От «тайны слова» к «тайне книги»

Тайные писания и цензура

Среди множества историософских идей, так или иначе трактующих природу движения человеческого сообщества по некой восходящей (или нисходящей) линии, несколько затерялись соображения, касающиеся той удивительной силы воздействия на общественное сознание, которое оказывают всякого рода тайные писания.

Французский писатель и философ-экзистенциалист Альбер Камю утверждал (правда, с некоторой оговоркой), что литература древности была в основном «соглашательской», а «диссидентская» была порождена уже Новым временем^[1].

Однако на этот счет существуют и другие точки зрения.

Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то сказал: «Самиздат существовал всегда. С тех пор, как я умею читать, я помню самиздат»^[2]. Действительно, книги, создаваемые, издаваемые и распространяемые независимо от господствующих политических и идеологических институтов, а зачастую и противоборствующие с ними, существовали всегда.

В самой природе книги людьми всегда ощущалось нечто тайное, сокровенное, какая-то сокрытая в ней сокрушительная сила. Именно поэтому несогласные с существующим порядком вещей стремились запечатлеть свое несогласие в книге, рассчитывая на магическую силу запрятанных в ней слов. Диссиденты всех видов — религиозные, политические, национальные — всегда сознавали, что «тайная книга» обладает куда большей силой, чем книга разрешенная, поощряемая властью и признаваемая большинством.

Эту силу поневоле придавала «тайным» книгам и цензура, возникшая почти одновременно с ними. Еще в V в. до н. э. в Афинах были преданы сожжению книги философа Протагора — того самого, который определил, что «человек есть мера всех вещей». Но афинский государственный порядок держался на культе богов, о которых Протагор позволял себе высказываться весьма скептически. И цензура была призвана защитить общественный порядок от посягательств слишком вольного слова.

Необходимость запретов такого рода обосновывал и Платон, считавший необходимым сочетать самоцензуру художника с предварительной общественной цензурой. Он же, как заметил в уже процитированной книге Альбер Камю, не доверял двусмысленной роли языка и потому изгонял из своего государства поэтов.

Тайную и опасную силу книг уже в древности сознавали как на Западе, так и на Востоке. Порой земная власть видела опасного для себя соперника едва ли не во всех книгах вообще. Так, в 213 г. до н. э. китайский император Цинь Шихуан приказал уничтожить все книги, касающиеся поэзии, философии и истории, сохранив лишь очевидно полезные труды по медицине, сельскому хозяйству и другим наукам.

Но сколь ни упорна была борьба с тайными книгами, они продолжали создаваться во все времена, зачастую оказывая весьма сильное воздействие на умы людей.

Наибольшей известностью в этом отношении пользуются тайные писания христиан во времена гонений на них римской власти в первые века христианства, а также апокрифические или отреченные книги в эпоху Раннего Средневековья. Именно в отношении их римским папой Геласием I в 494 г. был составлен один из первых цензурных списков.

Такой же славой в последующие века пользовались тайные манускрипты алхимиков и чернокнижников, книги оккультистов и адептов других тайных сект и учений.

Появление печатного станка почти сразу же вызвало к жизни предварительную цензуру, которая и была введена в 1471 г. папой Сикстом IV, в 1487 г. подтверждена папой Иннокентием VIII и в 1512 г. — Латеранским собором.

Папские запреты продержались на удивление долго. Так, например, «Индекс запрещенных книг», составленный в 1557 г.

при папе Павле IV для инквизиционных трибуналов, был отменен только в 1966 г.

Стремление контролировать печатное слово выражалось в составлении списков не только запрещенных, но и разрешенных для чтения книг. Так, папа Пий V в 1571 г. учредил Congrecatio Indicis, согласно которому католик, уличенный в хранении или чтении книг, не входивших в утвержденный папой список, мог быть отлучен от церкви. В Англии в том же XVI в. также сформировалось своего рода «обязательное чтение»: каждая семья, где был хоть один грамотный человек, должна была иметь комплект из трех книг: азбуки, молитвенника и книги псалмов для пения. «Декларация о вере» 1530 г. обязывала каждого англичанина иметь Библию или Новый Завет на родном языке.

Да и нетерпимость к инакомыслию не была исключительной прерогативой католической церкви. Сторонниками жесткой цензуры были и основоположник протестантизма Мартин Лютер, и создатель одной из версий утопического коммунизма Томмазо Кампанелла.

Свою цензуру устраивали даже университеты. Так, например, каталоги запрещенных книг были составлены Лувенским университетом (в Бельгии) в 1546, 1550 и 1558 гг., Парижской Сорбонной в 1544, 1547 и 1551 гг. Среди запрещенных Сорбонной книг была, в частности, антивоенная «Жалоба Мира» Эразма Роттердамского, Чем большую силу набирало печатное слово, тем большую опасность с его стороны чувствовали те, кто стремился овладеть умами и сердцами людей. И чем жестче становилась цензура, тем сильнее становилось сопротивление ей. Сама того не желая, цензура самим фактом своего существования придавала особую ценность всему тому, что существовало вопреки ей. И не только потому, что запретный плод сладок, но и потому, что всякое убеждение, всякая мысль утверждается в сознании человека только как результат полемики — явной или скрытой, внешней или внутренней — и как итог разрешенных в ту или иную сторону сомнений.

Непредвзятый взгляд на европейскую историю легко может привести к выводу, что далеко не только экономические причины вызвали мощные социальные потрясения в ряде европейских стран. Не случайно сама эпоха, основным политическим содержанием которой стали революции и глубокие социальноэкономические изменения, коснувшиеся буквально всей Европы, приняла название эпохи Просвещения, определив тем самым ведущую роль борьбы идей, а вовсе не экономики. Тот факт, что современное историческое сознание, признавая за так и не закончившейся эпохой это название, остается во власти навязчивой материалистической идеи, согласно диагнозу, поставленному одним современным публицистом, вполне может быть отнесен к проявлениям «психосоциальной шизофрении»^[3].

Действительно, дух религиозного протестантизма, распространившийся в Европе еще в эпоху Возрождения (имя которой также более связано с новым прочтением античного наследия, чем с экономическими предпосылками), в значительной степени был связан с протестом против недоступности духовных и нравственных идей, сокрытых в недрах недоступной большинству латинской книжности. Католицизм едва не рухнул именно потому, что слишком упорно сопротивлялся переводу богослужения на понятные верующим национальные языки. Православная церковь именно потому и не знала таких потрясений, что никогда не оказывала такого сопротивления^[4]. Но и протестантизм, снявший одни запреты и тут же наложивший другие, был в значительной степени сокрушаем им же порожденным духом.

Так, уже упомянутая английская «Декларация о вере» 1530 г. в значительной степени была направлена против массового увлечения грамотными англичанами всевозможными «фаблио»: романами, сборниками легенд и прочей опасной с точки зрения церкви и государства литературой. Однако жесткая книжная цензура всего за одно столетие настолько «раскачала» массовое сознание, что английская революция XVII в. в значительной степени была порождена именно ею. «Закон о цензуре» 1637 г. вызвал к жизни знаменитую брошюру Джона Мильтона «Ареопагитика, или Речь в защиту свободы печати», которая потрясла не только Англию, но, можно сказать, и всю Европу.

Аналогичные процессы происходили и в других странах. Индекс запрещенных книг, введенный во Франции в 1545 г., был направлен в первую очередь против распространения книг кальвинистов и других протестантов, способствуя разрушительным для страны религиозным войнам. В Голландии, где все религиозные книги рассматривались как политические, теми же методами боролись против католиков и всякого рода инакомыслящих. Так, издатель Кербах был приговорен к десяти годам тюрьмы и десяти годам ссылки за приверженность книгам Баруха Спинозы^[5].

Во Франции XVII в. «книжная война» порой принимала и вовсе кровавый характер. Симон Морен поплатился жизнью за издание книги «Мысли» (1663 г.). Поэт Пьер Пети был сожжен. Всего же с 1660 по 1756 г. 856 представителей книжного дела были заключены в Бастилию за распространение сочинений, «противных нравственности, религии, королю и правительству».

Цензурные преследования приближали французскую революцию XVIII в. в не меньшей степени, чем английскую в предшествующем столетии. Всего с 1715 г. до начала революции во Франции были запрещены 829 книг. Многие из них не только запрещались, но и приговаривались к сожжению. Нельзя не отметить, что подобная судьба придавала особую значимость и заметно усиливала влияние таких книг, как «Философские письма» Вольтера, «Об уме» К. А. Гельвеция, «Эмиль, или О воспитании» Ж.-Ж. Руссо. Запреты приводят лишь к тому, что прославленные ими книги французских просветителей издаются за границей и тайно ввозятся во Францию, где прочитываются с особенно жадным вниманием.

Однако следует заметить, что не только цензура и «запретные» книги порождают революционные настроения.

Уже в новейшее время Камю, задавшись целью исследовать, какие идеи более всего способствуют возникновению разного рода смут, террора, войн и революций, пишет философское эссе «Бунтующий человек», в котором прослеживает развитие идеи «метафизического бунта» в творчестве поэтов, писателей и философов, начиная с Эсхила, воспевшего бунтаря Прометея. Особое место в этом исследовании Камю уделяет русским литераторам — Белинскому, Писареву, Герцену, а также революционерам от декабристов до народников и марксистов, находившимся под очевидным влиянием гегелевской философии, семена которой на русской почве возросли идеями разрушительного бунта.

Не менее интересна и мысль Камю о том, что расцвет жанра романа в Новое время вызван тем, что, как он пишет «романическое творчество, бесспорно, предполагает известное отрицание действительности»^[6]. Определив роман как «интеллектуальное упражнение, служащее подспорьем для тоскующего или бунтующего чувства», Камю, размышляя об особенностях романного цикла Марселя Пруста «В поисках утраченного времени», приходит к выводу о том, что «романическое искусство переделывает само мироздание в том виде, в каком оно предстает перед нами и заслуживает отвержение». Именно поэтому, заключает Камю, «его бунт обретает творческий характер»^[7].

Таким образом, «тайные» книги и цензура лишь ускоряют процессы преобразования действительности. Само же преобразование становится неизбежным в силу критического отношения к действительности, свойственного творческим натурам и распространяемого ими не только в запретных книгах.

• [1] Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. — М. :Политиздат, 1990. С. 320.
• [2] По страницам самиздата. — М.: Молодая гвардия, 1990. С. 24.
• [3] См.: Горюнков С. В. О предпосылочных основаниях культуры // Нева.2013. № 2.
• [4] Искусственно раздуваемая ныне «проблема» якобы непонятного многим в России церковно-славянского языка не связана ни с какими каноническими запретами и Русскому Православию ровно ничем не угрожает.
• [5] Приведенные здесь и ниже факты цензурных гонений в европейскихстранах изложены по: Шомракова И. А., Баренбаум И. Е. Всеобщая историякниги.
• [6] Камю А. Бунтующий человек… С. 321.
• [7] Там же. С. 327—328.