Эллинистический экзегезис: аллегорический метод истолкования

Библейский экзегезис создал собственную традицию истолкования, ориентируясь на понимание текстов Ветхого и Нового Завета сообразно тому вероучению, ради понимания которого были привнесены, а с другой стороны — восприняты и затем развиты те конкретные правила истолкования, совокупность которых составила христианский, а позднее специфически католический и протестантский экзегезис. Большое влияние на практику истолкования (которой занимались христианские учителя и отцы церкви) оказала и другая традиция истолкования, восходящая к античной герменевтике.

Христианство к середине I в. вышло за пределы Палестины и распространилось по всей территории Римской империи, столкнувшись с очень древними культурами, которые внесли разнообразные черты в различные формы христианства. Христиане первых веков н. э. размышляли о Боге и молились ему как правоверные иудеи. Это объясняется тем, что хотя многие члены еврейской диаспоры признавали только талмудический иудаизм, некоторые пришли к выводу, что христианство может дать ответы на насущные вопросы Торы, что подтверждает ее универсализм.

Наиболее крупные города Средиземноморья (Александрия, Антиохия, Эфес и т. д.) к этому времени были основательно эллинизированы. Именно здесь возникли литературные, философские и богословские центры. Социальные и этнические различия горожан диктовали и различия культуры. «С одной стороны, мы видим обращенных язычников, имеющих великолепное философское образование и знание эллинской литературы (Иустин, Климент), с другой — христиан, с детских лет воспитанных на Писании, но тем не менее постигших языческую мудрость в полном объеме (Ориген): и тем и другим мы обязаны удивительному сплаву греческой философии и христианской идеологии, который и определил все последующее развитие христианства»^[1].

Так Иустин Кесарийский (100—165) в двух своих апологиях доказывал, что по сути христиане просто следуют Платону, согласно которому есть только один-единственный Бог. Но главным доводом Иустина было то, что «Рождение Христа предсказывали и греческие философы, и еврейские пророки, — и эта мысль, должно быть, производила в ту пору сильное впечатление на язычников, ведь прорицания все еще были в большом почете»^[2].

Климент Александрийский (ок. 150—215), который хорошо знал греческую философию, был убежден, что Яхве и Бог греческих мыслителей — один и тот же и даже называл Платона «аттическим Моисеем». Климен развивал идею apatheia — бесстрастия, спокойствия и невозмутимости (восходящую к стоикам), следуя которой в своей повседневной жизни христиане могут приобщиться к божественному бытию.

Вообще говоря, александрийские иудеи были склонны к аллегорическому объяснению Писания, пытаясь подобным образом согласовать боговдохновленные записи с принципами греческой философии и античной герменевтики. В частности, Евсевий сохранил образцы эллинистического экзегезиса в дошедших до нас фрагментах, приписываемых Аристобулу и в письме псевдо-Аристею. Оба текста написаны во втором столетии н. э.

Один из самых известных философ александрийской школы Филон (умер в 39 г. н. э.) подтверждает, что ессены придерживались тех же самых экзегетических принципов. При этом Филон является принципиальным представителем этой аллегорической манеры истолкования. Например, согласно Филону, Авраам символизирует собой добродетель, которая приобретается путем веры. Исаак — врожденную добродетель; Яков — добродетель, достигнутую практикой и медитацией. Египет у него означает тело, Ханаан — благочестие, а голубь символизирует божественную мудрость и т. д. (De Abraham, ii).

На фоне общей картины развития экзегезиса, отдельные традиции интерпретации были ограничены теми особенностями вероучения, на которое они были ориентированы. Так наряду с бурным развитием философской мысли европейского Средиземноморья, наблюдалось сближение этико-религиозного и религиозного понимания в рамках самой философии. По крайней мере, уже в традиции александрийской школы можно обнаружить различные попытки философской интепретации текстов религиозного содержания. Причем некоторые авторы дают собственную характеристику тому способу интерпретации, который они выдвигают в качестве наиболее приемлемого и правильного. В частности, в трактате Филона «О созерцательной жизни» читаем:

«Истолкования священных сочинений состоят в том, что через аллегорию они указывают на скрытый в них смысл. Ибо эти люди считают, что все законодательство подобно живому существу, и его тело — это буквальные предписания, а душа — заложенный в словах невидимый смысл, в котором разумная душа начинает отчетливо созерцать сродное, словно бы увидав отразившуюся в зеркале имен дивную красоту мыслей, и, раскрыв и разоблачив символы и изведя на свет обнаженные мысли, вручит их тем, кто способен при помощи малого намека созерцать неявное через явное»^[3].

Философ расценивает используемый им аллегорический метод интерпретации как наилучший способ понимания смысла текста. Но он имеет в виду не тот смысл, который как бы лежит на поверхности (простой смысл, примитивное понимание), но скрытый смысл оказывается в центре внимания философа. Поэтому скрытый смысл текста является наиболее интересным и ценным для интерпретации и философского размышления над ним. Эта же мотивация лежит в основе интереса Филона к другим священным книгам (труды таинственных терапевтов, ессеев, пифагорейцев), символический язык которых это не только подражание древним, но тот материал, который наделяется реальной ценностью и особенным значением для его интеллектуальных усилий в развитии методики истолкования схожих по значению и смыслу символов.

Необходимо обратить внимание на традицию истолкования, которая восходит к Пифагору и на учение которого опирается Филон в своем исследовании Ветхого Завета. Во всяком случае, Филон весьма недвусмысленного дает понять, что ему знакомы не только сами тексты священных книг, например, тех, которые написаны в подражание Пифагору, но он вполне отчетливо видит способ истолкования, который используют древние авторы, делая свои сочинения скрытыми от профанов. Вот что сообщает по этому поводу Филон:

«Есть у них и сочинения древних мужей, которые, будучи родоначальниками школы, оставили много образцов того вида текстов, которые толкуются аллегорически, и, пользуясь этими образами как архетипами, они воспроизводят манеру этого (философского) направления»^[4].

Не случайно и то, что Филон в истолковании использует понятийный и символический язык пифагорейцев (и, как можно увидеть, не только их), развивая идею числа и используя понятие числа для объяснения такого сложного эпизода Библии как сотворение мира.

«За шесть дней, — говорит он, — был сотворен мир — не потому, что Творец нуждался в некой временной протяженности, ибо Богу, не только когда Он повелевает, но и когда замышляет, свойственно все делать сразу, — но потому, что возникающим (вещам) был необходим порядок. Порядку же свойственно число. А по законам природы из чисел самое важное при возникновении есть число шесть. Ибо после единицы оно — первое совершенное, (то есть) равное произведению своих частей и их сумме. …По природе, можно сказать, оно и мужское, и женское, и образовано умножением друг на друга. Ибо мужское является в сущих нечетное, а женским четное. …Каждому из дней он отвел определенную часть бытия, особо выделив первый день, который сам он называет первым, чтобы не сопричислить его остальным, но, назвав его „единым“ (Быт. 1:5), дает ему таким образом самое точное имя, поскольку в нем он увидел и выразил природу и смысл единицы»^[5].

Итак, мы видим, что образный, аллегорический язык повествования у Филона — это еще и реальный прием истолкования, опирающийся на достаточно простые понятия и общепринятые идеи в своем исследовании текста Ветхого Завета. Я думаю, что именно простота изложения материала, а также тот способ интерпретации, который давно был знаком и освоен греческой философской традицией, во многом способствовал тому, что Ветхий Завет уже в первом веке был широко вхож в круг чтения и не только в Александрии, где жили эллинизированные евреи. Аллегорическое толкование Ветхого Завета, осуществленное Филоном, делало ценным этот источник также и для самих греков, оказав большое влияние на современников и подготовив почву для постепенного восприятия книг Библии всеми народами, воспринявшими христианство.

Исследователь творчества Филона Е. Д. Матусова указывает на то, как Филон использует язык и известную ему терминологию в своем изложении Ветхого Завета. Например, Филон регулярно использует словосочетание священное слово по отношению к Пятикнижию, и всегда в сочетании с языческой мистериальной терминологией, чего никогда не бывает, если Филон использует перевод еврейского слова Завет, или другое распространенное название Пятикнижия — Священное Писание. «Интересно, — пишет Матусова, что впоследствии христианские авторы будут регулярно избегать сочетания священное слово, всецело замещая его двумя другими понятиями. Это еще раз подтверждает, что и Аристобулом, и Филоном оно применялось по переносу от языческих текстов, и это хорошо ощущалось в то время. Такой перенос был сделан специально для того, чтобы обозначить легитимное положение Ветхого Завета в статусе текста, допускающего аллегорию»^[6].

• [1] Хосроев А. Л. Александрийское христианство. По данным текстов из Наг-Хаммади.М.: Наука. 1991. С. 58.
• [2] Армстронг К. История Бога. С. 113.
• [3] Филон Александрийский. Толкования Ветхого Завета. М., 2000. С. 28.
• [4] Филон Александрийский. С. 28.
• [5] Там же. С. 53.
• [6] Матусова Е. Д. Филон Александрийский — комментатор Ветхого Завета.