О пророческих сновидениях и их истолковании

Большой популярностью в Древней Греции и Риме пользовались оракулы, прорицавшие на основании сновидений. Оракулы сновидений были не так политизированы, а значит, представлялись более откровенными, интимными.

Предметом толкования в этом случае были образы чужого сна, которые имели мистический смысл божественного происхождения. Поэтому процедура истолкования сновидений носила, чаще всего, интуитивномистический и только отчасти, ритуальный характер. На божественное происхождение некоторых сновидений указывает сама греческая мифология.

Согласно мифу, богиня Ночь порождает Сон и Сны из себя самой. Традиция говорит о снах как о детях Ночи или Земли, которые являются божествами, но принадлежат к предкосмическим потенциям, которые, отменяя время, устанавливают границы между тем, что имеет свое устойчивое местоположение в организованном мире людей и тем, что еще остается причастным к амбивалентности первоначал. Сфера действия сновидения происходит в пространстве и времени. Но они здесь еще до конца не определенны (не осознаваемы), и в этой сфере отсутствует божественный порядок. Гомер описывает пространствовремя сновидений как предел тумана и тления. (Одиссея. XXIV, 14.). Именно туда ведет Гермес (Эрминий), бог килленейский, мужей умерщвленных:

«Так, завизжав, полетели за Эрминием тени; и вел их Эрминий, в бедах покровитель, к пределам тумана и тленья; Мимо Левкада скалы и стремительных вод океана.

Мимо ворот Гелиосовых, мимо пределов, где боги Сна обитают, провеяли тени на Асфодилонский Луг, где воздушными стаями души усопших летают".

(Там же, 9.14).

Сновидения, которым придавалось значение предзнаменований, нуждались в авторитетном истолковании. Как пишет Мартин Нильссон: «Вера в оракулов было делом не только священников и провидцев, но также политиков. Только один из методов предсказания будущего — сновидения — не подвергался критике. Каждый верил во сны, и даже Аристотель рассуждал о божественной природе сновидений»^[1].

И Платон, и Аристотель были уверены в том, что во время сна душа человека может пользоваться пророческим даром и способностью получать высшее знание. Душа человека рассматривается поэтому как «пользующаяся пророческой способностью во сне, поскольку не причастна разуму и мышлению». (Платон, «Тимей» 71 d.).

По мнению Аристотеля, наилучшим истолкователем сновидений есть тот, кто имеет способность подмечать наименьшие похожести. Ибо когда речь идет о ясных сновидениях, то их сможет истолковать каждый. Рассуждая об образах сновидений и пытаясь объяснить их смысл и постичь их природу, Аристотель строит свою аргументацию, вводя такое обобщающее понятие как «сходство». Он сравнивает образы сновидений с формами, которые мы видим отраженными в воде. Согласно Аристотелю, лучшим истолкователем сновидений — «проницательным истолкователем образов» будет тот, кто умеет быстро заметить и «охватить» разнообразные образы сновидения (которые являются «отражениями» дневной жизни человека), и свести эти деформированные отражения в единую картину сна^[2]. Поэтому смыслом, достойным интерпретации, обладают не те или иные, отдельно взятые образы сна, а «сюжет» сновидения в целом.

В чем же состоит особенность метода истолкования сновидений по сравнению с другими видами истолкований? Дело в том, что для миропонимания народов той отдаленной эпохи познание мира сопряжено с познанием знаков, символов и образов, которыми переполнен весь окружающий внешний мир, а также мир глубоко внутренний, мир духовный. Ощущение полноты познаваемого мира, раскрывающееся через понимание смысла его многочисленных знаков и символов, всегда связано с распознанием чего-то нового в самом человеке, с раскрытием тайны, которая скрывается в его внутренних образах (мыслях, предчувствиях, ожиданиях, снах) с предпониманием. В этом смысле история внутренней духовной жизни человека продолжается только постольку, поскольку имеется тайна, которая должна сохраняться, передаваться, раскрываться, интерпретироваться. Распознавание истории внутренней жизни человека (в том числе, распознавание смысла личной истории через истолкование сюжета его сна) есть раскрытие его внутренней тайны, скрывающейся за аллегорическим содержанием образов сновидений этого человека.

Для толкователя сновидения история сна — это развивающаяся история жизни данного человека, футурологическая составляющая его реальной (продолжающейся) жизнедеятельности. Сон, согласно такому миропониманию — это, прежде всего, поток информации, содержащейся в образах и знаках сновидения. Но в некоторых случаях сон может рассматриваться как божественное послание, понимание смысла которого может быть получено только в результате его правильного истолкования. Если знаки и образы сна расшифрованы с точки зрения предпосланного им смысла и всего предполагаемого (или ожидаемого) замысла, то такая интерпретация рассматривается как правильная. В этом случае задача интерпретатора состоит в том, чтобы распознать в хаотических образах сна божественный замысел ниспосылаемой клиенту информации. Тем самым создается не только контекст, с которым «работает» интерпретатор, но создается «новая» реальность. Другими словами, архетип знака материализуется в слове, и слово становится знаком, генерирующим новую реальность.

Особенность коммуникации, на которой строилось толкование сновидений, состояла в том, что источником сведений о проблемах, волновавших вопрошателя, были сведения внешние по отношению к прорицателю — чужие или чуждые ему. Прорицание по способу истолкования сновидения строилось на основании интерпретации сложных образов чужого сна. Эти образы, между тем, не должны были быть затемнены образами, сведениями или событиями из повседневной, обычной жизни вопрошателя. Кроме того, жрец-интерпретатор должен был уметь отличать и отметать постороннюю информацию, сохраняя в своей интерпретации исключительно те главные, ключевые образы, которые, по его мнению, имеют пророческий смысл. Иначе говоря, толкователь должен был давать правильное толкование, подтверждая тем самым факт наступления божественной коммуникации, которое было возможным только при условии построения его собственного правильного диалога с клиентом.

На современном языке физиологических терминов, это должно было быть восприятие «Иного» в изменяющемся сознании, выход далеко за границы того, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. При этом тот, кто спит и видит сон, может чувствовать (и при этом осознавать) себя как бы «странником по самому себе».

Получить божественное послание посредством сна, а тем более увидеть и распознать пророческий смысл сновидения, было не просто. Для этого требовался не только жрец-толкователь. Нужна была соответствующая обстановка и тщательная предварительная подготовка, которая должна была способствовать получению пророческого сна самым непосредственным образом. Вот как это происходило.

После предварительного очищения и подготовительных жертвоприношений клиент проводил ночь в святилище. Жрецы-священники находились поблизости, под рукой, чтобы ассистировать в истолковании сновидения тотчас по пробуждению клиента. Жрецы оракулов сновидений выполняли при этом сразу несколько функций. Часто случалось так, что они должны были истолковывать и исцелять одновременно. Поэтому процедура получения пророческого сна повсеместно носила исцеляющее предназначение для индивида, подвергавшего себя таинству инкубации^[3], а толкователи снов — оракулы сновидений рассматривались, в первую очередь, как целители. Таким образом, словам оракула приписывался божественный пророческий смысл терапевтического предназначения. Верили, что не только слово жреца — толкователя сновидения может исцелять, но и сам сон может содержать божественное послание, быть предзнаменованием каких-то событий, а также содержать конкретные терапевтические рекомендации для пациента.

Вальтер Буркерт — исследователь древних мистических культов, ссылаясь в своей оценке сновидений на Марка Аврелия, пишет: «Вспомним, что Марк Аврелий помещал мистерии между сновидениями и чудесами целительства как одну из форм, в которой мы можем быть уверены в заботе богов»^[4].

Практика толкования сновидений, как одна из наиболее древних форм искусства истолкования, восходит к малоазийской традиции. Известно, например, что оракул Мопса в Киликии был оракулом сновидений, так же как оракул Телмессианта в Карии. Инкубации, которые подразумевали исцеление посредством сна в храме, были весьма популярны практически во всем мире и разнообразны по способу их осуществления. Так увечные спали в зале Асклепия, бога медицины в Эпидавре, где они получали наставления в лечении или даже излечивались во сне. В оракуле героя Амфиария в Оропусе (в Аттике) вопрошатели спали на шкурах, тогда как посетители оракула в Тронфонусе (сын аргонавта Эргинуса) в Ливадии должны были спать в земляной яме. Инкубация также практиковалась в храме Диониса в Амфицелии, а инкубации, осуществляемые с целью консультации по поводу судьбы умерших (их загробной участи) существовала в храме, расположенном возле реки Ахерон в центральной Греции. И хотя формально эти разнообразные оракулы были распространены лишь в классическое время, известно, что инкубация позднее расцвела на землях богов-целителей, в Оропосе и в Асклепие.

Следует отметить, что древние во втором столетии нашей эры были прекрасными мастерами в псевдонауке толкования снов (onirocrisia). Артемидор Эфесский даже составил «Трактат об истолковании снов» (Onirocriticon) в пяти книгах, суммируя традицию, существовавшую до него. В этом трактате он изложил правила и методы истолкования снов, основанные на следующем исходном принципе: «Онирокрисия есть не что иное, как переход от вероятного к вероятному»^[5].

Приведу теперь несколько конкретных примеров использования этого принципа для истолкования сновидений. Французский исследователь античности и священник доминиканского ордена Андре-Жан Фестюжьер, определяя характер религиозного опыта известного софиста Аристида, приводит рассказ, который может иллюстрировать традиционное для той эпохи отношение к образам сновидений, их пониманию и истолкованию^[6].

Однажды Аристиду, когда он путешествовал из Кизика в Смирну, приснилось, будто бы он держит в руках копию «Облаков» Аристофана. Проснувшись, Аристид трактует этот сон как предупреждение; он принимает решение прервать свое путешествие и провести на этом месте еще одну ночь. И действительно, небо заволакивают облака, начинает накрапывать дождь (что вполне закономерно, поскольку дело происходит зимой). Но для Аристида, который большое значение придает различным символическим подсказкам из образов сновидений, важна не объективная причина для принятия тот или иного решения, а внутренне-психологический, субъективный образ, который он тут же сопоставляет с реальными обстоятельствами, и эти «обстоятельства» имеют для него значение лишь постольку, поскольку согласуются с образами его сна. Причем понимание рассматриваемого им образа вполне однозначно (облака предполагают дождь), а интерпретация смысла сна соответствует используемому здесь принципу истолкования от вероятного к вероятному.

Иногда сон двусмысленный и допускает двоякое истолкование: например, сон, в котором Аристиду представляется, что он ест фиги, и вдруг понимает, что они могут содержать яд, он немедленно выплевывает их. Пробудившись, он недоумевает: надо ли ему поститься или следует принимать рвотное? Вопрос нуждается в прояснении, и Аристид просит бога Асклепия указать свои наставления более отчетливо. На следующую ночь Аристиду снится, что он постится, и врач, которому он затем рассказывает свой сон, соглашается с этим.

«Представим далее, — пишет Фестюжьер, — что в святилище, где устроился больной, он не одинок; есть также и другие пациенты, которых лечат таким же образом; они ожидают ночных откровений, в которых бог предпишет какое-нибудь средство. В течение дня эти пациенты, люди состоятельные, уважаемые, независимые, проводят свое время так, как теперь проводят люди время в санаториях и на курортах, обсуждая свои болячки и курсы лечения. Поскольку доктором является бог и поскольку именно в видениях он лечит их, они занимаются сравнением этих видений. „Он сказал мне.“, „А мне он сказал…“ и т. д. Весь день напролет они пребывают в подобном состоянии религиозного возбуждения, вызванного ночными сновидениями. Следующий день, подобно предыдущему, проходит в истолковании снов, в сравнении их или в лицезрении процедур, которые бог предписал тому или другому из их компании; и все это соединяется с посещениями храма, с беседами со жрецом или со служками, а то и с литературными дискуссиями. Ибо это маленькое сообщество состоит из образованных людей: его члены пишут, показывают друг другу то, что они написали, поощряют других и льстят друг другу… Таково место действия и таковы характер тех, о которых мы узнаем из Hieroi Logoi, т. е. Священных Речей Аристида»^[7].

Вера в предсказания и непосредственно в сновидения, в частности, в сновидения, внушаемые богом врачебного искусства Асклепием, была весьма распространенной, особенно в поздней античности. И даже знаменитый врач Гален — придворный врач Марка Аврелия — был уверен в том, что сновидения извещают не только о диагнозе болезни, но и о средствах ее лечения.

Как мы видим, уже в недрах греко-римской философии обнаруживаются первые, порой, довольно смелые попытки объяснения того, что происходит с человеческим разумом во сне. Многие мыслители рассматривают сны как продолжение жизнедеятельности человека, где душа оказывается способной приобщиться к сфере сверхъестественного или божественного. При этом выдвигаются самые разные гипотезы и строятся предположения относительно сущности и природы сновидений. Главное, что обращает на себя внимание — это существование различных подходов в понимании феномена сна как проявления человеческой сущности и в истолковании самих сновидений.

Итак, в древние времена сновидения казались посланием из другого мира. Оракулы, производимые посредством инкубации, по поверью, считались приходящими от хтонических (подземных) сил. Позднее стали верить, что эти послания происходили от Зевса, а значит, могли нести в себе предзнаменования. Такие «вещие» сны интерпретировались как божественные послания, подтверждающие уверенность в том, что боги принимают участие в дневной жизни людей. Поэтому часто цель, к которой стремился человек спящий, состояла в том, чтобы увидеть, запомнить и распознать образы и знаки сновидения, а затем правильно истолковать тайный смысл божественного послания, скрываемого в образах и символах сновидения. В популярном (народном) веровании, в орфической и пифагорейской традиции эта божественная способность души понимать нечто во сне казалась вполне естественной; душа предполагалась воспринимающей откровения и истины во снах, когда она освобождалась от тела. «Она спит, когда органы активны, но для спящего во многих снах она открывает суждение о приближающемся благе или скорби» (Пиндар, фр. 131). Аристотель подобным образом декларировал, что «душа во сне, будучи сама по себе, раскрывает свою истинную (божественную) природу и предсказывает и пророчествует о будущем» (фр. 12).

Согласно Гераклиту, человеческий разум является частичкой божества и поэтому человек способен понимать «мысль», которая управляет Природой. Но в отличие от Пиндара, Гераклит отказывается допускать психическую жизнь во снах. Он настаивает на том, что с наступлением ночи человек теряет контакт со светом дня, поэтому во сне, «все, что мы видим — сон».

«По Гераклиту, спящий замкнут в своих собственных фантазиях; он обращен в свой собственный мир. Когда туннели чувства закрыты, разум отрезан от контакта с внешним миром, сохраняя только в дыхании сорт укорененности с ним. Он становится рациональным опять, когда мы просыпаемся и выглядываем наружу сквозь окна наших чувств. Идея, что истина открывается в сновидениях, таким образом, отвергается; но концепция человеческого разума как разновидности божественного разума остается»^[8]. Иная позиция у Демокрита. «Боги, — говорил Демокрит, — могут открывать будущее, показывая его или говоря о нем» (фр. 166). Чаще всего они это делают посредством сновидений.

Согласно атомистической теории Демокрита, то, что мы видим в наших снах, является оболочками или образами, сбрасываемыми вещами или людьми, которые проникают в тело через его «поры». Они передают не только физическое подобие их оригиналов, но также «движения души, намерения, характеры и эмоции», а когда они потрясают видящего сны, «они говорят с ним как живые вещи и сообщают мысли, аргументы и импульсы тех, от кого они исходят». Здесь попытка материалистического объяснения, кажется, напряжена до предела, чтобы согласовать его с популярными верованиями того времени^[9].

Итак, Демокрит признает очевидность снов, которую он объясняет влиянием образов (идолов), входящих во сне в поры тела. Образы сна здесь суть объекты «ментального схватывания» — акта, независящего от чувств, но аналогичного восприятию чувственных вещей.

Эпикур также придает большое значение сновидениям, расценивая их как «чистое знание» антропоморфных богов, которые являются нам во снах. Он предлагает различать «сны богов» от «снов химер и гиппокентавров», которые суть просто изменяющиеся комбинации блуждающих идолов, не соответствующих реальности. Таким образом, «Эпикуровская теология, которую даже наиболее пылкие обожатели не считали нужным защищать, — пишет Ф. М. Конфорд, — предъявляла лишь слабейшую претензию на „научный“ характер»^[10].

Интересную позицию отстаивал Цицерон, который был уверен в том, что визионерская сила выживания во все времена и существования приобретается душой во сне. «Когда душа отказывается от вредного влияния ассоциированной телесности — она припоминает прошлое, различает настоящее и предвидит будущее; ибо спящее тело лежит как мертвое, в то время как его дух жив и полон энергии» (de Div. I. 63)^[11]. Поскольку припоминать прошлое, различать настоящее и предвидеть будущее — это естественная способность развивающейся души, то и сама способность человека к интерпретации реальных или ожидаемых событий попросту не нуждается в обсуждении. Эта предпосланная человеку свыше способность видеть, понимать и истолковывать сны мыслителями древности рассматривается как данность, вытекающая из предполагаемой данности знания, крупицами которого являются зыбкие образы сновидений. Потребность в интерпретации этих образов обусловлена осознанием глубинной связи человека с миром, с природой, с пониманием символической причастности ко всему тому, что окружает человека. Задача интерпретатора и толкователя здесь — это задача перевода символов сновидения в рациональные слова. И если эти слова соответствуют действительности (т. е. сон сбывается), то именно такой сон рассматривается как божественное послание^[12].

• [1] Martin Nilsson. Greek Folk Religion. (1940), Philadelphia. University of PennsylvaniaPress. 1972. P. 136.
• [2] См.: Аристотель. О гадании по снам. Гл. 2. Толкование сновидений.
• [3] Инкубация — сон в храме с целью получения исцеления.
• [4] Walter Burkert. Ancient Mystery Cults. Cambridge: MA Harvard Univ. Press, 1987. P. 90.
• [5] Цит. по: А.-Ж. Фестюжьер. Личная религия греков. Санкт-Петербург. 2000. С. 167.
• [6] Элий Аристид был известен по своим занятиям как тот, кого во втором столетии н. э. называли софистом, т. е. оратором, который путешествовал из города в городи распространял (читал) речи разных видов: панегирик богу или городу, речи на литературную, историческую или этическую тему. Известен также как автор сохранившихсядо наших дней Римской речи и шести Священных Речей, написанных на латинском языке. Его жизнеописание приведено в книге: А.-Ж. Фестьюжьер. Личная религия греков. СПб., 2000. С. 140—170.
• [7] Там же. С. 144.
• [8] F. М. Cornford. Principium Sapientiae: A Study of Origins of Greek Philosophical Thought. New York. 1965. P. 150.
• [9] W. К. C. Guthrie. A History of Greek Philosophy: Vol. II, The Presocratics from Parmenidesto Democritus, Cambridge, 1965. P. 482.
• [10] F. M. Cornford. Op. cit. P. 26.
• [11] Ibid. P. 73—74.
• [12] Отношение к снам как к особому виду пророчеств подтверждают историческиесвидетельства. Например, Светоний рассказывает о пророческом сне Юлия Цезаря, который тот видит после посещения храма, в котором находилась статуя АлександраВеликого: «На следующую ночь его смутил сон, — пишет Светоний, — ему привиделось, будто он насилует собственную мать; но толкователи еще больше возбудилиего надежды, заявив, что сон предвещает ему власть над всем миром, так как мать, которую он видел под собой есть не что иное, как земля, почитаемая родительницейвсего живого» («Божественный Юлий», 7). Даже в «Соннике» Аремидора Далдианского (II в. н. э.) предусмотрено такое толкование: «Совокупление с матерью… для демагогаи политика — добрый знак, ибо мать означает отечество. (I, 79). Плутарх (32) относитэтот сон к последней ночи перед Рубиконом» // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. Примечания. 17. С. 282. Приближение насильственной смерти ЮлияЦезаря было возвещено также многими предзнаменованиями: «…уже накануне этогодня в курию Помпея влетела птичка королек с лавровой веточкой в клюве, преследуемая стаей разных птиц из ближайшей рощицы, и они ее растерзали. А в последнююночь перед убийством ему привиделось во сне, как он летает под облаками, и потом какЮпитер пожимает ему десницу; жене его Кальпурнии снилось, что в доме их рушитсякрыша, и что мужа закалывают у нее в объятиях; и двери их спальни внезапно самисобой распахнулись настежь». («Божественный Юлий», 81) // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. С. 7; 31; 282.