человек становится познаваемым объектом, а его жизнь одновременно индивидуализируется и унифицируется. Тексты рассматриваются в позитивистской оптике как результат творческой деятельности индивида, при этом и для текстов, и для поведения их создателя находится объяснение: «тексты научно выводимы из документированной биографии их автора, где можно найти источник их замысла»^[7]. Неслучайно с позитивистской парадигмой связано формирование и утверждение биографического метода.

Специфический синтез двух этих концепций представлен новой феноменологией и психоанализом. Феноменология конца XIX — начала XX века предполагала возможным придать науке о духе характер позитивного знания, исходя из изучения подсознательных интенций.

«Для человека — существа завершенного, — писал представитель феноменологической школы Дильтей, — понимать, означает переживать, переноситься в чужую жизнь, делать чужое своим»^[8]. Для биографов, последовавших совету Дильтея, писать феноменологически стало означать «вживаться», «проживать жизнь своего героя». Субъект биографии в феноменологической парадигме теряет самостоятельность — каждый факт в его жизни находит переосмысление, а результат — итоговый текст — становится полноценным выражением себя через другого.

В отличие от феноменологии психоанализ не претендует на прямое присвоение чужого опыта. Исходя из подсознательного (т. е. иррационального), продиктованного фобиями, детскими и подростковыми травмами, а также специфическими конфигурациями личности, Фрейд связывал внешние поступки и события в жизни человека с глубинными, часто иррациональными действиями его подсознания. Так, в классической работе «Достоевский и отцеубийство» устойчивая для романов писателя сюжетная схема интерпретируется через обращение к его травматическому детскому опыту (который якобы определил латентную гомосексуальность) и сложившемуся впоследствии комплексу вины (связанному с насильственной смертью отца писателя — М. А. Достоевского)^[9]. Соблазн фрейдистов и феноменологов — объяснить личность через сумму фактов, точнее, придать статус факта отдельным наблюдениям, — создает характерные диспропорции между интимным и публичным, явным и скрытым, наконец, верифицируемым и гипотетическим.

В целом же, продолжая наблюдения Э. Фромма, справедливо сказать, что для биографии Нового времени характерна общая интенция: попытка человека (биографирущего или биографируемого) «…придать смысл жизни, пережить самые острые и мощные потрясения бытия, которые только могут иметь место при данных условиях»^[10]. По словам Д. Калугина, новая концепция личности, понимаемая как сложное и постоянно изменяющееся единство, «ставит проблему ее фиксации. Когда речь идет о биографии, то здесь изображение личности будет зависеть в первую очередь от эстетических требований, предъявляемых к образу, что знаменует отказ от привычных риторических форм представления человека, воспринимаемых теперь как мертвые и безжизненные, но, с другой стороны, также будет ставиться вопрос о возможности выражения личностного начала при помощи письма. Если же говорить о социальных импликациях этой модели, то можно сказать, что отношения актер — игра — зритель предыдущей эпохи конвертируются в отношение личность—письмо — читатель.

Отныне каждый субъект исторического времени получает «право на биографию», а интересующим поколения вопросом становится «На какую именно биографию имеет право этот конкретный человек?»^[11] Однако само представление об авторетворце и авторе-герое, объединенных актом письма, со временем уходит на второй план, уступая место скептическим концепциям современности.

• [1] См. об этом: Историческая поэтика: литературные эпохи и типы художественного сознания. М, 1994 (статьи: Аверинцев С. С. Авторство и авторитет // Указ соч.; Аверинцев С. С., Андреев М. Л., Гаспаров М. Л., Гринцер П. А., Михайлов А. В. // Указ соч.)
• [2] Бройтман С. Н. Историческая поэтика // Бройтман С. Н., Тамар-ченко Н. Д., Тюпа В. И. Теория литературы. В 2 т. Том 2. М., 2007. С. 222.
• [3] Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Собр. соч. В 7 т. Том 3. Теория романа. М.: Языки славянских культур, 2012.
• [4] Монтень М. Опыты. М.: Наука, 1978. С. 50.
• [5] Сорникова М. Я. Автобиографическая проза // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий / под ред. Н. Д. Тамарченко. М.: Изд-во Кулагиной, 2008. С. 11.
• [6] Зенкин С. Теория литературы. Проблемы и результаты. М.: Новое литературное обозрение, 2018. С. 57.
• [7] Зенкин С. Теория литературы. Проблемы и результаты. С. 57.
• [8] Дильтей В. Построение исторического мира в науках о духе // Дильтей В. Собр. соч. В 6 т. Том 3. М, 2004. С. 264—265.
• [9] Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство // Художник и фантазирование (сборник работ). М.: Республика, 1995.
• [10] Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: ACT, 2015. С. 29.
• [11] Калугин Д. Искусство биографии: изображение личности и ее оправдание в русских жизнеописаниях середины XIX века // Новое литературное обозрение. 2008. № 9.