Тютчев и античность

Тютчев и античность

Тема об отражении мира художественных образов античности в русской поэзии к настоящему времени представлена довольно большим числом исследований [1], но исчерпанной она считаться не может: и отдельные авторы, и целые эпохи остаются пока неизученными. Нет подобного исследования ио Тютчеве, хотя этот план его творчества, безусловно, заслуживает рассмотрения. Обращение Тютчева к античности — даже если в ряде случаев оно было опосредствовано западноевропейской культурой — почти всегда связано с мировосприятием и сглубочайшими переживаниями поэта; поэтому общему анализу его творчества нередкосопутствует также частичный анализ античной струи в его поэзии [2].

По количеству античных мотивов Тютчев далеко уступает своим старшим и младшим современникам: ему одинаково чужды и мир условной античности Батюшкова, и насыщенность античными реминисценциями, свойственнаянекоторым стихотворениям Пушкина, и обилие антологических мотивов, характерноедля Майкова и Щербины. Творческий путь Тютчева отмечен также отходом от норм поэтического языка эпохи классицизма: образы античной мифологии в ихабстрактном применении, для обозначения общих понятий, встречаются лишь вранних его стихотворениях. Начав однако с неизбежной реакции на классицизм, Тютчев приходит к философскому осмыслению античных образов. В небольшом поэтическом наследии Тютчева можно насчитать немногим более сорокастихотворений, содержащих отклики на античность. Но в разные периоды его жизниэти отклики и по содержанию, и по своим эстетическим функциям неодинаковы.

Знакомиться с древней литературой и с латинским языком Тютчев начал с десятилетнего возраста, в 1813 г., под руководством поэта и переводчика С. Е. Раича («…человек ученый и вместо вполне литературный, отличный знаток классической древности», — писал о нем И. С. Аксаков [3]). Сам же Раич с восторгом вспоминает о своем ученике, «который по тринадцатому годупереводил уже оды Горация с замечательным успехом» [4]. Особенно плодотворны изначительны для Тютчева были занятия в предуниверситетские годы, о которых Раич говорит: «Я успел приготовить ученика своего к университету, посещая с нимчастные лекции А. Ф. Мерзлякова и слушая профессоров словесного факультета. Этовремя было одной из лучших эпох моей жизни. С каким удовольствием вспоминаю я отех сладостных часах, когда, бывало, весною и летом, живя в подмосковной, мы сФ. И. выходили из дому, запасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь изотечественных писателей, и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение иутопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений поэзии» [5].

Раич был поклонником Державина и Дмитриева, что немогло не оказать известного влияния и на Тютчева. Преемственность в этом плане постоянно ощущается в тютчевских стихотворениях, при выборе, в частности, некоторых образов из античной истории и мифологии. Почувствовав себя глубокозадетым оттого, что обучавший Тютчева француз Динокур восхищался французскимпереводом «Георгик» Вергилия, Раич решил «заступиться за честь родины и ееслова» [6] и начал переводить «Георгики» александрийским стихом, сделав одноготолько своего воспитанника ценителем своих первых опытов.

Знания латинского языка, полученные от Раича, былипрочными. «Под его руководством Тютчев превосходно овладел классиками, — пишет И. С. Аксаков, — и сохранил это знание на всю жизнь: даже и предсмертной болезни, разбитому параличом, ему случалось приводить на намять целые строки изримских историков» [7].

Однако в сохранившихся письмах Тютчева латинские цитаты чрезвычайно редки. Зато в одном из ранних писем студенческих летсодержится интересное свидетельство об уровне тогдашних знаний латыниописание диалога с И. И. Давыдовым, у которого Тютчев слушал курс латинскойсловесности: «Давыдов vindicta capite imposit a сказал мне и Бычкову: «Vos nonamplius morale» [8].

Знал ли Тютчев хоть в какой-нибудь степени греческий язык, неизвестно. В университете он, видимо, не испытывал особого стремления исклонности к профессиональному изучению классической древности. Прослушанные имкурсы (кроме упомянутого курса у Давыдова — археологии и искусствознания у М.Т. Каченовского) были для него не более, чем обязательными предметами, как идля всякого образованного человека его времени. На Каченовского, имя которогобыло синонимом сухости и литературной косности [9], Тютчев написал эпиграмму «Харон и Каченовский», которая свидетельствует о довольно прочных традициях лукиановского жанра «разговоров в царстве мертвых», хорошо знакомого литературеXVIII в. И в дальнейшем античность сыграла заметную роль в прославленном тютчевском юморе и остроумии. Так, например, Австрию Тютчев называет «Ахилл, укоторого пятка повсюду», князя А. М. Горчакова — «Нарцисс собственной чернильницы»; сюда же можно отнести и малоизвестную эпиграмму: тютчев античность жанр цитата За нашим веком мы идем, Как шла Креуза на Энеем:

Пройдем немного — ослабеем, Убавим шагу — отстаем [10].

(1830).

Чувство стиля древней поэзии, присущее Тютчеву, проявилось в латинских названиях и эпиграфах некоторых его стихотворений. Так, например, заглавие знаменитого «Silentium!» (1830) очень подходит кафористическому характеру этого стихотворения, выдержанного в стиле, напоминающем древнегреческие стихотворные назидательные изречения — гномы. Гексаметр из Авсония — «Est in arundineis inodulatio imisica ripis», -поставленный эпиграфом к стихотворению «Певучесть есть в морских волнах» (1855)[11], своей плавностью дополняет систему основных понятии стихотворного текста: «певучесть», «гармония», «стройный», «мусикийский». И наконец, начальные словаодной из латинских стилизаций Томаса Грэя, написанной в виде одиночной сапфической строфы, поставлены эпиграфом к стихотворению «Слезы» (конец 20-хгодов). Предваряющее весь текст «О lacrimanim fons!» готовит читателя к восприятиюосновной части стихотворения — торжественной оды, которая сменяет собойспокойную идиллическую картину окружающего мира.

Об объеме знаний Тютчева в области античной истории судить трудно. Два шутливых сравнения в его письмах, относящиеся к министру иностранных дел А. М. Горчакову, не выходят за рамки общеизвестных фактов: эпизоды из жизни Александра Македонского и смерти Эпаминонда [12]. Даже началоодного из писем ко второй жене Эрнестине Федоровне, где Тютчев обращается кэпизоду из «Ифигении в Авлиде» («Вот я, подобно Агамемнону, встал до зари, чтобы писать вам» — и далее) [13] могло быть навеяно чтением Расина, но вовсене трагедией Еврипида. Более необычна для времени Тютчева оценка Аристофана, остроумие которого составляет для поэта контраст с остроумием грубым,"площадным" [14].

Античные сюжеты по раз встречаются в переводах Тютчева, выполненных в разное время: «Прощание Гектора» и «Торжествопобедителей» Шиллера (у Тютчева «Гектор и Андромаха», 1822 и «Поминки», 1855), в конце 20-х годов монолог Терамена из «Федры» Расина; в 1866 г. — баснянеизвестного французского автора, озаглавленная Тютчевым «В Риме». Наиболееинтересны в этой связи горацианские мотивы, которые характерны для раннегоТютчева. Ряд прямых заимствований из римского поэта в стихотворениии «На Новый1816 год» отменен в упомянутом исследовании В. Буша. Тютчев перенял у римскогопоэта его афоризмы о неумолимом времени и неминуемой смерти [15].

«Горацианство» первой половины XIX в. сменило"анакреонтику" XVIII в.: «Гораций воспринимается прежде всего как певец личнойсвободы, благоразумной умеренности, скромных житейских благ, любви и дружбы, обретаемых вдали от дел государственных, в «хижине убогой», «под кровомсельского пената» [16]. Более ощутимую дань «горацианству» Тютчев отдал в своемпереложении одной из од Горация (Carmina, III, 29), получившей заглавие:"Послание Горация к Меценату, в котором приглашает его к сельскому обеду"(1819). С удивительной точностью, сохраняя пропорции между отдельными частями, Тютчев воспроизвел композицию латинского стихотворения.

В этом, как и в упомянутом ранее стихотворении, атакже в стихотворениях последующих лет («К оде Пушкина на Вольность», 1820,"Весна", 1821, «Послание А. В. Шереметеву», 1823) Тютчев часто прибегает кантичным образам, установленным класси-цистскими традициями, — «гнев Кроназлого» (время), «Коцита грозный брег» (смерть), «дух Алцея» (свобода),"Гармонии сыны" (поэты) и др.

Написанная для выпускного акта и прочитанная в Московском университете 6 июля 1820 г. «Урания» в некоторых отношенияхотступает от этого трафарета. Кроме традиционных образов (Мнемозина, хариты, Аквилон, врата Януса), «Урания» содержит еще и философски-поэтическую оценкуантичного мира, противопоставленного поэтом Востоку — древним Месопотамии и Египту («Вавилону и Фивам, собой являющим «бренного величия мрачный вид»). Эллада иРим, в их преемственном культурном развитии и непреходящей ценности, представляются поэту миром спета, где все тянется к солнцу:

… Эгея на брегах приветственной главой К нему склонился лавр; и на холмах Эллады Его алтарь обвил зеленый мирт Паллады;

Его во гимнах звал к себе певец слепой, Кони и всадники, вожди и колесницы, Оставивших Олимп собрание богов…

И в той и в другой культуре поэзия сопутствует войнам: строки о Греции ;

Удары гибельной Ареевой десницы И сладки песни пастухов ;

находят для себя соответствие в следующей строке, гдеговорится о Риме:

… Марсов гром и песни сладкогласны.

Описание античного периода истории завершается"световым" образом Вергилия:

И лебедь Мантуи, взрыв Трои пепл злосчастный, Вознесся и разлил свет вечный на морях!..

Упомянутые далее «хаос и мрак» знаменуют, впредставлении поэта, начало эпохи средневековья.

К 20-м годам относятся два стихотворения, посвященные Раичу. Мы находим в них «арионовский» мотив поэта в челне («Неверные преодолевпучины», 1820), и одновременно близких и античной и классицистской поэзии Музу, резвящегося Амура, супругу Орфея («На камень жизни роковой», 1820). Эти казалось бы очень обычные для направления классицизма образы у Тютчева выходятза рамки традиционной условности: ведь ими охарактеризован «человек в высшейстепени оригинальный, бескорыстный, чистый, вечно пребывающий в мире идиллических мечтаний, сам олицетворенная буколика» [17].

Именно к этому времени у Тютчева сложилосьопределенное отношение к древности, которое он высказал в стихотворении, обращенном к А. Н. Муравьеву — своему соученику у Раича:

Где вы, о древние народы!

Ваш мир был храмом всех богов, Вы книгу Матери-природы Читали ясно без очков!..

(1821).

Древность для Тютчева — мир, наполненный «златокрылымимечтами», «чертог волшебный добрых фей», в противоположность «убогой хижине"рационализма, принесенного веком Просвещения [18]. И в дальнейшем своемтворчестве сокровища этого чертога Тютчева используют для того, чтобы выразитьсвою жизненную философию. Опоэтизированные образы античности содержатся главнымобразом в стихотворениях конца 20-х и начала 30-х годов, и более редкопоявляются в стихах последнего периода.

В 1822 г. начинается так называемый «мюнхенский» период в жизни поэта, отмеченный живым общением с немецкой интеллигенцией. Тютчев был лично знаком с Гейне и с Шеллингом и с филологом-эллинистом, тогдашним ректором Мюнхенского университета Фридрихом Тиршем. Горячий сторонниксамостоятельности Греции, большой знаток и прошлого ее и настоящего, Тирш сталв 1831 г. участником ближневосточной экспедиции Остермана — Толстого; в 1833 г. в столице греческого регентства, Навплии, с дипломатической миссией побывал иТютчев, — видимо, этот общий круг интересов и общая сфера деятельности сблизилиих.

В целом же немецкая литература, с которой соприкоснулся Тютчев, стала для него, после занятий у Раича, весьмазначительным этапом восприятия античного наследия. Для тех немецких авторов, творчество которых, по мнению современных исследователей, было знакомо Тютчевуи в какой-то степени оказывало влияние на него, античность была непреходящим, вечно живым источником и для познания, и для художественного воспроизведения мира. Канон немецких поэтов, установленный в зарубежных монографиях, кромепереводившихся Тютчевым Гёте, Шиллера, Гердера, Ленау, Цедлица, Уланда и Гейне, включает также и Эйхендорфа Брентано, Гельдерлина, Новалиса [19]. Поэтому весьма вероятно, что знаменитые образы античной мифологии в стихотворениях Тютчева вызваны к жизни не только русской антологией XVIII в., но также пантеизмом Гёте и натурфилософией немецких романтиков. Однако у Тютчева этиобразы подвергаются собственному поэтическому осмыслению, которое приводит к некоторым нарушениям мифологических традиций. Целиком вымышлен Тютчевым эпизодс богиней юности, вызывающей грозу:

Ты скажешь: ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Смеясь, на землю пролила.

(«Весенняя гроза», 1830).

По сохранившимся же версиям мифов, молнии на землю могпосылать только сам Зевс или его орел [20]. Дважды, но по-разному обращается Тютчев к образуАтланта. В первом случае мы находим привычную трактовку мифа о великане, поддерживающем небо:

Уж звезды светлые взошли, И, тяготеющий над нами, Небесный свод приподняли Своими влажными главами.

(«Летний вечер», 1829).

Функции Атланта здесь переданы небесным светилам [21], и таким образом его сила как бы расширяет для человеческих глаз пространствоВселенной, а это дает поэту возможность с необыкновенной точностью описать взаключительных строфах ощущение вечерней легкости и прохлады, наступившей послезнойного дня.

Иной Атлант (в тексте «Атлас») присутствует в"Видении", состоящем всего из двух строф, и тем не менее насыщенномассоциациями с античностью:

Есть некий час в ночи всемирного молчанья, И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес.

Тогда густеет ночь, как хаос на водах;

Беспамятство, как Атлас, давит сушу;

Лишь Музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах! [22].

(1829).

Шестая строка стихотворения как бы заключает собой рядпонятий, постепенно нагнетающих напряжение; этот ряд открывает «колесница» и"святилище" в торжественной и спокойной первой строфе, напоминающие об античныхрелигиозных обрядах и празднествах. Затем среди понятий, обозначающих аморфноеначало мира — «ночь», «хаос», «воды», — сила Атланта становится почти физическиощутимой: но она не поддерживает, как в мифе, а давит. И давит настолько, чтозаключительные строки, обращающие читателя к античной концепции пророческойодаренности поэта, звучат подобно музыкальному разрешению.

Следует отметить еще ту роль эстетических обобщений, которую Тютчев в некоторых случаях предназначает античным мифологическим образам. Словно изваяния, стоящие в конце коридора или аллеи, завершают ход стихотворений Геба [23], Атлас и, наконец, дремлющий Пан, вписанный в пейзаж жаркого летнего дня, — пейзаж, как и весенняя гроза, сам по себе ничем об античностине напоминающий («Полдень», 1827−1828) [24].

30-е годы открывают в поэзии Тютчева ряд болееглубоких и значительных трактовок античных образов. И первым в этом ряду стоит"Цицерон" (1830), написанный, видимо, под впечатлением известий об Июльской революции во Франции [/>25]. В библиотеке Тютчева находилсянемецкий перевод писем Цицерона и, возможно, это обстоятельство способствовалотому, чтобы поэт заинтересовался Цицероном не как государственным деятелем иоратором, а как человеком и философом.

Может быть, именно поэтому композиция стихотворениянапоминает античный философский диалог. В нем можно различить исходную темулаконичное переложение автобиографического пассажа из «Брута»:

Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги:

«Я поздно встал — и на дороге Застигнут ночью Рима был!».

«Скорблю, что, вступив на жизненную дорогу с некоторым опозданием, я, прежде чем был окончен путь, погрузился в эту ночь республики».

(гл. 96).

Далее, авторский ответ Цицерону содержит поэтическую инаглядную характеристику того периода римской истории, которому в научныхтрудах посвящены десятки и сотни страниц:

Так! Но прощаясь с римской славой С Капитолийской высоты Во всем величьи видел ты Закат звезды его кровавой!..

И наконец, вся вторая половина стихотворения, трактующая тему отношения человеческой личности к ходу исторического процесса [/>26] и погружающая читателя, как и «Silentium!», в сферуафористического стиля, напоминает назидательные заключения древних философскихдиалогов.

Для стихотворений второй половины 30-х и 50-х годов [/>27] характерны три философских образа, которые восходят к античнымфилософским системам. Это вечный, недосягаемый мир богов: затемпротивоположность этого мира — хаос или бездна как воплощение темного начала; ибожество, находящееся в непосредственной близости к миру людей, — рок, судьба.

Поэтические разработки этих образов составляют тунеповторимую сторону философской лирики Тютчева, которая всегда давалаоснование сближать поэта с античным миром по общему настроению, по духу [/>28].

В античной литературе художественный образ хаосаотсутствует, и поэтому хаос в стихах Тютчева — опять своеобразное мифотворчество, только уже с философским оттенком. Стихия, окружающая земную жизнь, «неизмеримостьтемных волн» («Как океан объемлет шар земной», 1830) находит свое дальнейшееразвитие в образах первоначала — «древнего родимого хаоса» и близкого ему мира"ночной души" («О чем ты воешь, ветр ночной?», 1836), а затем — «ночного хаоса" — вместилища «смертных дум, освобожденных сном» («Как сладко дремлет садтемнозеленый», 1836).

В дальнейшем синонимами хаоса служат «бездна»,"безымянная бездна", «темная пропасть»; светлое же начало, день — всего лишь"покров, накинутый над бездной" («Святая ночь на небосклон взошла», 1850). Этотмотив в подобной трактовке встречается и раньше!

На мир таинственный духов, Над этой бездной безымянной, Покров наброшен златотканый Высокой волею богов.

День — сей блистательный покров…

(«День и ночь», 1839).

Эпитет «высокий» в данном случае чрезвычайно точен ивыразителен для тютчевского образа богов. Мир богов всегда вознесен над миромлюдей. Это подтверждается следующими сравнениями: «Горе, как божества родные"(«Снежные горы», 1830), «светозарный бог» (известный эпитет Аполлона — «Ты зрелего в кругу большого света», 1830), «…как божества горят светлей в эфиречистом и незримом» («Душа хотела б быть звездой», 1836), Обычные эпитеты богов- «благие» («Странник», 1830), «всеблагие» («Цицерон»), «блаженно-равнодушные"("Весна», 1838).

В нескольких стихотворениях разного времени поэтобращается к теме взаимоотношения олимпийцев с земными поколениями. Сначала этогостеприимство небожителей:

Угоден Зевсу бедный странник [/>29],.

Над ним святой его покров!..

Домашних очагов изгнанник Он гостем стал благих богов!..

(«Странник», 1830).

Или:

… его призвали всеблагие, Как собеседника на пир.

(«Цицерон», 1830).

На смену этой эпической простоте и возвышенности, напоминающим гомеровские эпизоды общения богов с людьми, приходит трагизм болеепоздних стихотворений — «Кончен пир» и «Два голоса» (оба в 1850 г.) В первомиз них после удивительного по своей «античной» конкретности описания пира иследующего затем «вневременного» описания ночного шумного города заключительныестроки утверждают еще возможность какого-то приобщения небожителей к земномумиру:

Звезды чистые горели, Отвечая смертным взглядам Непорочными лучами.

В «Двух голосах» боги полностью отделены отчеловеческого мира тревог и борьбы: в первой половине стихотворения онибезмятежны и равнодушны, а во второй — завистливы. Это стихотворение, относимоечастью исследователей к «загадочным», содержит текстуальное совпадение смасонским гимном Гёте «Symbolum» [/>30], a описание блаженныхбогов напоминает отдельные строки «Песни судьбы» из романа, — Гельдерлига"Гиперион" [/>31]. Последняя строка стихотворения дешифруется кактема титанов, борющихся с Зевсом: [/>32].

Пускай олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец, Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком, Тот вырвал из рук их победный венец.

Разная трактовка темы сказалась и в метрическомоформлении этих стихотворений. В отличие от примененных поэтом в описании пирачетырехстопных трохеев, — размера, характерного для древних «анакреонтик», амфибрахии «Двух голосов» напоминают нам тяжелую поступь заключительных хоров вантичных трагедиях.

Тема рока трактуется Тютчевым неоднократно, и здесьпоэт близок к античному пониманию фатума (мойры). Это — нечто, управляющее человеческойжизнью, «что не подлежит исследованию, не имеет никакого имени и превышаетчеловеческие потребности и человеческие способности» [/>33]. Втаком виде эта тема возникает даже в тех стихах, которые лишены видимыхантичных образов: «Предопределение», 1851−1852; «Близнецы», 1852; «Две силыесть», 1869. «Два голоса» можно рассматривать как логическое завершение этойтемы: именно в этих стихах Блоком было отмечено «эллинское, дохристово чувстворока, трагическое» [/>34].

Так, начав в юности с классицистских штампов, Тютчевприходит к подлинно философскому осмыслению античности.

К началу 50-х годов относится и поэтическая оценкаТютчевым Гомера. В стихотворении «Памяти В. А. Жуковского» (1852) Тютчеввспоминает о чтении перевода «Одиссеи»:

Он были мне Омировы читал…

Цветущие и радужные были Младенческих первоначальных лет [/>35].

Необходимо еще отметить ряд оригинальных, собственно-тютчевских сравнений и метафор на античной основе. Так, например, строками:

Как дочь родную на закланье Агамемнон богам принес…

— начинается стихотворение, написанное по поводувзятия русскими Варшавы в 1831 г. Несколько позже лирика Тютчева обретает однуиз самых выразительных античных метафор:

Душа моя — Элизиум теней, Теней безмолвных, светлых и прекрасных… [/>36].

(Не позднее 1836).

Древним божеством метафорически уподобляется и поэзия:

Она с небес слетает к нам ;

Небесная к земным сынам, С лазурной ясностью во взоре ;

И на бунтующее море Льет примирительный елей.

(«Поэзия», 1850).

Также «античная» метафора присутствует и в стихотворении «денисьевского цикла»:

Толпа вошла, толпа вломилась В святилище души твоей, И ты невольно устыдилась И тайн, и жертв, доступных ей.

(«Чему молилась ты с любовью», 1851−1852).

Восхищаясь дипломатической деятельностью А. М. Горчакова, Тютчев прибегает к наиболее выразительному и понятному образуантичного рационализма:

Счастлив, кто точку Архимеда Сумел сыскать в самом себе.

(«Да, вы сдержали ваше слово», 1870).

Однако сам Тютчев подобной внутренней опоры был лишен. Его биография и многие стихотворения говорят о его глубоко двойственной, мятущейся натуре. Это сказалась и в некоторых трактовках античных мотивов, которые иногда разрешаются намеками на культуру христианскую. Подлинноязыческие (частью приведенные выше) строфы «Странника» (1830) заключает явнаятенденция к монотеизму:

Ему отверста вся земля, Он видит все и славит бога!..

Более показательно в этом смысле стихотворение"Певучесть есть в морских волнах" (1865), в котором античное восприятиегармонии Вселенной («стройный мусикийский шорох», «невозмутимый строй во всем»)сменяется ощущением разлада с природой, сознанием индивидуализма, специфичногодля христианского мировоззрения; отсюда парафраза евангельской цитаты в конце:

Глас вопиющего в пустыне Души отчаянной протест?

Обладая живым чувством античности — пусть иногда засчет фактических знаний, — Тютчев не мог примириться с иным ее восприятием унекоторых своих современников. В 1857 г. была написана в этом плане поэтическаяотповедь Н. Ф. Щербине, чья слащавая античность в представлении Тютчева былалишь «болезненной мечтой», понятной только в отторгнутом от свободы и родинычеловеке. «Эллинский узник» во второй строфе, в сочетании со «скифской вьюгойснеговою», вызывает невольные ассоциации с образами в стихотворении Пушкина «КОвидию» («пустыня мрачная, поэта заточенье» и «хладной Скифии свирепые сыны»).

Тютчевская античность в целом, видимо, была оценена уже современниками поэта. Обращаясь к памяти Тютчева, А. Н. Майков писал:

Народы, племена, их гений, их судьбы Стоят перед тобой, своей идеи полны, Как вдруг застывшие в разбеге бурном волны, Как в самый жаркий миг отчаянной борьбы Окаменевшие атлеты.

• 1. Д. Д. Благой. Гениальный русский лирик (Ф. И. Тютчев). — В кн.: «Литература и действительность. Вопросы теории и историилитературы». М., 1959;
• 2. К. В. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962