Идеи и принципы

— Острота развернувшейся дискуссии в значительной мере обусловливается гражданско-правовой природой обсуждаемого института. Пресловутое вытеснение (иногда используют выражение «выдавливание», что, впрочем, сути дела не меняет) «мелких» акционеров из акционерного общества^[1] представляет собой ни что иное, как принудительное прекращение прав акционера, если угодно — лишение лица статуса акционера. Были бы на руках акционеров акции — ценные бумаги, удостоверяющие права, вытекающие из факта участия в уставном капитале — пришлось бы изымать и ценные бумаги, т. е. прибегать к принудительному прекращению права собственности на акции. Впрочем, последнее уже неважно, ибо как права корпоративные, так и вещные (включая, разумеется, и право собственности), принадлежат к числу субъективных гражданских (частных) имущественных прав. А частная имущественная сфера (частные дела), как известно — область священная и неприкосновенная, закрытая от произвольного вмешательства как со стороны других частных лиц, так и со стороны публичной власти (п. 1 ст. 1 ГК РФ). Гражданские права приобретаются и осуществляются лицами своей властью и в своем интересе (п. 2 ст. 1, п. 1 ст. 9 ГК РФ) и, следовательно, не могут быть ограничены или, тем паче, прекращены без изъявления на то воли их обладателей.

Таким образом, вопрос о праве на существование института вытеснения миноритарных акционеров из акционерного общества сводится, по большому счету, к вопросу о принципиальной допустимости принудительного прекращения акционерных — корпоративных прав, и, если уж говорить совсем обобщенно, — то субъективных гражданских прав, — а также об основаниях и механизме такого прекращения. Это обстоятельство и становится главным юридическим камнем преткновения сторонников института вытеснения миноритариев и центральным юридическим же аргументом его противников: вытеснение приведет к нарушению прав миноритариев, что является совершенно недопустимым.

Сторонники такой позиции — намеренно ли, по простоте ли душевной — странным образом «забывают» о том, что констатированное выше общее правило о неприкосновенности субъективных гражданских прав имеет многочисленные исключения. И дело здесь вовсе не в пресловутом «несовершенстве», в котором так любят сегодня обвинять российское законодательство, и уж тем более не в «тяжелом наследии» советского тоталитарного режима. Такие исключения в виде ограничений осуществления субъективных прав, их принудительного изменения и прекращения известны, что называется, испокон веков законодательствам всех без исключения государств. Больше того: вот уже почти полторы сотни лет, как законодательство развивается в сторону расширения сферы действия таких исключений; этой тенденции обязаны своим появлением, в частности, такие институты, как целевое назначение права собственности на отдельные виды объектов, в первую очередь — земельные участки и жилые помещения, публичные договоры и договоры присоединения, недействительность сделок, злоупотребление правом, принципы добросовестности и разумности в осуществлении прав.

Указанное обстоятельство широко известно, его можно считать общепризнанным и не нуждающимся в специальной аргументации. Так, например, применительно к ограничениям права собственности — самого «священного и неприкосновенного» права, того самого права, ради завоевания которого свершались революции, того самого права, которое составило центр гражданского оборота буржуазного общества и которое еще и поныне не до конца сдало эту свою высоту, один из виднейших русских цивилистов писал: «При том обширном правомочии, которое дается собственнику, можно опасаться, что осуществление права, ничем не стесненное, способно отразиться весьма вредно на интересах всех прочих членов того же общества, на интересах самого общества. — Это обстоятельство и побуждает положительные законодательства установить ограничения права собственности»¹. Рассматривая способы принудительного прекращения (лишения) права собственности, ученый признавал, что они заслуживают особого (научного и законодательного) внимания, а их практическое применение должно быть оправдано весьма вескими основаниями. Именно: принудительное прекращение права собственности должно, с одной стороны, быть общеполезным, а с другой — не оборачиваться вредом для лица, претерпевающего принудительное прекращение его права собственности. Первое достигается законодательным ограничением случаев применения данной меры, второе — предварительным и справедливым вознаграждением потерпевшему^[2][3].

По мнению И. А. Покровского, вопрос об ограничениях субъективных гражданских прав сводится, в сущности, к вопросу о том, где должна пролегать грань между публичным и частным правом, между обществом и личностью, между сплоченностью (единством) и свободой (индивидуальностью). В различные исторические эпохи эта граница проходила различным образом; XIX век поставил на обсуждение вопрос о «перестроении экономических отношений по началам публично-правовой централизации»¹. «Экономическая свобода есть лишь одно из средств, которое может быть заменено каким-нибудь другим;… при известных условиях оно может стать и вовсе излишним»^[4][5]. «Запрещение пользоваться своим правом без всякого интереса для себя с исключительной целью причинить другому вред столь же естественно, как запрещение умышленного правонарушения вообще. Иначе можно было бы сказать, что всякий убийца только пользуется своим правом на нож, всякий разрушитель чужого имущества — своим правом на употребление своих рук. То обстоятельство, что средством для причинения вреда является здесь осуществление права, никоим образом не может послужить оправданием, так как права предоставляются для удовлетворения собственных законных интересов, а не для причинения зла другим»^[6].

Еще более категорический и глобальный вывод — о происходящей и грядущей социализации гражданского права — делал и другой российский цивилист — Я. А. Канторович, который, в частности, писал, что с течением времени развитие общества скорректировало традиционное понятие о гражданском праве; ныне оно хотя и продолжает оставаться правом индивидуальности, но не абсолютной, а ограниченной общественными интересами. «В этом направлении идет современное прогрессивное законодательство, которое все более и более проникается тенденцией к регламентации индивидуального договора, в особенности договора труда, в смысле сужения сферы свободного соглашения, и, вообще, к применению публично-правовых начал в области частноправовых отношений, в виде государственного контроля над производством и распределением или в виде законом установленного участия рабочих коллективов в производственном и хозяйственном процессе предприятий»^[7]. Этой тенденцией пронизывается и право собственности, которое, по мере социализации общества, обставляется все большим числом ограничений содержательного свойства (особенно ярким примером становится право собственности на землю и средства производства). С течением времени система этих ограничений приобретает такой характер, что вполне способно превратить право собственности из субъективного гражданского права в социальную функцию. Подтверждение этому своему выводу Я. А. Канторович находит не только в законодательстве современной ему Советской России (что вполне естественно), но и в законодательствах иностранных государств — Англии, Венгрии, Германии, Литвы, Польши, Румынии, Сербии, Словении, Хорватии, Чехословакии. Юридическое отличие социалистического строя от капиталистического Канторович усматривает в замене частноправового регулирования имущественных отношений по поводу средств производства регулированием публично-правовым.

Итак, субъективное право — не самоцель, а лишь средство для реализации законных интересов его обладателя. Принцип неприкосновенности субъективных гражданских прав защищает не сами субъективные права, а законные интересы их носителя, удовлетворению которых эти права призваны служить. И если субъективное право в своем существовании или осуществлении входит в противоречие с законными же интересами других лиц или общества в целом, или перестает служить делу удовлетворения того законного интереса своего обладателя, коему было назначено, то является вполне логичным и естественным либо принудительное властное прекращение данного субъективного права, либо отказ общества (государства) во властном (силовом) содействии осуществлению и защите этого права.

Если субъективное право — не цель, а средство, то ни одно субъективное право не может быть ни абсолютным в своем содержании, ни безграничным в своем осуществлении. Высшее (т. е. наиболее последовательно воплощенное, доведенное до своего логического завершения, до высшей точки своего бытия) право есть, как известно, высшая несправедливость, ибо такое осуществление права происходило бы за счет ограничения и лишения прав всех других лиц.

Отсюда берут начало нормы российской Конституции, хотя и констатирующие принципы законодательной охраны частной собственности (ч. 1 ст. 35) и недопустимости произвольного лишения имущества (ч. 3 ст. 35), но тут же делающие ряд оговорок, перед которым оба этих принципа отступают, а общее начало неприкосновенности гражданских прав здорово бледнеет. Во-первых, констатируется, что субъективные гражданские права подлежат защите не от всякого вмешательства вообще, а лишь от произвольного вмешательства. Границы произвола определяются в государственном обществе законом и правопорядком^[8]. Следовательно, частные дела и субъективные гражданские права неприкосновенны до тех пор, пока иного не установлено законом и не определено (опять же, на основании закона) судом. Во-вторых, устанавливается, что никто не может быть лишен своего имущества, но не вообще в принципе, а «иначе как по решению суда». Следовательно, решение суда является вполне допустимым (конституционным) основанием для лишения всякого субъективного гражданского права. Затем, устанавливается, что принудительное отчуждение имущества недопустимо, исключая, однако, случаи его отчуждения для государственных нужд, предваренные равноценным возмещением стоимости отчуждаемого имущества и всех других убытков, причиненных таким отчуждением (ч. 3 ст. 35 Конституции России). Следовательно, при выполнении двух названных условий принудительное прекращение права на имущество посредством отчуждения последнего является конституционным. Наконец, права и свободы человека и гражданина не могут быть ограничены, если только речь не идет об ограничениях, установленных федеральным законом и только в той мере, в какой это необходимо «в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства» (ч. 3 ст. 55 Конституции РФ; абз. 2 п. 2 ст. 1 ГК). Все эти оговорки должны применяться, разумеется, с учетом также и положений ч. 1 ст. 19 Конституции РФ (о равенстве всех граждан^[9] перед законом и судом), а также — абз. 1 п. 1 ст. 2 ГК (о юридическом равенстве, автономии воли и имущественной самостоятельности участников гражданских правоотношений).

Итак, принцип недопустимости принудительного прекращения субъективных гражданских прав не может и не должен абсолютизироваться. Гражданскому законодательству известны если и не многочисленные, то уж, во всяком случае, и не такие редкие, как могло бы показаться на первый взгляд, нормы о принудительном прекращении разнообразных субъективных гражданских прав, которые охватывают, в частности, случаи (ссылки имеют в виду статьи ГК РФ, если не указано иного):

• 1) принудительного отчуждения определенных видов имущества — недвижимости, находящейся на изымаемом земельном участке (ст. 239, 272), самого изымаемого земельного участка (ст. 279, 282, 283), бесхозяйственно содержимых культурных ценностей (ст. 240, 241) и жилых помещений (ст. 293);
• 2) изъятия земельных участков, используемых с нарушением целевого назначения (ст. 284, 287) или нарушением законодательства (ст. 285, 287);
• 3) реквизиции (ст. 242), конфискации (ст. 243) и национализации (ст. 306);
• 4) обращения взыскания (ст. 237);
• 5) выплаты компенсации за фактически отчужденное имущество (например, при переработке — ст. 220, самовольной постройке — ст. 222, неотделимых улучшениях — ст. 623 и др.);
• 6) выплаты компенсации за несоразмерность имущества, выданного (оставленного) лицу при разделе имущества, находящегося в общей собственности, и выделе из него доли (ст. 252);
• 7) выплаты стоимости прав участия в случае исключения участников из товариществ, обществ и кооперативов (ст. 76, 111 ГК РФ; ст. 10 Федерального закона от 8 февраля 1998 г. № 14-ФЗ «Об обществах с ограниченной ответственностью»), а также — в случае непринятия наследников умерших участников в члены данных организаций (ст. 78, 93, 111 и 1176 ГК РФ);
• 8) одностороннего изменения и расторжения договоров — настолько многочисленные, что перечислить их все здесь нет никакой возможности (да и надобности, собственно говоря, тоже) — все они влекут прекращение многочисленных субъективных прав без согласия на то их обладателей;
• 9) судебного применения исковой давности, результатом которого является, как известно, прекращение искового притязания — охранительного субъективного гражданского права, т. е. субъективного гражданского права, возникающего из факта правонарушения, призванного служить делу защиты нарушенного регулятивного субъективного права (реализации охраняемого законом интереса) и обладающего свойством принудительной реализации (ст. 199).

На таком ярком фоне вопрос о допустимости принудительного ограничения и даже прекращения акционерных прав никак не может представляться явлением, сколько-нибудь исключительным или экстраординарным. Спекулянтам от юриспруденции, играющим в оскорбленную невинность и изображающих миноритарных акционеров великомучениками, достойными возведения в сонм святых, а акционерные права приравнивающими к священной корове, последнему оплоту принципа недопустимости принудительного прекращения гражданских прав, нелишне обратить внимание на то, что акционерные права уже много лет благополучно ограничиваются, а в ряде случаев допускается даже принудительное лишение. Этих прав. Сомневающимся рекомендуем ознакомиться с п. 1 ст. 34 Акционерного закона, из которой легко увидеть, что акционер без всякого суда лишается прав из неоплаченных вовремя акций в пользу общества^[10]. Необходимо вспомнить и о Постановлении Конституционного Суда РФ от 24 февраля 2004 г. № 3-П, констатировавшем конституционность положений ст. 74 и 77 Акционерного закона (в его первоначальной редакции), регулирующих порядок консолидации акций и принудительного выкупа образующихся в таком процессе дробных акций. И хотя с 1 января 2002 г. проверенные законоположения утратили силу и в настоящее время не действуют, а образующиеся в процессе консолидации дробные акции теперь признаются принадлежащими соответствующим акционерам, нам важен сам принцип: принудительное прекращение акционерных прав, осуществленное с соблюдением положений Конституции РФ, конституционных принципов гражданского законодательства, надлежащих юридических процедур и эффективном судебном контроле, является возможным и конституционным.

Итак, лишение акционерных прав — это отнюдь не новость. Ни для юридической науки, ни для Конституции, ни для законодательства, ни для практики. Как отмечено в одном из заключений по законопроекту о вытеснении миноритариев, принятому Думой в первом чтении, «основанием для отчуждения у части акционеров принадлежащего им имущества могут быть интересы акционерного общества в целом, в той мере, в какой оно действует для достижения общего для акционерного общества блага»¹. Несомненно, что институт вытеснения миноритарных акционеров служит защите прав и законных интересов других лиц — мажоритарных акционеров и акционерного общества в целом, т. е. направлен на достижение четвертой (из шести перечисленных в ч. 3 ст. 55 Конституции) цели ограничения гражданских прав.

Может возникнуть вопрос: почему в случае столкновения прав и интересов миноритарных акционеров с интересами мажоритарного акционера или акционерного общества правам и интересам последних должно быть оказано предпочтение перед правами и интересами первых? Назовем две главные причины: одна — сугубо юридическая, другая — чисто политического свойства.

Первая причина заключается в том, что само понятие о правах миноритарных акционеров является пустым и не может быть иным просто по своей сути. Всякая попытка наполнить это понятие реальным содержанием противна его природе, а значит ни к каким благоприятным последствиям привести просто не может, что называется, по определению. Да, одна акция дает один голос; да, каждый такой голос можно использовать и, тем самым, формально вроде бы и реализовать свое право голоса; но много ли на собрании проку от голосов, составляющих 3—5% от общего числа, тем паче — сотые, а то и тысячные доли процента^[11][12]? Зачем нужно субъективное право, осуществление которого ничего не дает, никакого интереса не удовлетворяет? Конечно, каждая акция дает еще и право на дивиденд, но решение о его выплате принимается тем же самым общим собранием акционеров, влиять на решения которого миноритарные акционеры не могут, да еще и не иначе, как по рекомендации совета директоров, в котором представителей интересов миноритариев нет и не может быть. Реально ли в таких условиях реализовать корпоративное право на дивиденд? Никоим образом. Право на ликвидационный остаток относится, как это само собою понятно, к стадии прекращения акционерным обществом своей деятельности; вряд ли всерьез можно обсуждать вопрос о возможности миноритарных акционеров принять решение по этому вопросу. Остаются права на информацию о деятельности общества и на ознакомление с его документацией — права, которые могут удовлетворить интерес акционера только при условии его соответствующей профессиональной подготовки. Ведь чтобы проанализировать предоставленную информацию, а тем паче — информацию, заключенную в документах (во многом — стандартных и больше формальных, чем содержательных) нужно обладать специальными познаниями в области юриспруденции, бухгалтерии, экономики, финансов; нужно также быть очень хорошо знакомым с практикой организации и ведения акционерного дела и спецификой отраслей бизнеса, которым занимается данное общество. Отвечает ли перечисленным требованиям подавляющее большинство миноритарных акционеров? Вряд ли.

Вот и выходит, что субъективные права миноритариев на поверку оказываются чистой декларацией, фикцией, выдумкой; попытки же сделать их реальными за счет ограничения прав «мажоров» не имеют под собой ровно никакого сколько-нибудь справедливого основания. Напротив, вполне логично и справедливо, чтобы правом решающего голоса по вопросам, связанным с деятельностью акционерного общества, пользовался акционер, имеющий наибольшую долю участия в его уставном капитале. Ведь если акционерное общество — это объединение капиталов, то правит в нем тот, кто внес больший капитал — иначе быть не может, что называется, по определению. Тот, кто внес больше, рискует и больше потерять, а значит, будет более осторожно и вдумчиво подходить к вопросу применения капитала, будет действовать, в первую очередь, в интересах общества и, следовательно, большинства акционеров.

Некоторые российские юристы предпринимают попытки доказать, что иметь 0,0001% акций —лучше (или, во всяком случае, не хуже), чем иметь оставшиеся 99,9999%: тонюсенький писк первого акционера при определенных условиях сможет заглушить громовой голос второго; меньшинство может не просто противостоять большинству, но и заставить его подчиниться своему решению. Даже если это так — где же тут логика? И вносишь больше, и рискуешь больше, а управляешь… «меньше!». За тебя (имуществом, образованным за твой счет и твоими рисками) управляет некий посторонний персонаж («минор»), зачастую — не внесший ничего или почти ничего, — разве это рационально или справедливо? Если перед нами объединение капиталов, то как можно допустить такие принципы организации и управления им, при которых лица, внесшие большую часть капиталов, подчиняются лицам, внесшим меньшую их часть?

Вторая же причина — политическая — коренится в нашем недалеком прошлом. Ведь кто такие нынешние миноритарии? Это простые российские, а еще два десятка лет назад — советские граждане самых разнообразных профессий — доярки и военнослужащие, управленцы и грузчики, инженеры и слесари; многие из них — люди весьма почтенного и преклонного возраста, ветераны труда и войны. Как же случилось, что они стали акционерами? Акционерами они стали в ходе грандиозной аферы под наименованием приватизация, при этом не внеся в уставный капитал общества ни копейки, в лучшем случае — уплатив за них государству полцены, да и то не деньгами, а специально напечатанными для этой цели приватизационными бумагами — ваучерами, розданными, кстати будет напомнить, уже совершенно бесплатно.

Почему мы назвали приватизацию аферой? Да потому, что ни в одной сколько-нибудь развитой стране мира акция никогда не рассматривалась и не рассматривается как инструмент для вложения средств мелких инвесторов. Во всем мире население держит свободные средства во вкладах в банках и сберегательных кассах, обществах взаимного кредита и страхования; в крайнем случае — в государственных ценных бумагах, но уж никак не в акциях — самых коварных и рискованных инвестиционных инструментах. С акциями можно иметь дело только тому инвестору, в намерения которого входит приобретение их контрольного пакета, подчинение себе компании и управление ее делами, либо игра на биржевом курсе акций. В обоих случаях для этого требуются, во-первых, не просто большие, а очень большие деньги, чтобы иметь высокую инвестиционную устойчивость, а во-вторых, недюжинные знания в сфере экономики, финансов и юриспруденции^[13]. Экономисты и финансисты уже полтораста лет не могут прийти к единому мнению о факторах, определяющих курс акций — как же в этом разобраться рядовому акционеру? Искусство управления, стратегия и тактика ведения бизнеса, дивидендная политика акционерного общества и многое другое — во всех этих вопросах также нет единого мнения даже в кругу профессионалов. Неужели же мелкий инвестор способен профессионально сформулировать по этим вопросам более-менее осмысленное собственное суждение? А если нет, зачем всех или почти всех россиян сделали акционерами? Зачем нужен статус акционера человеку, который не понимает, что это такое и не может отличить акцию от векселя? Модные лозунги конца 1980 — начала 90 гг. вроде того, что необходимо привить всем и каждому «чувство собственника», раздать каждому из них «свое», «кровное», «заработанное», но присвоенное коварным советским государством, в виде акций — долей участия в капиталах акционерных обществ, образованных на базе имущества унитарных предприятий, еще недавно принадлежавших этому самому государству, — очень быстро и навсегда канули в небытие. А вот наследие реализованной концепции, порочной, как это видно, по самой своей сути, изначально обреченной на неуспех, осталось и продолжает распространять свое весьма неприятное влияние.

Судя по содержанию действующих законов и тем модификациям, которым они регулярно подвергаются, отечественный парламент и российское Правительство не имеют никакой концепции развития корпоративного права вообще и акционерного права в особенности. Вовсе никакой — подчеркнем это. Концепция права начинается там, где указывается цель, коей это право назначено служить. Если мы объявляем целью акционерного права привитие всякому и каждому «чувства собственника» — это одно акционерное право; если же целью будет создание эффективной экономической системы — другое; удвоение ВВП — третье; построение новой сверхдержавы мирового уровня — четвертое; глобализация европейского или мирового масштаба — пятое. В настоящее время мы имеем акционерное право, скроенное (не особенно грамотно и полно) в рамках первой концепции.

Время показывает, что акционерные общества, предназначенные прививать своим акционерам «чувство собственника», либо вовсе не занимаются этим, отчего постоянно конфликтуют с «минорами», либо несут громадные операционные издержки и подвергаются дополнительным юридическим рискам лишиться стабильных условий собственного существования и деятельности. Нужны ли нам такие акционерные общества? Вряд ли. Тогда нужно ли нам такое корпоративное законодательство? Не пора ли перестать «бороться» за «права», которые существуют только на бумаге, но реального бытия не имеют? Зачем стремиться обеспечить некие мифические, откровенно надуманные «интересы», носителями которых, к тому же, являются лица, не создающие акционерному обществу ничего, кроме проблем? И не являются ли проекты законов о вытеснении миноритариев первые кирпичики нового акционерного права, направленного на обеспечение интересов отечественных акционерных компаний — производителей конкурентоспособной продукции мирового уровня, которые будут работать, рассчитывая на определенные и стабильные условия существования, станы и конвейеры которых не остановятся на основании определения заштатного суда о принятии обеспечительных мер по иску какого-нибудь «минора», наконец, компаний, владельцы которых не будут боятся потерять свой бизнес?

• [1] Уточняем специально для О. Осипенко, который от подзаголовка законопроекта («о механизме „вытеснения“ мелких акционеров из общества») зашелся чуть ли не в саркастическом припадке: «Так и написано: не из «акционерных обществ», а из «общества». О том, уместны ли такие «игры Деда-Буквоеда» в серьезной дискуссии, судить читателям.
• [2] Шершеневич Г. Ф. Учебник русского гражданского права. — 10-е изд. М., 1912.С. 272.
• [3] Там же. С. 325, 328 и сл.
• [4] Покровский И. А. Основные проблемы гражданского права. М., 1998. С. 48.
• [5] Там же. С. 85.
• [6] Там же. С. 118.
• [7] Канторович Я. А. Основные идеи гражданского права. Харьков, 1928. С. 21.
• [8] Это не исключает несправедливого или нерационального определения таких границ. Закон, приходящий в конфликт с правовым сознанием и чувством своих исполнителей, а также закон нецелесообразный, оказывается, как это хорошо известно, фактические недействующим, неисполняемым.
• [9] Несомненно, что нет никаких оснований к ограничительному толкованию даннойнормы; указание на «граждан» должно рассматриваться как универсальное указаниена лиц вообще — лиц, являющихся субъектами отношений, регулируемых соответствующей отраслью права.
• [10] В Законе сказано даже о переходе права собственности на неоплаченные акции.
• [11] Текст содержится в БД «Гарант-Максимум».
• [12] За рубежом диверсификация акций — их рассредоточение в руках множестваакционеров — столь велика, что при определенных условиях контрольным вполнеможет оказаться пакет из 12—15, а то и 3—5% акций. У нас же, как известно, даже 75%голосов далеко не всегда обеспечивают в полной мере возможность беспрепятственногоуправления делами общества, но происходит это не от того, что оставшиеся 25% акционеров столь эффективно реализуют принадлежащие им права, а потому, что любойиз оставшихся акционеров, хотя бы владеющий всего одной акцией, получает ряд неправовых возможностей использования этого обстоятельства для корпоративного шантажа.
• [13] К сказанному надо прибавить неразвитость и узость российского фондовогорынка, а также тот факт, что акции российских компаний являются исключительноименными и бездокументарными: одни эти факторы сводят возможность участия мелких инвесторов на биржевом рынке акций практически к нулю. Кстати, неразвитостьроссийского фондового рынка также способствует сохранению существующей ситуации — наличию в акционерных обществах миноритариев, с одной стороны, не согласных с политикой компании, с другой — не имеющих возможности уйти из нее, продавакции (или, как иногда говорят, «голосовать ногами»). Поэтому совершенствованиекорпоративного законодательства должно осуществляться совместно с принятием законодательства, стимулирующего развитие российского фондового рынка.