Социокультурные контексты советского правоведения и методологические проблемы юридической науки в современной россии

Философские основания и методологические проблемы советского правоведения

В принципе, критика состояния методологических исследований в нашей науке, если исходить из целей формирования в России гражданского общества, построения правового государства, эффективной рыночной экономики и т. д., вполне оправдана. Даже только по основаниям характера возникающих в правоведении, в связи с указанными целями, проблем и масштаба исследовательских задач именно методология выглядит, пожалуй, наименее разработанной сферой нашей юриспруденции, и в первую очередь — относительно общей теории права. Причина этого, на первый взгляд, выглядит почти банальной и связывается, главным образом, с двумя обстоятельствами: во-первых, деактуализацией в современных условиях марксистских гносеологических установок, и во-вторых, отсутствием при этом сложившихся философско-методологических подходов, альтернативных марксизму^[1]. В явном или неявном виде, но именно эти обстоятельства служат основанием и определяют сегодня пафос критических оценок методологического и теоретического состояния российской юридической науки^[2].

В целом, такое видение вполне понятно и имеет свои резоны. Вместе с тем, суть сложившейся сегодня в нашей науке методологической ситуации связана не с деактуализацией марксистских гносеологических установок, а как раз с характером и способами обращения юристов к немарксистским философско-методологическим учениям. Отсутствие в нашей сегодняшней юридической науке философско-методологических концепций, альтернативных марксизму не только по мировоззренческим основаниям, но и по уровню теоретической разработанности и масштабам реализованности в исследовательской практике, вполне естественно. Очевидно, что в советский период они возникнуть не могли в принципе, а для их появления в постсоветской юриспруденции требуется иной период времени и иной масштаб усилий научного сообщества. Поэтому для понимания сегодняшней ситуации в методологии правоведения важнее фиксировать не отсутствие альтернативных марксизму философско-методологических подходов к праву, а степень нашей исследовательской активности в данной сфере юриспруденции.

Что же касается влияния официального марксизма на формирование сегодняшней ситуации в области методологии правоведения, то оно исключительно велико независимо от распространившихся в последнее время идеологических оценок исторической судьбы марксистского учения. Это предопределено уже самим фактом многолетнего существования нашей юридической науки в рамках официальной доктрины марксизма. Под влиянием марксизма сложился понятийный аппарат, язык юриспруденции, многие теоретические конструкции, исследовательские нормы и, может быть, самое главное — определенный стереотип методологического мышления юристов.

Суть данного стереотипа состоит в том, что на протяжении многих десятилетий, в силу официального господства в стране марксистского учения, отечественное научное юридическое сознание относилось к методологии правовой науки почти исключительно нормативно, а не рефлексивно. Императивное политическое «вменение» материалистической диалектики как единственно верной методологии научного познания ограничило исследовательские возможности правоведов в данной области, в основном, интерпретацией (в жанре «творческого применения») тех или иных постулатов марксизма применительно к юридической предметности. И хотя протесты против механического распространения категорий материалистической диалектики на область права встречались в литературе нередко, проблемные исследования, предполагающие критику философских оснований и методологических установок юридической науки, по сути, исключались. Реальные возможности юристов здесь ограничивались, в основном, простой комбинаторикой частных методов правоведения, «по определению» находящихся в рамках разного рода ограниченных «модификаций» материалистической диалектики. Словом, существовавшая методология исследования права в юридической науке, по сути дела, не проблематизировалась и разрабатывалась, а обосновывалась и реализовывалась. Причем, надо признать, реализовывалась тотально и безусловно, хотя в массовой научно-исследовательской практике, как правило, весьма декларативно.

Сложившееся в этих условиях наше теоретическое правосознание должно быть охарактеризовано с двух сторон.

С одной стороны, следует признать, что для советских юристов марксистская методология являлась своеобразным «символом веры», унифицированным набором законов и категорий, «методологических формул», неукоснительно применяемых в их научной деятельности, правда, с оговоркой: «сообразно специфике исследуемых объектов»^[3].

С другой, не касаясь исторической оправданности господствовавших философских постулатов и эвристической состоятельности общепринятых методологических средств, необходимо отметить, что советское правоведение, по сути, являлось, пожалуй, одной из наиболее философско оспособленных и методологизированных систем юридического познания как в плане осмысления философских оснований и фундаментальных принципов исследования права, так и по характеру отношения к данной проблематике.

Другое дело, что в содержательном плане методологизированность эта сегодня рассматривается как неудовлетворительная относительно возникших социальных реалий, формирующихся ценностей российского общества и наиболее актуальных в современных условиях исследовательских задач. Что же касается практического отсутствия в советской юридической науке рефлексивно-проблематизирующего способа методологической работы, приводящего к критике ее философских оснований, созданию альтернативных онтологий права и гносеологических установок правоведения, то для существовавшей в тот период, как представлялось, единственно верной и универсальной исследовательской традиции он был просто не нужен.

При этом, в методологическом плане, нельзя признать продуктивным и обоснованным распространенное сегодня отношение к советскому правоведению как «теоретически несостоятельному прошлому». Безусловно, упомянутые причины сформировали наше философскометодологическое мышление достаточно односторонне. В то же время такая односторонность не помешала советскому правоведению разработать до весьма высокого уровня доктринально-догматическую юриспруденцию, сформировать, в этой части, развернутый категориальный аппарат, в значительной мере работающий и в современной действительности, создать ряд оригинальных специально-юридических теорий. По-разному можно относиться и к результатам исследований собственно теоретического плана. Однако и они выполнили, по меньшей мере, ту культурную функцию, что довели до определенной логической завершенности исследования права в рамках одной, господствующей парадигмы^[4]. Оценка же возрастания или утраты научной парадигмой эвристического потенциала не осуществляется на основании мировоззренческих предпочтений и политических установок, а является одной из фундаментальных проблем методологии науки.

Эти утверждения, учитывая их важность для понимания последующего изложения и позиции автора, нуждаются в некоторых пояснениях.

Говоря о «ненужности» в советский период критического отношения правовой науки к собственным философским основаниям, проблематизации своих гносеологических установок, мы имеем в виду как фактор существовавших социально-политических условий, так и характер сложившегося научного правосознания, которое являлось органичным для тотально идеологизированного интеллектуального пространства советского общества^[5]. Критика идеологизированности, политической ангажированности советской правовой науки нынче представлена практически в любом философском, историческом или теоретическом исследовании, нам же важнее обратить внимание на другой аспект проблемы. Бытующие сегодня утверждения о том, что марксизм в Советском Союзе превратился в идеологию и догму, а теория права, основываясь на его постулатах, фактически перестала быть наукой^[6], имеют свои основания. Однако, как бы сегодня ни оценивался марксизм относительно идеалов и ценностей или теоретической состоятельности^[7], он продолжает оставаться одной из самых мощных теорий и методологических систем. Поэтому формально, т. е. безотносительно конкретных теоретических постулатов и, главное, их интерпретаций в контексте социальных, экономических и политических практик, советское правоведение «в лице марксизма» имело фундаментальное методологическое обеспечение, вполне адекватное сложившемуся на тот период пониманию целей и задач юридических исследований.

Еще одно уточнение касается понимания смысла утверждения о формальном, декларативном отношении советских исследователей права к методологическим постулатам марксизма. Имеется в виду, что в большинстве отдельно взятых научных трудов того времени следование марксистской методологии ограничивалось декларацией ряда постулатов «марксистско-ленинского» учения как методологической основы исследования и приведением соответствующих «подтверждающих» цитат из трудов классиков марксизма-ленинизма и документов партии. Профессиональное же содержание работ, особенно посвященных традиционной юридической проблематике, строилось, скорее, на устоявшихся правовых представлениях, сохранившихся главным образом в цивилистике, традиции классической доктринально-догматической юриспруденции. Отсюда следует, что содержательные результаты советского правоведения далеко не всегда однозначно и буквально соотносились с марксистскими методологическими «провозглашениями». Именно поэтому многие достижения нашей юридической мысли, в том числе и в области общей теории права, сохраняют свой эвристический потенциал и в современных условиях^[8]. Таким образом, можно говорить о существовании в советской юридической науке областей исследования, развивавшихся на основе собственных многовековых традиций правоведения и относительно эмансипированных от непосредственного методологического диктата официальной марксистской философии^[9].

Относительно ряда традиционных общетеоретических вопросов представляется довольно сходным, правда, с несколько иными оценками, наблюдение В. М. Сырых. На взгляд автора, «в советском варианте общей теории права влияние марксизма более или менее явственно ощущалось лишь при трактовке вопросов, связанных с причинами и закономерностями возникновения права, его историческим развитием, типологией и классовой природой. Остальные проблемы общей теории права (источники, система права, правоотношения, реализация права, правонарушение, юридическая ответственность и др.) интерпретировались с традиционных позитивистских позиций, основанных на главном постулате позитивизма, что позитивный закон и есть действительное, единственно возможное реальное право»^[10]. Для методологического обсуждения данная констатация интересна и тем, что служит поводом для оценки марксизма и позитивизма как противостоящих гносеологических установок правовой науки, конкурирующих подходов к праву, несовместимых в рамках одной теоретической дисциплины. «Но можно ли, — задается в связи с этим риторический вопрос, — такое эклектическое соединение марксизма с позитивизмом, конгломерат принципиально противоположных правовых учений всерьез воспринимать и выдавать за подлинную науку, за систему объективных, подлинно научных знаний о предмете общей теории права? Советские авторы не только полагали, что можно, но и неукоснительно верили в это»^[10].

В отношении приведенного понимания В. М. Сырых позитивистских приоритетов советской теории права в области специально-юридической проблематики, вопроса о методологической конкуренции позитивизма и марксизма необходимы, на наш взгляд, принципиальные уточнения. В частности, необходимо уточнить понимание позитивизма юридической науки и соотношение с марксистским учением о праве.

Отчетливое присутствие позитивистской традиции в нашей науке, как и всей европейской правовой мысли, бесспорно. Достаточно широкий круг вопросов, касающихся соотношения позитивизма с основными правовыми доктринами (в том числе с марксистской) рассматривает, например, французский правовед Жан-Луи Бержель^[12]. В контексте наших рассуждений для юриспруденции достаточно различать позитивизм как фундаментальную гносеологическую установку науки и позитивизм как отношение к праву практически ориентированного профессионального юридического сознания. Такое различение непринужденно осуществляется по ряду оснований:

• • по целям, которые для научного позитивизма заключаются в исследовании права, его познании в контексте социальных, экономических, политических и других процессов, а для юридического позитивизма в обеспечение конкретных профессиональных практик;
• • по средствам, которые можно обозначить, соответственно, как теоретическое моделирование права и правовых явлений в концепциях науки и классификация, систематизация и интерпретация в юридическом позитивизме;
• • по получаемым результатам — теоретическое знание о праве в позитивном научном исследовании и организация правового опыта в позитивно-юридическом анализе;
• • по языку, которым оперирует позитивизм как наука права и юридический позитивизм. В науке это концепции, оформляющие юридические теории, а в юридическом позитивизме — дефиниции доктрины и термины закона.

В общем, это различение между методологическим позитивизмом науки права и позитивизмом в юридической профессии, который возникает значительно раньше первого и к научному познанию права, строго говоря, не относится.

Обращения к такому разграничению в рамках обсуждения гносеологических проблем юридической науки встречаются, например, у российских юристов начала XX в. В частности, сходная постановка данного вопроса обнаруживается у Ф. В. Тарановского, который, характеризуя становление позитивной юридической науки в духе Огюста Конта, считает принципиальным отличать ее от позитивной догматической юриспруденции. Обращая внимание на неоднозначное употребление в сфере юриспруденции термина «положительный» (позитивный), исследователь замечает, что наряду с его новым гносеологическим и методологическим смыслом, «у юристов издавна существовало свое профессиональное понятие положительности»^[13]. Прежде всего, данным термином юристы изначально противопоставляли право официально установленное, действующее в пределах конкретного государства, «праву естественному, как не действующему, не установленному и не признанному государственной властью, постулируемому (выставляемому в качестве требования) разумом»^[14]. Такое профессионально-юридическое понимание «положительности», указывает автор, еще с XVII в. присутствовало в юриспруденции, «которая занималась разработкой действующего права для целей его практического применения в суде» и противопоставляла себя школе естественного права^[15]. Таким образом, позитивная юриспруденция противопоставляет себя школе естественного права как прикладную, сугубо профессиональную деятельность юридического мышления, непосредственно обеспечивающую юридическую практику. Сам Ф. В. Тарановский весьма однозначен в отношении обсуждаемого различения. «Положительная юриспруденция, — пишет он, — не исследует правовых явлений в научном смысле; она только приспособляет наличный материал действующего права путем толкования и систематизации для практического его применения. Позитивная наука о праве делает положительное право предметом своего исследования, выясняет его происхождение и связь со всеми остальными сторонами общественной жизни. Положительная догматическая юриспруденция служит для науки о праве только материалом, но не тождественна с нею»^[16].

Нетрудно заметить, что, производя указанное различение, Ф. В. Тарановский главным образом преследует цель показать осознание юристами своей науки в духе научного позитивизма как исторический этап становления теоретической юриспруденции, связанный с философско-методологическими разработками О. Конта, чтобы предостеречь современников от устаревшего понимания гносеологических задач правоведения. Однако значение данного различения, на наш взгляд, этим не ограничивается. Различение позитивизма как направленности профессионального юридического сознания на прикладные разработки практики официально действующего в стране права, обеспечивающие ее функционирование, и как гносеологической установки юридической науки, метода познания права дает для методологического исследования весьма существенные дополнительные возможности. В частности, такое различение позволяет более определенно рассмотреть черты правоведения, присущие любой науке, научному познанию, а значит, полнее выявить и его гносеологические черты, методологические характеристики. Кроме того, оно дает дополнительное основание для специальных исследований собственной деятельности юристов как профессиональной юридической культуры, в которой обобщается и сохраняется весь правовой опыта общества и структуры юридического мышления.

Такое различение не означает, что юридический позитивизм как гносеологическая установка правоведения и как практическая установка профессионального юридического сознания должны рассматриваться изолированно. Более того, в практике правоведения позитивистские установки в научном и юридическом смыслах, как правило, тесно переплетаются в конкретных юридических исследованиях. Наиболее распространено в этом плане отношение юристов к нормам научного исследования и профессиональным соображениям как аргументам равного статуса, выражающееся, например, в обосновании содержательной идеи, наряду с содержанием предмета и правилами метода, положениями действующего законодательства и практической стороной дела^[17]. И хотя в методологической рефлексии это может рассматриваться как нарушение ее норм^[18], такая исследовательская практика юристов, судя по всему, является одной из особенностей научного правосознания и имеет свои культурные основания^[19].

Кроме того, оформившиеся в философской рефлексии XIX в. позитивистские установки научного познания попали в юриспруденции на благоприятную почву именно юридического позитивизма. Генерализация же юридического позитивизма уже в качестве фундаментальной гносеологической установки инициировала, например, становление одного из наиболее радикальных проявлений позитивистской идеологии в правоведении, иногда именуемого «легизм». В трактовке В. С. Нерсесянца, «теоретико-познавательный интерес легизма полностью сосредоточен на действующем (позитивном) праве. Все, что выходит за рамки эмпирически данного позитивного права, все рассуждения о сущности права, идее права, ценности права и т. д. позитивисты отвергают как нечто метафизическое, схоластическое и иллюзорное, не имеющее правового смысла и значения»^[20].

Справедливости ради следует заметить, что позитивистская методология должна соотноситься в правовой науке не только в плане юридического позитивизма. Фактически прямой реализацией идей О. Конта, рассматривавшего юридическую науку в рамках социологии, явился так называемый «юридический социологизм». Характеризуя его становление, Н. Н. Алексеев писал: «Юридический социологизм, как научный метод, превращается в философию путем поднятия вывода, утверждающего простую опытную связь между правом и обществом, на степень истины, утверждающей, что в связи этой обнаруживается какая-то высшая логическая необходимость. Философствующие социологи склонны утверждать, что связь между правом и обществом есть связь эйдетическая, что право нельзя мыслить без общества, что сущность права определяется его социальной природой»^[21]. Характеристика, кстати, вполне соотносимая с методологическими представлениями советского правоведения.

Обратимся, однако, к позитивизму юридической науки в его наиболее распространенном понимании. Здесь, как упоминалось, принципиальной характеристикой позитивистской позиции в плане гносеологической установки является не столько формальное отождествление права и закона, сколько абсолютное исследовательское безразличие ко всему, что выходит за рамки позитивного права (от философских идей до социальной действительности)^[22]. Исследования такого рода достаточно широко представлены в юридической литературе советского периода. Тем не менее, вряд ли можно считать советское правоведение ориентированным на идеи юридического позитивизма в ущерб марксистскому учению, даже при исследовании «догматической проблематики». Обращение к философским идеям, социальной действительности, ее закономерностям как факторам влияния на правовое регулирование общественных отношений и его ограничениям — принципиальная методологическая позиция советской юриспруденции. Это касается и инструментального отношения к праву и правовому регулированию^[23], и подходов к исследованию правоотношений^[24], применения прав^[25], проблем юридической ответственности^[26] и т. д. Гносеологические установки традиционного юридического позитивизма, разумеется, присутствовали в исследовательской практике советской юриспруденции. Однако действовали они, главным образом, в рамках господствующего учения о праве и лишь постольку, поскольку не противоречили его основным постулатам.

Надо сказать, что к такому положению дел, кроме социально-политических обстоятельств, приводят и иные факторы. Так, замечено, что методологические идеи и разработки актуализируются в предметном содержании науки как бы двумя путями и могут проходить два этапа. Первый — когда та или иная методологическая идея, получив рефлексивное осмысление в проблемном поле той или иной науки, непосредственно реализуется в конкретном исследовании или исследовательской программе. Являясь, с точки зрения методологии науки, наиболее оптимальным и эффективным, данный механизм, тем не менее, в научной практике развернуто представлен, преимущественно, при проведении проблемных теоретических исследований, связанных с фундаментальными научными идеями. Создаваемые в результате такой работы теоретические концепты иногда называют «теории-образцы». Получив в данном процессе развернутую теоретическую реализацию, методологическая конструкция начинает функционировать уже в единстве с предметным содержанием конкретной науки^[27] и воспроизводиться в дальнейших исследованиях не только в процессе методологической рефлексии, но и через простое следование такой частной теории как исследовательскому образцу, подкрепленному авторитетом конкретного ученого или научной школы. Именно «теории-образцы» и представляют собой «второй путь» (и этап), через который методологические идеи воспроизводятся в исследовательской практике, оказывают наиболее действенное влияние на ход и направление научных исследований, становятся регулятивными факторами развития конкретной науки^[28]. В этом случае допустимо говорить о влиянии методологических идей на исследовательскую практику конкретной науки и без постоянной актуализации плана методологической рефлексии. Что и происходило, на наш взгляд, с марксистскими гносеологическими установками в советском правоведении.

Иллюстрация такого влияния обнаруживается, например, в исследовании Г. П. Новоселова. В частности, автор прямо указывает, что понимание объекта преступления как общественного отношения сложилось в советской науке уголовного права в силу ее ориентации «на марксистско-ленинское мировоззрение»^[29]. Анализируя процесс становления господствующей доктрины, автор замечает, «что советская уголовноправовая наука сначала сделала вывод о том, что именно общественные отношения суть объект преступления, и лишь затем стала размышлять о том, что же выступает им в каждом конкретном случае»^[30]. Отвлекаясь от содержательной стороны вопроса, можно утверждать, что, по сути дела, исследователь фиксирует, относительно обсуждаемой проблемы, как раз подчинение позитивистской исследовательской нормы марксистской гносеологической установке. Иначе говоря, в оценке автора, уголовно-правовая наука в данном случае реализовала не методологическую норму юридического позитивизма, предполагающую описание объектов преступления в действующем законодательстве, их обобщения и классификации и, как результат, формулирование общего понятия, а сформировала последнее на основании господствующей гносеологической установки. Сформировавшиеся же в данной установке теоретические положения относительно объекта преступления и выступают образцом для конкретных исследователей этой проблематики в дальнейшем, независимо от их целевого обращения к своим философским основаниям и анализа методологических норм осуществляемого исследования. В пользу такого видения говорит и вывод Г. П. Новоселова о том, что советская уголовно-правовая наука, двигаясь в данной проблеме не от частного к общему, а от общего к частному, фактически «запрограммировала» себя «на необходимость понимания общественных отношений как объекта каждого преступления»^[16].

О «методологической конкуренции» марксизма и позитивизма в теоретических исследованиях советского правоведения специально юридической проблематики, как полагает В. М. Сырых^[32], сложно говорить и еще по одной причине. Как известно, философско-методологическим антиподом юридического позитивизма является естественно-правовая доктрина. Именно их противостояние решающим образом влияло на развитие правовой мысли несколько столетий. Марксизм же в равной степени «упраздняет» оба этих подхода и формирует в рамках утверждаемой философской картины мира и гносеологического идеала совершенно иное отношение к праву, базирующееся на методологической оппозиции понятий базиса и надстройки, идее экономического детерминизма^[33] и понимании права как классового, а значит, политического по своей природе института. Такой подход, как известно, оказался достаточным основанием для развития в советской юриспруденции идей этатизма, адекватных утверждавшемуся тоталитаризму^[34]. В связи с этим видеть причины пренебрежения советской теории права, например, к правам человека или правовому государству только в юридическом позитивизме, значит, как минимум, предъявлять претензии не совсем по тому адресу, поскольку такая постановка вопроса просто не допускалась ее философско-методологическими основаниями.

Итак, вышеизложенное позволяет считать оправданными следующие, значимые в методологическом плане, утверждения.

Советское правоведение, реализующее в своей предметности марксистскую диалектику, являлось вполне методологизированной исследовательской традицией как с формальной точки зрения, так и с учетом стоящих перед ним задач. Подавляющее большинство фундаментальных теоретических положений советской юриспруденции сформировались в соответствии с философско-методологическими постулатами марксистского учения и развивались в его рамках.

Учитывая возможность влияния методологических идей на ход и содержание научных исследований через теории-образцы, можно утверждать, что гносеологические установки официального марксизма-ленинизма осуществляли методологическое управление исследовательской практикой советской юридической науки независимо от степени их осознания и целевого применения подавляющим большинством исследователей. Тем более что в рассматриваемый период теории-образцы, особенно в общественных науках, как известно, не возникали случайным образом, но тщательно «селекционировались» партийной элитой в соответствии с политическими целями государства, а неуклонное следование им поощрялось различными механизмами стимулирования^[35].

Таким образом, была сформирована относительно замкнутая теоретическая система, защищенная от внешнего влияния политическим режимом и господствующей идеологией, самодостаточная методологически и не нуждающаяся в принципиальной критике своих философских оснований и поиске альтернативных исследовательских подходов к познанию государства и права.

• [1] См., напр.: Поляков А. В. Указ. соч. С. 4 и след.
• [2] См., напр.: Раянов Ф. М. Теория государства и права. С. 38.
• [3] Керимов Д. А. Философские основания политико-правовых исследований. М., 1986.С. 14. При этом естественно, что вопросы оценки состоятельности господствующейметодологии просто не ставились. И если в философии подобные проблемы обсуждались хотя бы в плане ее «дальнейшего обоснования и развития», то в юриспруденцииони выносились за скобки любого исследования как в силу традиционного признанияприоритета философских разработок данной области, так, видимо, и по причине отсутствия в правоведении проблем, требующих исследований такого рода.
• [4] К тому же, как минимум, «не нужно думать, что вышедшие из моды теории былибесплодны и не нужны». Пуанкаре Анри. О науке. М., 1990. С. 203.
• [5] Весьма симптоматично в этом смысле высказывание М. В. Немытиной: «На протяжении более 70 лет мы жили в замкнутом правовом пространстве и искренне верилив то, что наше советское право — самое лучшее. Как результат — не знаем других правовых систем, не владеем сравнительным правоведением. Мы отказались от накопленного столетиями в ходе эволюции политических и правовых институтов отечественногоопыта — отечественная правовая традиция в России оказалась прерванной. В условиях господства одной идеологии мы отучились жить в науке в условиях многообразия, использовать разные подходы». Научно-методологический семинар «Актуальные проблемы методологии юридической науки» // Правовая политика и правоваяжизнь. 2001. № 1. С. 188.
• [6] См., напр.: Раянов Ф. М. Теория государства и права. С. 4.
• [7] Вариант такого анализа см.: Нерсесянц В. С. Философия права. М., 1988.
• [8] По-иному оценивает существовавшее положение дел В. М. Сырых. «В этих условиях казалось, — пишет автор, — что любой вывод советского правоведа, подкрепленный одной или несколькими цитатами из работ основоположников, и являетсяпоследним что ни на есть подлинно научным словом о праве. Все, что лишено опорына цитаты их классиков или решения очередного съезда партии либо пленума ее Центрального Комитета — это от лукавого, антинаучно и за пределами марксистско-ленинского правоведения». Сырых В. М. Указ. соч. С. 21. Представляется, что в данном случаеавтор пожертвовал справедливостью оценки в пользу ее эффектности. Далеко не всегдаподкрепленные цитатами, идеи и выводы конкретных исследований рассматривалисьнашим научным сообществом как подлинно научное слово о праве. Достаточно вспомнить, например, известную дискуссию 70-х гг. о хозяйственном праве.
• [9] Напомним, что данные рассуждения методологические и, в этом смысле, формальные. Поэтому вопрос о правомерности или неправомерности определения советскогомарксизма как «подлинного» здесь не существует.
• [10] Сырых В. М. Указ. соч. С. 17.
• [11] Сырых В. М. Указ. соч. С. 17.
• [12] См.: Бержель Ж.-Л. Общая теория права. Пер. с фр. М., 2000. С. 47 и след.
• [13] Тарановский Ф. В. Указ. соч. С. 42.
• [14] Там же. С. 43.
• [15] См. там же.
• [16] Там же.
• [17] См., напр.: Красавчиков О. А. Гражданские организационно-правовые отношения // Антология уральской цивилистики. 1925—1989. М., 2001. С. 158—159. Весьма характерно в этом отношении следующее утверждение Г. П. Новоселова. Рассматривая логические основания классификации объектов преступления, авторпишет: «Подобного рода трактовка „непосредственного“ объекта преступления породила конструкции, которые, хотя формально и не вступают в очевидное противоречиес исходным тезисом, явно имеют „налет“ искусственности и схоластичности и, самоеглавное, ничего не дают для практики применения уголовно-правовых норм». Новоселов Г. П. Учение об объекте преступления. Методологические аспекты. М., 2001. С. 24.
• [18] В отношении научного метода весьма определенно и категорично формулируетэти нормы В. Р. Рокитянский, подчеркивая, что «выносимая на обсуждение концепция (понятие, модель) должна поддаваться экспликации без остатка, она должна бытьочищена от всего подразумеваемого, интуитивного, от каких-либо остатков некон-цептуализированного опыта или отсылок к самой реальности. Предметом дискуссииявляется, таким образом, не сама реальность, а ее схематическое представление». Рокитянский В. Р. Чего ждать от постмодернистской этнографии? // Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Выпуск 1. М., 1994. С. 78.
• [19] Подробно об этом дальше.
• [20] Нерсесянц В. С. Юриспруденция. С. 11.
• [21] Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 27.
• [22] Подр. см.: Алексеев Н. Н. Указ. соч. С. 140 и след.
• [23] См., напр.: Сорокин В. Д. Метод правового регулирования. М., 1976. С. 56—57;Яковлев В. Ф. Гражданско-правовой метод регулирования общественных отношений. Свердловск, 1972. С. 22.
• [24] См., напр.: Ткаченко Ю. Г. Методологические вопросы теории правоотношений.М. 1980.
• [25] См., напр.: Лазарев В. В. Пробелы в праве и пути их устранения. М., 1974; Его же. Эффективность правоприменительных актов. Казань, 1975; Его же. Социально-психологические аспекты применения права. Казань, 1982.
• [26] См., напр.: Шабуров А. С. Социальная ответственность личности в условиях перестройки. Свердловск, 1990; Щербак А. И. Социальный механизм юридической ответственности должностных лиц. Киев, 1986.
• [27] В этом смысле следует согласиться с В. С. Нерсесянцем, что «любая теория (в томчисле и определенная юридическая теория) является системным и структурным выражением соответствующего юридического метода познания права и государства, результатом его познавательной и конструирующей (системообразующей) функций». Нерсе-сянц В. С. Юриспруденция. С. 65.
• [28] См., напр.: Кузнецова Н. И. Научная рефлексия как объект историко-научного анализа // Рефлексия в науках и обучении. Новосибирск, 1984. С. 64—65; Методологияв сфере теории и практики. С. 70—72.
• [29] Новоселов Г. П. Указ. соч. С. 17.
• [30] Там же. С. 23.
• [31] Там же.
• [32] См.: Сырых В. М. Указ. соч. С. 17.
• [33] Известное выражение данной идеи доведено Марксом буквально до завершенности методологической формулы. «Что же такое общество, какова бы ни была его форма? Продукт взаимодействия людей. Свободны ли люди в выборе той или иной общественной формы? Отнюдь нет. Возьмите определенную ступень развития производительныхсил людей, и вы получите определенную форму обмена [commerce] и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите общественный строй, определенную организацию семьи, сословий или классов, —словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданскоеобщество, и вы получите определенный политический строй, который является лишьофициальным выражением гражданского общества». Маркс К. Письмо к П. А. Анненкову // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 27. С. 402.
• [34] Подробно см., напр.: Нерсесянц В. С. Юриспруденция. С. 131 и след.
• [35] Не мешает помнить и тот факт, что, как это показывалось в первой главе, формирование методологии советской юридической науки изначально осуществлялосьв классово-идеологическом противопоставлении методологическим установкам всейюридической традиции.