Футуризм: апофеоз культурного нигилизма

Наконец, в футуризме мы вообще обнаруживаем «бунт» против культуры:

…Надо, чтобы глаз освободился от пелены атавизма и культуры, чтобы считать, наконец, единственным контролем не музей, а природу¹⁷⁹.

Так, тезис из манифеста популярно воспроизводит целую философскую систему:

…Из этого фанатичного преклонения перед будущим вытекает не менее фанатичное отрицание прошлого. Антиисторическое настроение, вообще, есть предвестник культурных и социальных кризисов. Так антиисторично были настроены энциклопедисты и теоретики XVIII века, но тогда как энциклопедисты отрицали в истории лишь то, что противоречит разуму, футуристы отрицают все прошлое «еп Ыос», как ненужный балласт и, прежде всего, самый дряхлый разум. Смело можно сказать, что история не знает такого фанатичного отрицания преемственности, с которым мы встречаемся в футуризме¹⁸⁰.

Ощущение культуры как сдерживающего, нормативного начала своим следствием имело бунт против традиций. Такой бунт имеет разные проявления. Рассмотрим предысторию одной из тенденций футуризма, связанной с обращением к «новой чувственности». Например, в прошлом тяготение к порнографии в истории обычно проявлялось в бунте молодого поколения против норм старшего поколения. Такие факты можно отыскать в первых десятилетиях XIX в., в протесте молодых против лицемерия, предательства, низкопоклонства старших:

Естественно, что возмущенная до глубины души всем, что происходило вокруг, молодежь начала будировать, чем только могла: небрежностью костюмов против чопорности светских нравов, дерзкими речами и страшными словами против молчалинства алармистов и ханжей, разгульными пирами и даже порнографией против лицемерного пуризма старших¹⁸¹.

Поэты 1830—1840-х годов (Пушкин, Языков, Лермонтов, Полежаев и др.) отразили этот интерес к «утонченно-соблазнительным образам». В этот период болезненно ощущался гнет цензуры: например, из любимых в народе сказок выкидывались целые страницы. Так, из «Еруслана Лазаревича» устранялось описание о том, как богатырь «велел прекрасной царевне постелю изготовить и лег с прекрасной царевной на постель спать, начал ее лелеять и целовать и за белые груди хватать»¹⁸². Вольные поступки молодых бунтарей 30—40-х годов XIX в. предвосхищают некоторые мотивы футуристов:

После всего этого порнография 20—30-х годов легко объясняется, как естественный протест против тартюфства, у которого в это время положительно ум зашел за разум. Замечательно, что порнографические стихотворения списывались обыкновенно в рукописные сборники безразлично рядом с нецензурными произведениями политического характера, и правительство, в свою очередь, на порнографию смотрело не только как лишь на порчу нравов, но усматривало в ней нечто мятежное и революционное¹⁸³.

Футуризм всячески пропагандировал культ чувственного:

«Мы, наоборот, примитивы нового чувствования, увеличенного стократно…»; «Всякий героический народ — чувствен»; «Искусство и война — великие проявления чувственности; похоть — их цветок»; «Похоть — сила, так как она убивает слабых и воспламеняет сильных, помогая отбору»¹⁸⁴.

Усилия футуристов в пропаганде «новой чувственности» осуществлялись в благоприятной для таких экспериментов социальной психологии. Это касается, например, даже такой сферы, как религиозная философия. Как известно, отечественная философия рубежа XIX—XX вв. проявила интерес к теме Эроса (В. Соловьев, Н. Бердяев, В. Розанов и др.). В этом смысле особенно интересны суждения В. Розанова, представшего критиком христианской этики, не способной разрешить проблему пола, любви и брака. Если верно, что в России начала XX в. происходил философский и религиозный «ренессанс» (а именно такую характеристику этому периоду дал Н. Бердяев)¹⁸⁵, то идея «ренессанса» (т. е. преодоления средневековой нормативности и возвращения к язычеству) в наиболее последовательном виде предстала в философии В. Розанова. По мнению философа, христианство предельно сузило природу человека, подвергло ее проявления жесточайшим запретам. Эта природа свое выражение находила в язычестве, но не в христианстве. «Напротив, душа человеческая есть по природе язычница, которая воспитывается христианством только через некий трудный подвиг, пройдя через „тесную дверь“ бесчисленных отречений»¹⁸⁶. На другом, бульварном уровне мысль о сковывающем свободу личности христианстве высказывал арцыбашевский Санин, демонстрировавший на практике стихию «новой чувственности» в ее вульгарном варианте:

В то время, когда человечеству становилось уже совершенно невмоготу и уже не многого не хватало, чтобы все униженные и обездоленные взялись за ум и одним ударом опрокинули невозможно тяжелый и несправедливый порядок вещей, просто уничтожив все, что жило чужой кровью, как раз в это время явилось тихое, смиренно-мудрое, многообещающее христианство. Оно осудило борьбу, обещало внутреннее блаженство, навеяло сладкий сон, дало религию непротивления злу насилием и, выражаясь коротко, выпустило весь пар!.. На человеческую личность, слишком неукротимую, чтобы стать рабом, надело христианство показную хламиду и скрыло под ней все краски свободного человеческого духа…¹⁸⁷

В. Розанов отмечал, что плоть в христианстве воспринималась тяжким грехом, и поэтому идеалом стал монах, отшельник. Символом христианства оказалась смерть, земное бытие представляется грехом:

Христианство смотрит на жизнь как на бесконечную, необоримую скорбь и непрерывный неодолимый грех¹⁸⁸.

Сам Христос — идеал аскетизма. Вытеснение плоти порождало психологию страха, напряжения, страдания, фанатизм. Этот тезис литератор иллюстрировал верой в приход Антихриста, массовыми самосожжениями и самозакапыванием в землю сектантов¹⁸⁹.

Сопровождавший кризис общества, государства, культуры кризис официальной религии освобождал подавленную стихию плоти. В отечественной культуре это порождало исключительный эффект, получивший отражение в зрелищах.

К тому же общая тенденция распада старой государственности и культуры сопровождалась особыми, свойственными революционной интеллигенции и общественности настроениями. Анализируя возникшие после первой русской революции настроения, Г. Федотов обращает внимание на «эротическое помешательство»:

Крушение революции утопило тысячи революционеров в разврате¹⁹⁰.

В качестве очевидной тенденции этого рода он указывал на роман М. Арцыбашева. Об этом же свидетельствует и С. Булгаков:

Русская гражданственность, омрачаемая многочисленными смертными казнями, необычайным ростом преступности и общим огрублением нравов, пошла положительно назад. Русская литература залита мутной волной порнографии и сенсационных изделий¹⁹¹.

Так, наиболее демократические периоды в истории сопровождались повышенным интересом к интимным сферам бытия, к эротике, чувственности и т. д., что отражалось в истории зрелищ.

Формирование «новой чувственности» не выражало всей эстетики футуризма. Одной из самых универсальных ее особенностей была поэтизация техники. Это проявилось в особом внимании футуристов к техническим искусствам. Футуризм творит новую эстетическую реальность (эстетизация техники, машины, масс, спорта, электричества и т. д.). Это умонастроение особенно воплотилось в кино. Кино первых десятилетий отразило воспеваемую футуристами новую эстетическую реальность:

Мы воспоем огромные толпы, движимые работой, удовольствием или бунтом; многоцветные и полифонические прибои революций в современных столицах; ночную вибрацию арсеналов и верфей под их сильными электрическими лунами; прожорливые вокзалы, проглатывающие дымящихся змей; заводы, привешенные к облакам на канатах своего дыма, мосты, гимнастическим прыжком бросившиеся на дьявольскую ножевую фабрику солнечных рек; авантюристические пакетботы, нюхающие горизонт; локомотивы с широкой грудью, которые топчутся на рельсах, как огромные стальные лошади, взнузданные длинными трубами; скользящий лет аэропланов, винт которых вьется, как хлопанье флагов и аплодисменты толпы энтузиастов¹⁹².