Коллективное творчество. 
Коллективная рефлексология

За последний период времени взгляд на коллективную творческую деятельность существенно изменился. В то время, как еще недавно признавалось, что творчество есть результат по преимуществу отдельных индивидов, выделяющихся силой своего ума, коллектив же не может дать в процессах суждения и творчества ничего, кроме посредственности, ныне напротив того приходится признать как положение, что коллективная творческая деятельность в человечестве играет преобладающую роль, и что даже само суждение обязано не чему иному, как коллективной деятельности. Эту точку зрения между прочим разделяет и выдающийся социолог современности Э. Дюркгейм. Но, не останавливаясь пока на этом факте, заметим, что, когда дело идет о суждении отдельной личности, то в этом случае все, или по крайней мере многое, определяется предшествующим опытом личности, в зависимости от которого и выявляется ценность того или иного суждения. Приложение этого опыта к новой задаче в конце концов сводится к приведению доказательств за и против и к взаимному взвешиванию их с целью подвести окончательный итог этому взвешиванию в виде определенного вывода.

Подобное же мы в сущности имеем и при суждении коллектива с тем различием, что здесь к делу привлекается не опыт отдельной личности, но опыт многих личностей, входящих в данный коллектив, вследствие чего и суждение коллектива представляется обыкновенно более многосторонним по сравнению с суждением отдельной личности в той мере, в какой опыт многих личностей многостороннее опыта каждой отдельной личности. Вот почему критика того или другого предмета и его частностей в коллективе оказывается всегда полнее и разностороннее критики отдельной личности, а самые суждения и решения оказываются более осторожными.

Но зато работа коллектива вследствие участия в суждении многих отдельных личностей для подведения итогов оказывается гораздо более медленной, нежели работа отдельной личности.

Поэтому там, где нужна спешность и быстрота решения, там работа коллектива неуместна, хотя бы она была и совершеннее работы отдельной личности; где, наоборот, нужна большая предусмотрительность и осторожность и в то же время нет спешности, там работа коллектива предпочтительнее работы отдельной личности.

На характере суждения коллектива однако сказывается его состав, определяющий взгляды и интересы большинства входящих в него отдельных личностей.

Отсюда очевидно, что в зависимости от состава коллектива, суждения и решения его в отдельных случаях могут иметь тенденциозный характер и могут даже носить отпечаток своеобразной заинтересованности. Тем не менее как общее правило суждения и решения коллектива представляются более беспристратными, нежели индивидуальные суждения и решения. Для того же, чтобы обеспечить вполне беспристрастное коллективное суждение, самый коллектив должен быть составлен из разнородных по характеру элементов.

Индивидуальная умственная деятельность, углубляясь в тот или другой вопрос и руководясь своим опытом и эрудицией, в сущности пользуется опытом коллектива, его синтезирует и из соответствующего материала делает те или другие выводы. В то же время она знаменуется творчеством в зависимости от своего опыта, эрудиции и таланта. Но на этой деятельности, как она ни плодотворна, всегда лежит отпечаток индивидуальности в той или иной мере, а при недостаточной эрудиции и широте взглядов — даже и отпечаток односторонности. Вот почему наилучшие результаты получаются в том случае, если индивидуальная творческая работа подвергается обсуждению в коллективе, где под перекрестной критикой со стороны людей, работающих в других направлениях, выводы и решения, достигнутые в тишине кабинетов отдельной личностью, шлифуются, пополняются, расширяются или обобщаются. Нечего говорить, что в собраниях же они пропагандируются и популяризируются.

Однако вместе с этим из самой работы устраняются нередко особо характерные индивидуальные особенности. Чтобы они были сохранены, необходимо автору предоставить лишь воспользоваться приемлемыми для него замечаниями коллектива и только.

Содержание речей в собрании обычно отражает в себе индивидуальность отдельных членов собрания, но не следует забывать, что ораторы, выступающие в собраниях, невольно принимают во внимание как характер самого собрания, так и взгляды других ораторов; следовательно, уже на этих речах отражается влияние коллектива, но окончательное коллективное суждение получается лишь из взаимно скрещивающихся и взаимно критикующих друг друга мнений и выливается в конце концов в определенное постановление, решение или резолюцию.

Всякое собрание, как известно, протекает более вяло или более оживленно в зависимости от важности предмета, состава собрания и заинтересованности в нем лиц, участвующих в собрании.

Если полного расхождения взглядов на собрании не обнаруживается и может быть найдена точка примирения, то решение идет по равнодействующей двух или многих скрещивающихся мнений, но чем более расхождение взглядов, тем обыкновенно медленнее достигается каждый результат обсуждения, т. е. решение.

Само собой разумеется, что умелое регулирование прений содействует большей успешности и большей сдержанности собрания и направления его по определенному руслу. Недостаток же правильной регуляции прений может быстро осложниться каким-либо инцидентом, а неуменье вовремя ликвидировать инцидент иногда срывает самое собрание. Дело в том, что всякий инцидент, возникающий на почве разногласий в собрании, резко подчеркивает и обостряет это разногласие и тем вредит правильной работе коллектива, если не сводит ее окончательно на нет при полном расхождении во взглядах отдельных частей собрания.

Продуктивность работы коллектива зависит в известной мере и от размера самого коллектива. Обыкновенно, чем больше коллектив, тем медленнее идет его работа, но зато она представляет большую гарантию в отношении удовлетворения интересов возможно большей массы лиц. Однако размеры собрания для успешности коллективного обсуждения предмета имеют свои пределы, и собрания свыше 500— 1000 человек уж сильно затрудняют правильное руководительство обсуждением предмета.

Когда предмет становится ясным для большинства лиц, когда путем коллективной работы и скрещивания взглядов выясняется сущность дела, можно говорить о коллективном выяснении предмета.

Когда мы говорим о коллективном рассмотрении предмета, о коллективной критике, о коллективном взгляде на вещи и т. п., все это в сущности только отдельные этапы коллективной соотносительной деятельности, выливающиеся окончательно в форму коллективного суждения.

Результатом последнего является, как уже сказано, резолюция или решение, постановление или приговор при одобрении большинством собрания. Эти решения, постановления или приговоры являются в сущности сводкой всего обсуждения и последним выводом, к которому приходит коллектив в результате своей работы и формулу которого предлагает та или другая сторона или вообще кто-либо из участвующих в прениях.

Что касается коллективных словесных заявлений в собственном смысле слова, то в сущности имеется почти единственный случай, когда тот или иной коллектив произносит вполне согласованную во всех частях речь. Это в хоровом пении, но здесь согласованность имеет целью дать наряду со словесной символизацией гармонию звуков.

С другой стороны, коллективные заявления могут быть более или менее согласованными в виде возгласов и выкриков в толпе: в других же случаях эти заявления, хотя и могут иметь со стороны отдельных индивидов коллектива более или менее согласованное содержание, но каждым отдельным лицом выражаются индивидуально. Так бывает при заявлениях и требованиях массы лиц, собравшихся по какому-либо определенному поводу и связанных одними и теми же интересами.

В других случаях и даже чаще всего коллектив заявляет себя одной общей формулой — письменной или устной все равно, передаваемой через выборное лицо. Эта общая формула — приговор, резолюция или решение — может быть очень кратким, но она всегда требует до своего выявления предварительной работы в виде коллективного обсуждения вопроса.

Печать есть одна из форм коллективного обсуждения, являющегося всенародным, а, следовательно, и более широким в смысле большего круга лиц, которые привлекаются к обсуждению, причем в последнем участвуют люди, уже владеющие в той или иной мере пером, и к тому же самое обсуждение по условиям печати лишено конкретной экспрессивности живого слова.

Само собой разумеется, что, хотя это обсуждение может быть особенно ценным в смысле освещения разных сторон вопроса, но по самому условию своего выполнения оно является еще более медлительным в отношении затрачиваемого времени и не дает возможности получить определенное решение путем непосредственного голосования, если не иметь в виду форму анкеты.

Мы уже упоминали, что многие из авторов утверждали, будто только индивидуальная деятельность является творческой, коллективная же деятельность будто бы к творчеству неспособна или во всяком случае не может быть сравниваема по качеству с творчеством индивидуальным.

Так, многие авторы признают толпу тупой и в отношении своих умственных процессов стоящей вообще ниже отдельных индивидов, ибо решение толпы обыкновенно не выходит будто бы из порядка посредственности.

Между прочим Габелли дает другую иллюстрацию той же самой мысли по отношению к выборам кого-либо, например, ректора в университетах. «Выбирают того, чей выбор наименее задевает самолюбие, кто не выдается, наиболее невзрачного. Часто желают иметь таковым наиболее терпимого, снисходительного, сговорчивого, имеющего наименьшее значение, одним словом, человека, наименее энергичного и решительного, который будет иметь меньше влияния. Таким образом выбранный не пользуется доверием ни сторонников, ни противников, каждый из которых прекрасно сознает, почему подал свой голос. Иногда даже случалось, что после выбора сторонники избранника менее склоняются в его пользу, чем его противники»^[1].

Вышеуказанные взгляды ничуть не исключительны. Они разделяются и другими авторами, писавшими о том же предмете. Очень выразительно по этому предмету высказывается Макс Нордау: «Соедините 20 или 30 Гёте, Кантов, Гельмгольцев, Ньютонов ets. и дайте им на обсуждение практические, современные вопросы; их споры будут, пожалуй, отличны от тех споров, которые ведутся на первых попавшихся собраниях (хотя я не утверждаю даже и этого), но что касается результатов этих споров, то я уверен, что они не будут отличаться от результатов, даваемых всяким другим собранием. Почему же? Потому, что каждое из 20 или 30 выбранных лиц, кроме личной оригинальности, отличающей его от других, обладает и наследственными, видовыми признаками, не отличающими его не только от его соседа по собранию, но даже и от всех снующих по улице прохожих. Можно сказать, что все люди в нормальном состоянии обладают известными признаками, являющимися общими для всех, равными, положим х; это количество увеличивается в вышеозначенных индивидах на другую величину, различную у различных индивидов, которая поэтому должна быть для каждого из них назначена иначе, например, а, Ь, с, d и пр. Предположив это, мы получим, что в собрании из 20 человек, хотя бы самых высоких гениев, будет 20х и только 1а, 1Ъ, 1с и т. д., ясно, что 20х неизбежно победят отдельные а, Ь, с, т. е. что человеческая сущность победит личную индивидуальность, и что колпак рабочего совершенно покроет собой шляпу и философа»^[2].

Э. Ферри ту же мысль выражает иначе, но не менее образно. «Совокупность нескольких способных людей не всегда служит гарантией их общей способности: собрание здравомыслящих людей может быть лишенным единодушия, как в химии от соединения двух газов может получиться жидкость»^[3]. По словам Сигеле, «коллективная психология обильна неожиданностями; сотни, тысячи людей сообща способны совершить поступки, которые ни один из сотни или тысячи, будучи одинок, не совершил бы никогда. Эти неожиданности впрочем почти всегда прискорбного свойства. Соединение хороших людей почти никогда не дает превосходного результата, иногда получается посредственный, а в иных случаях даже очень плохой»^[4].

Чтобы ответить на последний вопрос, автор приходит к выводу, что «в толпе хорошие свойства некоторых вместо того, чтобы суммироваться, вычитываются друг из друга». Это значит, что лучшие качества одних затеняются низшими качествами большинства людей, входящих в толпу. Отсюда ясно, что последние должны брать верх над первыми. Кроме того, и действие взаимовнушения в толпе должно сказываться аналогичным образом. Наконец, в толпе мы имеем известный невысокий относительно уровень нравственности. То же наблюдается и в собраниях в отношении интеллектуальных сил, которые в конечном счете ниже самого умеренного таланта несмотря на то, что толпа, будучи чаще всего кровожадным зверем, способна в известных случаях возвышаться до степени благородства и героизма.

Единство толпы как социальной личности есть, как известно, первое условие проявления массовых действий. Это единство устанавливается часто независимо от состава индивидов, исключительно под влиянием эмоциональных состояний, вызванных тем или другим фактом.

Но когда устанавливается такое единение, толпа как социальная личность является уже не средним элементом входящих в нее индивидов, а обладающим совершенно особыми свойствами. Это вызывается будто бы тем, что высшие продукты соотносительной деятельности различных индивидов как бы вычитаются друг из друга и выливаются в форму средней линии, и все ценное и разнородное изглаживается. Наоборот, все то, что относится к более низким формам соотносительной деятельности — импульсивности, эгоизму, например, подавляемые в индивидах, здесь как бы слагаются, затемняя собой более высокие проявления соотносительной деятельности. Вот почему, по словам Г. Лебона, «в толпе может происходить накопление только глупости, а не ума. „Весь мир“, как это принято говорить, никак не может быть умнее Вольтера, а, наоборот, Вольтер умнее, нежели весь мир, если под этим словом понимать толпу»^[5].

С другой стороны, благодаря известной численности толпы в составляющих ее элементах появляется большая уверенность в силе и авторитетность, чем не обладает в такой мере каждый индивид в отдельности. Вместе с этим связана вера в безнаказанность и непогрешимость общего решения. Далее в толпе развивается необычайно повышенная восприимчивость к внушениям и склонность к заразе.

Благодаря всему этому получается склонность к импульсивности, к неспособности к критической оценке своих поступков.

Отсюда как общее явление можно признать понижение интеллекта в толпе и, с другой стороны, повышение мимико-соматических рефлексов. Все это, конечно, относится к уличной толпе и ничуть не может быть применимо ко всем собраниям и в особенности к собраниям специального характера.

Согласно Г. Лебону, «деятельность толпы всегда и везде бывает ниже деятельности изолированного индивида»^[6]. Но это положение опять-таки подлежит оспариванию, ибо толпа даже неорганизованная, но объединенная известным настроением, способна на геройские поступки и действия, украшающие страницы истории до настоящего времени. С другой стороны, собрания, слушая подготовленные заранее доклады специалистов, сглаживают в них именно те или иные односторонности и увлечения, а что это служит пользе дела, можно видеть из того, как часто сами специалисты-докладчики соглашаются с правильностью внесенных поправок или даже отказываются от своих положений.

Вообще же, что касается большей глупости коллектива, по сравнению с отдельными индивидами, то в этом отношении многое было высказано без достаточного взвешивания всех обстоятельств. Прежде всего нельзя смешивать, как уже сказано, уличные толпы, связанные одним лишь настроением, с другими коллективами. С другой стороны, то, что делает отдельный индивид, есть плод часто долговременных поисков и стараний, основанных к тому же на синтезе коллективной работы, тогда как толпа большей частью принуждена принимать решения, которые не могут быть откладываемы на более или менее долгое время. Вместе с тем решение толпы является равнодействующей или, вернее, средней арифметической из мнений целого ряда лиц, составляющих толпу, и, следовательно, характер решения определяется самим составом толпы, а потому при преобладании в ней посредственностей и мнение ее окажется посредственным, но вовсе не доказано, что толпа умных людей будет давать коллективное мнение, которое окажется глупее, нежели в том случае, если бы оно при тех же самых условиях было высказываемо каждым в одиночку.

Бентам между прочим обращает внимание на различие между постановлениями политических обществ, имеющих постоянный характер, и такими же обществами, имеющими случайный и кратковременный характер, в том смысле, что первые дают легче решения, отвечающие истинным интересам их членов.

По Г. Лебону, будто бы даже парламентские собрания представляют опасность в двух направлениях — «в отношении непроизводительной растраты финансов и в отношении прогрессивного ограничения индивидуальной свободы». Однако и это положение требует поправки. Не. может подлежать оспариванию, что парламенты лучше регулируют финансы, нежели единоличная власть министра. Уже один общественный контроль сразу отсекает из народного бюджета статьи расхода, которые не могут быть оправданы с точки зрения общественного интереса. Правда, парламенты не жалеют средств на те потребности, которые игнорируются короной, но парламенты же указывают и источник покрытия новых расходов, признаваемых продуктивными.

Что касается прав личной свободы, то опять-таки большой вопрос, кто больше издает ограничивающих личную свободу постановлений — парламент ли или администратор, который в бурные дни так и сыплет как из рога изобилия обязательными постановлениями, большей частью одно другого бессмысленнее.

Также и положение об односторонности мнений, выставляемых Лебоном, как одного из свойств толпы, даже парламентской, не может быть принято безусловно. Если партия, взвешивая интересы своих избранников, высказывается при голосованиях как один человек в силу партийной дисциплины, то не следует забывать, что до предварительного голосования в самом парламенте вопрос всесторонне обсуждался в партийных собраниях, где скрещивались доводы многих ораторов и где решение явилось той средней линией поведения, которая оказалась наиболее целесообразной при данной конъюнктуре партийных соотношений. Этой заранее условленной подачей голосов объясняется и безразличное отношение слушателей к речам малоизвестных ораторов, тогда как речи главных вожаков партии представляются всегда показательными и выслушиваются с должным вниманием.

Надо при этом заметить, что до сих пор характеризовали толпу как более или менее самостоятельное сообщество лиц, тогда как действующей толпы нет без ее вожаков; толпа и вожаки взаимно дополняют друг друга и влияют друг на друга. Вожак руководится настроением толпы и эффектом, производимым его речью на толпу; тогда как толпа слушает своего вожака и подчиняется ему в своих действиях. Любое вообще собрание представляет собой сочетание индивидуального и соборного ума. Не подлежит сомнению, что не всякий может быть вожаком толпы и опять толпа толпе рознь. Не всякий из лидеров парламентских партий может быть вожаком уличной толпы и наоборот.

Поэтому и характеристика толпы со стороны различных психологов страдала той или иной односторонностью благодаря тому, что не принималось во внимание в той мере, в какой это необходимо, тесное взаимоотношение между вожаком и толпой, чему между прочим были посвящены интересные страницы еще со стороны нашего Михайловского и о чем позднее говорили видные западные социологи, как например, Тард и др.

Что касается коллективного творчества в тесном смысле этого слова, то мы не разделяем общепринятой точки зрения, будто бы коллективный труд не может быть сравниваем по качеству с индивидуальным трудом. Собрание или толпа будто бы никогда не могут достичь в отношении качества труда даже средней степени индивидуальной работы (Сигеле, Г. Лебон и др.). Это мнение, однако, следует признать крайне односторонним. Правда, индивиду чаще, чем группе, мы обязаны инициативой и изобретениями, но нельзя упускать из виду, что индивидуальный гений есть сам по себе продукт общества, олицетворяющий собой синтез коллективной работы, что он вдохновляется толпой, что инициатива требует осуществления при участии толпы, что изобретения делаются для толпы и без нее они утрачивают всякий смысл, и что индивидуальный порыв нередко совершенно бессилен, если он не поддерживается и не будет подхвачен толпой. Ясно, что индивид без толпы или собирательной личности ничто, как ничто и толпа без индивида. Только совместная работа индивида и толпы или собирательной личности обеспечивает прогресс. При этом каждой стороне выпадает своя доля участия в человеческом прогрессе.

Индивидуальному уму, чтобы проявить себя, нужна помощь коллектива, потому что он творит для него, он изобретает то, что полезно и нужно коллективу, он собирает материал, который ранее его подготовил коллектив, он синтезирует факты, уже подготовленные коллективом, он осуществляет то или другое дело в интересах коллектива и пользуется всеми указаниями, которые черпает из коллектива. С другои стороны, коллективный ум пользуется продуктом индивидуального ума, но он сглаживает все острые углы в его творческой работе, он устраняет излишние частности и шероховатости, имеющие то или иное значение в глазах индивида, но лишенные общего значения, он обобществляет работу индивидуального ума, делает ее общеприемлемой и общезначимой. Таким образом совершенно неверна точка зрения, будто бы только индивидуальный ум может творить хорошо, а ум толпы или собрания не способен проявлять творческую деятельность или по крайней мере не способен в той мере, как ум индивидуальный, и что последний в этом отношении должен быть поставлен выше коллективного ума. Я больше склонен к мысли, что лучшая творческая деятельность достигается путем совместного труда, выполняемого при участии индивидуального и коллективного ума, из которых первый принимает на себя подготовку и обработку материала, второй же его критику, пополнение и обобществление. И разве мы не знаем примеров, когда даже гениальные творения были исправляемы под влиянием критики и оценки коллектива, на суд которого представлялось произведение. А если это так, то, очевидно, что за коллективным умом всегда останется принадлежащая ему роль в соответственном исправлении и сглаживании недостатков и односторонностей индивидуальной работы.

Уже коллективное или общественное мнение суть результат обсуждения того или другого факта или события отдельными сочленами коллектива, его отдельными кружками, а в больших коллективах отдельными партиями и обществами — обсуждения, распространяемого передачей из уст в уста, а в образованном обществе еще и печатью, играющей вообще огромную объединяющую роль во всех вообще коллективах. В случаях же особой значимости самого события известную роль в установлении общественного мнения, в странах, пользующихся политической свободой, играют также роль народные митинги, а отчасти театры, кинематографы, балаганы и пр.

Да и всякая вообще работа, поручаемая любому собранию, выполняется так или иначе путем коллективного обмена мнений, которые затем синтезируются в форме того или другого вывода или коллективным же умом или, что бывает чаще, индивидуальным умом, выражающим в этом случае работу коллективного ума.

Не следует вообще упускать из виду, как я уже упоминал, что индивидуальное творчество пользуется накопленным богатством коллектива, что любое открытие является плодом накопленных фактов и даже обобщение этих фактов, необходимое для нового открытия, бывает нередко подготовлено в такой мере, что остается подвести лишь итог всему сделанному, причем само открытие как бы носится в воздухе, индивидуальный же ум является только ярким выразителем этого обобщения.

Задаваясь вопросом, как происходит процесс в тех или других достижениях, Тард между прочим говорит: «Сперва мы намечаем возникновение всевозможного рода изобретений, взаимно противоречащих идей и фантазий, то появляющихся, то исчезающих, покуда установление некоторых ясных формул, построение некоторых пригодных машин не заставит позабыть все остальное, чтобы отныне служить основанием для надстройки дальнейших усовершенствований для последующего развития. Прогресс является… чем-то вроде коллективного мышления без коллективного мозга, но возможного благодаря солидарности (как последствие подражательности) многих мозгов изобретателей и ученых, обменивающихся своими открытиями»¹.

Тем не менее мы знаем и формы настоящего коллективного творчества. Сюда относится язык, обычное право, верования, мифы и в некоторой степени народный эпос. Даже и художественное творчество может осуществляться коллективом, чему свидетельством может служить расписание древних русских храмов, производившееся рядом лиц по соглашению, например, «Рублевым со товарищи»; да и некоторые литературные произведения осуществлялись коллективно. Сюда, например, относится известное в русской литературе произведение — «Кузьма Прутков». Таким образом неоспоримо, что отрицать роль коллектива в творческой деятельности значит впадать в другую крайность.

В конце концов творчество в человеческой истории достигается совокупными усилиями коллектива и отдельных единиц. На долю первого выпадает главным образом накопление опыта и фактов и общее согласование результатов индивидуального опыта в интересах целого, а на долю вторых — синтез этих фактов с личной точки зрения. Ясно, что как без первого процесса не может осуществиться творческий акт, так и без последнего завершение творческого акта не может быть достигнуто. Но и то, и другое, взаимно пополняя друг друга, приводит к творчеству, прогрессу и совершенствованию.

Здесь мы остановимся на самом важном коллективном изобретении — на человеческом языке. Происхождение языка, говорит П. Коллэ, необходимо предполагает уже предварительное существование какоголибо общественного союза и оно объясняется, следовательно, как факт исключительно социальный.

«…Современное языкознание… объясняет образование языка из жестов, криков, восклицаний, с помощью которых дикий человек выражал и сообщал другим свои ощущения и чувства, а затем из созвучий (ономатопей), с помощью которых он старался подражать крикам животных и звукам природы, как-то делают до сих пор наиболее отсталые дикари и наши собственные дети в первые месяцы их жизни. Ренан и Макс Мюллер выводят корни языков из этих подражательных созвучий — первобытных, односложных звуков, которые, присоединяясь друг к другу в различных сочетаниях, и образовали первые слова. Таким образом язык мог быть только самопроизвольным и бессознательным продуктом коллективного, а не индивидуального ума…» И в то же время «мысль не могла возникнуть, и тем более развиться, без этого необходимого орудия. Происхождение письма было точно также исключительно общественное. Письмо сначала идеографическое, затем фонетическое обозначает собой переход от животной жизни к жизни разумной, и составляет вместе с языком самый основной фактор цивилизации, то условие, которое позволило развиться традиции и воспитанию, которое дало возможность последующим поколениям воспользоваться прогрессом, уже осуществленным предшествующими поколениями»^[7].

В своей статье Э. Дюркгейм^[8] сводит происхождение логического суждения, а, следовательно, и самой мысли, к социальной жизни. Он прежде всего указывает, что содержание логической мысли состоит из общих понятий (концептов), и вот автор задается вопросом — в силу чего общество может принимать участие в образовании концептов.

Он заявляет, что, рассматривая концепт как общую идею, вопрос остается неразрешимым, ибо индивид свои восприятия и образы может сравнивать, выделяя из них нечто общее. Но концептам автор дает другое определение. Чувственные представления являются чем-то текучим, они приходят и уходят и притом каждый раз изменяются, если не от изменения самой воспринятой вещи, то от изменения самих себя, тогда как общее понятие остается «вне времени и вне становления», будучи как бы изъятым из таких колебаний. Общее понятие является способом мышления, «который в каждый момент времени фиксирован и кристаллизован». Система понятий дана уже в материнском языке, ибо каждое слово выражает концепт, язык же является более или менее фиксированным и, если меняется, то лишь медленно.

Всякое логическое понятие, если и не общезначимо, то по меньшей мере способно стать таковыми. Понятие не есть только мне принадлежащее понятие, оно может быть обобщаемо, чего не может быть с «ощущениями», ибо всякое умственное общение между людьми состоит именно в обмене концептами. Таким образом концепт по самой природе своей не есть нечто индивидуальное, а является по своему происхождению результатом коллективности как самый язык, состоящий из концептов, является результатом той же коллективности. В конце концов понятия суть не что иное, как объекты коллективного опыта, являясь «коллективными представлениями» в форме, установленной языком и будучи общими для целой группы.

Таким образом логическое суждение в сущности становится возможным с тех пор, когда индивид приобретает сверх индивидуальных представлений еще концепты общие для многих умов и имеющие безличный и устойчивый характер. В конце концов, безличная мысль возникла из коллективной мысли.

Мало того, новейшая неопозитивная школа социологов признает, что не только концепты или понятия, но и основные категории ума являются не чем иным, как продуктом общества, которое мыслится не как воображаемое и номинальное существо, а как система действительных сил. Такие категории разума, как понятия времени, пространства, рода, числа, причины, субстанции, личности и т. д., соответствующие наиболее общим свойствам вещей, являются, в конце концов продуктом общества. По Э. Дюркгейму, уже при анализе религиозных верований встречаются с основными из этих категорий. Религия есть явление существенно социальное. С другой стороны, время нельзя представить, «не принимая в расчет приемов, посредством которых мы его делим, изменяем и выражаем известными знаками. Время понимается только при условии различения в нем разнородных элементов. И вот, по Э. Дюркгейму, частного, т. е. индивидуального, опыта недостаточно, чтобы «создать понятие или категорию времени, ибо время есть отвлеченная, безличная рамка, которая обрамляет не только наше индивидуальное существование, но и бытие всего человечества»^[9]. Но если время не есть только мое время, а время общее для всех людей как нечто объективно мыслимое, то очевидно, оно может быть только результатом коллективного опыта. На самом деле порядок распределения явлений во времени создается социальной жизнью. Дни, недели, месяцы, годы и т. д. отвечают периодичности обрядов, праздников и публичных церемоний. По автору, ощущения и представления последовательности событий — результат индивидуального опыта, тогда как категория времени как одинаковая для всей группы является делом национальности. То же имеет силу и по отношению к пространству и причинности. По отношению к пространству необходимо отрешиться прежде всего от кантовского взгляда как на чистое и абсолютно однородное, которое не служило бы ничему. Пространственное представление о результате индивидуального опыта состоит из первичного распределения получаемых при этом опыте данных, из которых одни относятся направо, другие налево, одни к верху, другие к низу, к северу, к югу, западу, востоку и т. п., подобно распределению времени по срокам. Но одинаковость разделения пространства и доказывает социальное происхождение этих различий. Имеются и более прямые указания социального происхождения пространственных разделений. Некоторые, например, австралийские и американские, общества имеют форму крута, и пространство в них разделено подобно становищу племени. Так, народ Зуни (Пуэбло) состоит из семи частей, и пространство их состоит из семи стран, тесно связанных с соответствующей частью. И так как каждая часть племени имеет свой цвет в виде символа, то и каждая страна света имеет тот же цвет. Отсюда ясно, что пространственная организация стоит в прямой зависимости от социальной организации, причем даже деление на правую и левую стороны стоит в связи в религиозными воззрениями.

Понятия рода, силы, личности и действенности имеют такое же социальное происхождение.

Даже логика с ее понятием тождественности и противоречия по-видимому имеет социальное происхождение, ибо мы знаем, что в мифологии бывает так, что часть равна целому или при небытии чего бы ни было оказывается возможным существование какого-либо предмета, иначе говоря, мы встречаемся с неустранимыми логическими противоречиями, причем «здесь постоянно ставится проблема бытия, обладающего одновременно самыми противоречивыми атрибутами: единством и множественностью, материальностью и духовностью, способностью подразделяться до бесконечности, ничего не теряя из своего состава и т. д.»^[10]

Таким образом начало тождественности является далеко не извечным, зависит, по крайней мере отчасти, от фактов исторических, а следовательно, социальных. Ясно, что как утверждение, что категории не выводимы из опыта, а ему предшествовали и являлись условием его возможности, так и происхождение их из индивидуального опыта, согласно теории Спенсера, одинаково встречает возражение. Если бы эмпиризм имел основание, то от категорий, этих наиболее общих понятий, пришлось бы отнять их общие характеристические свойства, что определяет их приложимость ко всему реальному и в то же время устанавливает их независимость от каждого отдельного опыта, тогда как ощущение и образные представления и «индивидуальны, и субъективны». «Таковы два вида знаний, представляющие собой как бы два полюса ума. В подобных условиях, вывести разум из опыта значит заставить его исчезнуть, ибо такой вывод равносилен сведению всеобщности и необходимости, характеризующих разум, к простым видимостям, к иллюзиям, которые могут быть практически удобны, но которые не имеют под собой никакой реальной почвы. Это значит также отказаться признать объективную реальность логической жизни, упорядочение и организация которой и являются главной функцией категорий»^[11]. Признавать же категории результатом особого разума, являющегося как бы «эманацией» высшего или божественного разума, значит прибегать к гипотезе научно недоказуемой. К тому же «категории человеческой мысли никогда не закреплялись в одной неизменной форме. Они создавались, уничтожались и пересоздавались беспрестанно; они изменялись в зависимости от времени и места. Божественный же разум, напротив, одарен противоположным свойством»¹.

Словом, «знание состоит из двоякого рода элеменов, несводимых друг к другу». Знания эмпирические происходят под прямым действием объектов и, следовательно, речь идет об индивидуальных состояниях и только о них одних, тогда как категории являются продуктом коллективного опыта.

Мы полагаем, что вопрос представляется далеко менее ясным, когда рассматриваемый предмет обсуждается с субъективной точки зрения, ибо в таком случае приходится говорить о коллективных представлениях, безличной мысли и т. п. Дело упрощается в значительной степени, коль скоро мы будем обсуждать вопрос с объективной точки зрения, говоря о языке как орудии логической мысли. В самом деле мы определенно можем сказать, что без языка не может быть никакого суждения, ибо в субъективном мире представлений в форме суждений нет и быть не может. Там имеется только ассоциативная связь представлений по смежности, по сходству, по принадлежности ит.п.; та же связь, которую мы называем суждением, возможна только при существовании словесных и иных символических сочетаний, не иначе. Но слово, жест или письменный знак, как мы знаем, представляют собой символы, которые являются результатом коллективного опыта, откуда ясно, что и суждение может быть не чем иным, как таким же результатом коллективного опыта. Отсюда ясно, что логика развилась вместе с языком, и когда язык находится еще на примитивной стадии развития, тогда и логическое мышление оказывается невозможным в полной мере, что нам и доказывает первобытная мифология.

В логическом мышлении человек отрешается от чувственного опыта, входя в область отвлечения и подходя к пониманию истинной сущности внешнего мира, но это он мог сделать лишь с помощью символа как продукта коллективности, являющегося первым шагом отвлечения, характеризуясь безличностью. Лишь при посредстве коллективного опыта придается определенная устойчивость данному символу как безличному обозначению определенных объектов, представляющему в то же время первое обобщение всех аналогичных объектов опыта многих людей. Очевидно, что только путем этого обобщения и достиг человек умственного взаимоотношения, являющегося таким образом результатом коллективности.

Можно ли сомневаться в том, что без коллективного опыта, приведшего к символическому обозначению различных явлений внешнего и внутреннего мира, человек оставался бы на положении низшего существа, ограничиваясь в своем внутреннем мире лишь образами и чувственными переживаниями, которые не только не давали бы возможности общения с другими людьми, но и не могли бы давать ему возможности создавать обобщение в форме концептов. Лишь при посредстве языка человек получил возможность иметь концепты, являющиеся общим достоянием всех и проверяемые в отношении их значения всеми же, а вместе с этим и каждый индивид получал возможность дальнейшего сопоставления концептов и новых обобщений и выводов, что и должно было привести к возникновению логической речи. Только в условиях коллективности создается общезначимость тех или других символов — концептов, ибо каждый ум в той или иной мере проверяет на собственном опыте данные символы — концепты. Вместе с тем в коллективе же достигается согласованность данного символа со всеми другими путем взаимообмена этими символами, благодаря чему в горне общей коллективной работы символы вообще и концепты, в частности, приобретают определенную значимость, безличность и устойчивость, ибо эти символы, как и символы и концепты, становятся творением всего общества, а не отдельного какого-либо индивида. Отсюда ясно, что и наша логика является результатом коллективности и вместе с развитием последней имела свою эволюцию, которая продолжается и поныне: это не значит, однако, что индивид здесь ни при чем.

Как известно, категории признавались и признаются за абсолютно значимые и неизменные формы всякого суждения. Это очевидно указывает, что в отношении их от начала умственного обмена между людьми в условиях жизни и деятельности человеческого коллектива было достигнуто полное и безусловное согласие, которое вошло, так сказать, в природу каждого индивида, выросшего и воспитавшегося в коллективе. И Дюркгейм прав, признавая за ними не только общественное происхождение, но и выражение ими различных сторон общественного бытия. «Так, категория рода первоначально была неотделима от понятий о человеческой душе: в основании категории времени лежит ритм совместной жизни; категория пространства образовалась по образцу пространства, занятого группой; коллективная сила послужила прототипом для понятия о действенной силе — этого существенного элемента категории причинности»¹. Мы думаем, однако, что категории, как и концепты, суть продукты деятельности одновременно и индивидуальной, и коллективной. Здесь именно нашли полную согласованность между собой результаты личного и коллективного опыта, который развил и закрепил их как незыблемые формы человеческого обмена. Индивид живет в пространстве и уже в связи с устройством своих органов (полукружные каналы и др.) имеет возможность ориентироваться в нем. Он живет во времени, имея возможность воспринимать последовательность раздражений (звуковых и иных), и в то же время может даже измерять последовательность внешних явлений с помощью меры своего дыхания, количества сделанных движений, например шагов, и пр. Он действует, являясь причиной изменения вещей в мире, пользуясь своими конечностями как орудиями наподобие рычагов: он имеет перед собой сходные предметы, воспроизводимые с особенной легкостью при встрече с другими сходными предметами, и путем сопоставления устанавливает родство между ними; он улавливает группу предметов, связанных между собой и образующих собой нечто целое и т. п. Но все эти продукты индивидуального опыта, хотя бы и основанные на органической основе воспринимающих аппаратов, оставались бы недоразвитыми и несогласованными в различных своих частях без коллективного опыта. Индивид, имея органические данные в устройстве своих воспринимающих органов к образованию самих категорий, не мог бы их создать как общезначимые явления без взаимообмена в этом отношении с другими индивидами, без коллективного опыта, который только и может установить категории как непреложную основу всякого суждения, являющегося в свою очередь в результате взаимообмена личным опытом отдельных индивидов.

В категориях отразился коллективный ум, но он вошел в них на основе деятельности индивидуального ума. В сущности последний отсчитывает последовательность времен года, дня и ночи, дыхательных движений и т. п. Но сделать эту последовательность общезначимой мог только коллективный ум, установив и дальнейшие необходимые подразделения этой последовательности в форме тех или иных сроков. Равным образом индивидуальный ум путем опыта определяет при посредстве своих движений пространственные размеры, для которых он пользуется даже частными размерами своего тела или произведенных им передвижений, как например, толщина пальцев, вершок, четверть, фут, аршин (шаг), «косая» сажень и пр., а также повороты в одну и в другую стороны, движение вперед, вспять и т. п. Но эти определения опять-таки получают общезначимость только при посредстве коллективного опыта, который согласует необходимые для всех результаты индивидуального опыта, восполняет их необходимыми деталями и таким образом создает общие категории, как бы выделяя их в силу их общезначимости из области индивидуального опыта. Являясь результатом индивидуально-коллективного опыта, общие категории в то же время не лишаются своей теоретической ценности, ибо они не могут не быть отражением самой природы вещей.

Мы уже знаем, что отвлеченное мышление возможно только при посредстве языка, а язык есть произведение коллективное, откуда ясно, что и категория, как и все вообще общие понятия, не могли бы быть созданы без коллективного опыта. Но это однако ничуть не исключает того, что с образованием языка были созданы первоначально символы для общих понятий каким-либо одним или несколькими индивидами сообразно выяснившейся на практике потребности, после чего эти символы получили всеобщее распространение путем их обобществления. Можно по этому вопросу представить доказательства, равносильные эксперименту в области, например, изобретательности жестикуляторного языка глухонемых, что может быть проверено любым наблюдателем.

Перед нами группа глухонемых детей в возрасте до 10—12 лет. Вечером 27 июня я пошел вместе с д-ром Ш. в их спальню. Дети лежали на своих кроватях, но еще не спали. Они живо жестикулировали между собой как все вообще глухонемые дети данного возраста. Между прочим каждый из взрослых людей на их языке обозначается жестом, указывающим на какой-либо характерный признак. Например, полнощекая дама обозначается указательным пальцем, направленным в щеку, усатый господин обозначается двумя руками при посредстве отведения их кистей из-под носа наподобие разглаживания усов в стороны, доктор в очках обозначается приставлением к глазу пальцев правой руки, сложенных в виде кольца и т. п. Меня предупредили, что будет крайне любопытно, какой жест дети придумают специально для меня как для нового лица, которое они видят впервые. И что же оказалось? Не прошло и несколько секунд, как один ребенок сделал жест своей правой рукой, показывая, как спускается у меня борода, указывая тем на характерный для них внешний признак моего лица, и этого было достаточно, чтобы тотчас же этот жест вошел в общее между детьми употребление для обозначения в их среде моей личности.

Здесь таким образом удачный жест, проделанный одним ребенком, быстро перенятый другими детьми, обобществляется путем коллективного обмена, становясь таким образом общепринятым жестом, сделавшимся общим достоянием, понятным для всех и каждого. Не видим ли мы того же самого и в устном языке слышащих. Кто-нибудь даст соответствующее обозначение какому-либо новому предмету, и это обозначение принимается другими, входя во всеобщее употребление. Так, не очень давно вошли во всеобщее употребление слова: хулиган, отсебятина и др.; благодаря печатной пропаганде еще позднее вошли во всеобщее употребление новые научные термины в виде Х-лучей, с легкой руки Рентгена, в виде рефлексологии, предложенного мной названия для разрабатываемой мной же дисциплины, сводящейся к объективному изучению человеческой личности и т. п.

Отсюда ясно, что уже в образовании символов нельзя исключать участие творчества отдельной личности. Тем более это должно быть признано в отношении образования категорий, которые зависимы в известной мере от органических условий деятельности воспринимающих органов каждого индивида.

Все сказанное однако не умаляет творческой роли общества, и тысячу раз прав Э. Дюркгейм, говоря: «Именно общество располагает созидающей мощью, которой не имеет никакое другое существо. Всякое творчество в действительности помимо той мистической операции, которая ускользает от разума и науки, есть продукт синтеза.

И если уже синтезы отдельных представлений, совершающиеся в глубине каждого индивидуального сознания, могут быть творцами нового, то насколько же более действенны те обширные синтезы множества индивидуальных сознаний, каким являются общества! Общество — это наиболее могущественный фокус физических и моральных сил, какой только существует в мире"¹.

• [1] Сигеле С. Преступная толпа. С. 11.
• [2] Сигеле С. Преступная толпа. С. 11—12.
• [3] Там же. С. 12.
• [4] Там же. С. 13.
• [5] Сигеле С. Преступная толпа. С. 13.
• [6] Лебон Г. Психология социализма. С. 322.
• [7] Коллэ И. Отношение социологии к психологии // Новые идеи в социологии.Кн. 2. С. 84—85; Idem. Elements de sociologie. P., 1903.
• [8] Дюркгейм Э: Социология и теория познания // Новые идеи в социологии.Кн. 2. С. 27—67.
• [9] Дюркгейм Э: Социология и теория познания // Новые идеи в социологии.Кн. 2. С. 54.
• [10] Дюркгейм Э. Социология и теория познания. См. также: Vindelbandt // Zeitschriftfur Volkerspsychologie. S. a. Bd. 8. S. 166—167; Steinthal // Ibid. S. 178—179.
• [11] Дюркгейм Э. Социология и теория познания. С. 35.