Шарж Б. Ефимова

В любом случае, среди многочисленных пародий «Талисмана» на разных классиков XIX века нет пародии на автора «Повестей Белкина» и стихотворения «Талисман» (1827), то есть на Пушкина. Наоборот, здесь выражение похожих позиций. В стихотворении Пушкина та же мысль, что и во всех шести повестях Белкина, мысль, что человек сам властелин своей судьбы и вовсе не зависит от каких-либо магических и таинственных сил. «Разумная возлюбленная» поэта, подарив ему кольцо-талисман, говорит, что ее подарок не может спасти ни от ураганов, ни от ссылки, не может дать ему ни богатства, ни счастья.

Но когда коварны очи

Очаруют вдруг тебя,

Иль уста во мраке ночи

Поцелуют не любя —

Милый друг! от преступленья,

От сердечных новых ран,

От измены, от забвенья

Сохранит мой талисман!

Т.е. единственное, что может сделать талисман, подаренный истинной любовью, это напомнить о настоящей любви, предохранив таким образом от ложных поступков. А талисман, подаренный лжелюбовью, как талисман Вареньки Л., может натворить много «глупых» бед.

Итак, повесть «Талисман» Зощенко можно прочитать как хвалу просвещению, а также как хвалу просветителю Пушкину. Вдобавок ее можно прочитать как хвалу преемнику Пушкина, который продолжал дело просвещения народа в XX веке и незадолго до смерти, в письме от 25-го марта 1936 года, поручил Зощенко, в свою очередь, продолжить его путем «осмеяния страдания», этого «позора мира». За полгода до юбилейных праздников в честь основоположника русской литературы Пушкина умер основоположник советской литературы и наставник Зощенко — М. Горький. Думается, что и ему, посоветовавшему больному и удрученному Зощенко «осмеять страдание», посвящена «просветительская» шестая повесть Белкина.

Пушкин был дворянином, Горький — представителем пролетариата (хотя «анкетно» был мелкобуржуазного происхождения). В этом классовом различии кроется как будто непреодолимый антагонизм, особенно если иметь в виду, что Пушкин очень гордился своим дворянством. Однако Пушкин, конечно, не был просто «кичливым» или «жестоким» аристократом, но глубоко осознавал, что «благородство обязывает». Как поклонник Петра 1, Пушкин верил в меритократию, т. е. власть ее заслуживших, и неоднократно «разоблачал» недостойных аристократов, как и неоднократно «возвышал» героев неаристократических сословий, заслуживающих звания и дворянство (семейство Мироновых в «Капитанской дочке»). В 30-х Пушкин был бы первый, кто приветствовал пролетариат, заслуживший славу и почет в революционных боях за всенародное счастье (боях, подготовленных декабристским восстанием). И кого как не Горького увидел бы он представителем новой и теперь истинной аристократии духа, представителем того пролетариата, который посвятил себя задаче превратить всех людей, без исключения, в аристократов духа, иначе говоря, в тех «гордых Человеков», о которых пел Горький! Сверхчеловек был аристократом нового времени, не (с)только в индивидуалистическом ницшеанском своем облике, сколько в пушкинском «по-народному сверхчеловеческом» облике — в том облике, который различил в Пушкине даже «иронический» Гоголь, глядя на своего «наставника» '" .

В то же время Горького интересовало «дворянство». По словам И. Бунина, он сказал ему чуть ли не в первую встречу: «Вы же последний писатель от дворянства, той культуры, которая дала миру Пушкина и Толстого» '", и неоднократно возвращался к этому, твердя: «Понимаете, вы же настоящий писатель прежде всего потому, что у вас в крови культура, наследственность высокого художественного искусства русской литературы. Наш брат, писатель для нового читателя, должен непрестанно учиться этой культуре, почитать ее всеми силами души» .

Как и Бунин, Зощенко происходил из обедневших дворян. По отцу, по крайней мере, он был «из потомственных дворян». В отличие от Бунина, Зощенко, однако, перешел «на сторону народа» и, возможно, видел в этом поступке миссию привить народу истинную, небуржуазную, культуру, то есть понимал «аристократизм» по-горьковскому, как классовое культуртрегерство. Во всяком случае, если Горький видел необходимость сохранять духовный аристократизм «бывшего» класса дворянства, предполагая в «писателе для новых читателей» естественного его наследника, то Зощенко, в свою очередь, видел в Горьком воплощение этого «нового аристократа» из народа. Вот как он описывает свою первую встречу с Горьким в начале 20-х годов в повести «Перед восходом солнца», повести, в которой «главный герой» именно то «солнце разума», перед которым преклонялись «аристократы» старого и нового «просвещения». Первое, что бросается в глаза молодому писателю, это изящность Горького: «Что-то изящное в его бесшумной походке, в его движениях и жестах». тот человек простого происхождения, но он не прост. У него: «удивительное лицо — умное, грубоватое и совсем не простое. Я смотрю на этого великого человека, у которого легендарная слава» «. Но этот легендарной славы человек скромен, как и подобает аристократу. У него благородное качество не восторгаться собой (самодовольство — качество буржуа), и он охотно смеется над своей особой. Замечая, что говорят о его славе, он сразу же рассказывает анекдот о том, как один солдат, не зная его знаменитого имени, объявил, что ему все равно, «Горький он или сладкий», и что ему, как и всем другим, надо показывать пропуск. Еще Горький обладает тонким чувством такта. Замечая, что молодой Зощенко в подавленном настроении, он не распространяется публично об этом, но отводит в сторону и просит снова навестить его для разговора наедине. Рассказ «У Горького» кончается не так, как многие другие рассказы-главки повести «Перед восходом солнца», то есть не «бегством из бесперспективного положения», а наоборот, «выходом в жизнь». Автор в этот раз не «выходит» один, а с товарищами-литераторами, которые, также как и он, возлагают свои надежды на Горького; и выходят они не в «пустоту» и неизвестность, а на дорогу, которая открывает им «виды» и ведет их к цели: «Выходим на Кронверкский проспект — на проспект Горького». Молодой литератор, ненавидящий старый мир, но и не знающий, что ему делать в новом, нашел дорогу к «солнцу», прославленную автором «Детей солнца» (ср. также пушкинский гимн солнцу в «Вакхической песне»). Даже если сам автор повести «Перед восходом солнца» еще не видит света, он знает, что восход будет и что он сам может служить этому восходу, сделавшись просветителем своего народа. Аристократ старого мира отверг путь «Мишеля Синягина» (1930) и стал в ряды аристократов-просветителей, где имена Радищев, Пушкин, Горький одинаково ценны.

В 1930 году Зощенко писал Горькому: «Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди». Эти строки пишет «кающийся дворянин» нового типа, а именно, литератор, понявший заветы Пушкина и Горького и решивший для себя, к чему «обязывает благородство». Поиски пути начинались уже в «Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова», где, правда, проблема «народ и его просветители» ставится не в пушкинском, а влесковском ключе. Ведь «Назар Ильич господин Синебрюхов», как и «очарованный странник» Лескова «Иван Северьяныч, господин Флягин» , — один из тех «диких, неграмотных и даже страшных людей», о которых писал Горькому Зощенко. Они дики, потому что неграмотны, и они страшны, потому что слепо отдаются року, не разбирая, где зло и добро. Они оба так же способны на добродушие (Назар Ильич — хороший человек; Иван Северьяныч — доброе дитя), как на жестокость (господин Синебрюхов и господин Флягин убивают). Кто мог бы просветить этих суеверных фаталистов, убийц без вины? Однако «синекровые» Синягины заинтересованы не синебрюховыми и не флягиными, а, к сожалению, больше «птичками» и цветочками", также «очарованы» роком, фатализмом, «русским» безволием, так же слепы и темны, как и их «подопечные». «Дружба» двух сословий ни к чему не ведет, ничего не меняет — она бесполезна и бессмысленна. Странник, как и Синебрюхов, делается жертвой не жестоких, а добрых и слабовольных «покровителей» .

Но, может быть, слепых представителей привилегированных классов все же реально просветить — по крайней мере, теперь, в XX веке, после революции и переворота всех старых понятий? Такая возможность, по-моему, намечается в сентиментальной повести «Люди». Тут аристократ-либерал Белокопытов возвращается из эмиграции на родину. Вскоре он понимает, что его ребяческие мечты быть полезным родине и там найти свое место никому не нужны. Его ненужность понимает и «куколка-балерина», которая уходит к председателю кооператива. Белокопытов как бы смиряется и отправляется в лес, где живет в землянке (может быть, горько вспоминая отшельника Серапиона, которому так прекрасно жилось в лесу). Внезапно пробуждается жажда мести, и он возвращается в город, очевидно, для того, чтобы убить «куколку», которая оказалась просто «сучкой». Но на пути он видит белую собачку и бросается на нее, терзает, кусает и, наверное, убил бы, если бы не заступилась за собачку ее владелица. Белокопытов не убивает ни куколку-сучку (теперь беременную женщину), ни своего соперника, ни даже себя. Может быть, в этом освобождении от зверства — через «звериное» нападение на животное — и в отказе от всяких «игрушек», будь то «куколки» или другие «вещицы» старого мира, кроется путь к «очеловечиванию» (Блок) аристократа и человека старого мира Белокопытова и всех других «бедных людей», которым пора стать просто людьми.

Зощенко, учитель и просветитель своих современников, различными способами боролся со страданиями и невежеством, причиной страдания. Он вначале больше «смеялся сквозь слезы», в свой гоголевский период смешанной жалости и презрения к «малым сим», сокрушавшимся из-за потери галош и кражи пальто, а потом научился «смяться над слезами» в «сентиментальных повестях», смеяться добродушно и снисходительно в надежде победить собственный ужас перед человеком и его страшной и темной участью (которую надо переделать любой ценой). Зато в тридцатые годы он, очевидно, решил увеличить «беспощадность» своего смеха по отношению к самому себе. Ведь главным объектом его разоблачительного пафоса все более делается он сам — слабый, нервный, раздражительный человек старого буржуазного, эгоцентрического мира, которому слишком часто нужны разные совершенно ненужные «куколки», стишки и другие бесполезные и глупые игрушки. Примером и образцом в этой борьбе с самим собой все более делается Горький, человек, который как выходец из народа и с «университетским образованием с факультета жизни» мог бы стать «очарованным странником» или босяком, или даже господином Синебрюховым или Флягиным, однако же стал не жертвой жизни, а просветителем, любя, но не жалея ни своих героев, ни своих современников и меньше всего себя. Переписка Зощенко с Горьким свидетельствует о преклонении младшего писателя перед «мужественной» и гармоничной личностью человека, преодолевшего судьбу и помогающего своей стране преодолеть исторический рок. Не потому ли Горький «единственный человек, которого он по-настоящему любит». Во всяком случае, он бесценный пример победы над хаосом: «Алексей Максимович, я вас действительно сердечно и искренне люблю за то, что вы имеете правильное отношение, правильную что ли пропорцию своего отношения к людям, чего у меня никогда не получается» «. «Гоголевский» Зощенко не знает чувства меры и преклоняется перед «Пушкиным» нового мира, который знает «пропорцию» во всем. Явно отклоняя слишком восторженную любовь Зощенко, Горький вполне благожелательно советует ему «изобразить — вышить что-то вроде юмористической «Истории культуры» … пестрым бисером своего лексикона». Зощенко с радостью следует совету и с «легкостью» пишет просветительский труд «Голубая книга», при этом упрощая свой «бисерный» лексикон и «пушкинизируя» свой язык, вспомнив, может быть, ранний совет Горького писать так, чтобы можно было перевести любую вещь даже «на индусский язык». И позже, в повести «Перед восходом солнца», Зощенко пойдет по пути пушкинской универсальности, делая из своей судьбы урок понятный всем, урок, который доступен переводу на любой язык.

Не принадлежа к поклонникам горьковского творчества, я все же полагаю, что представление о нем как о человеке «пропорции», пушкинской гармонии, как о представителе благородного, не ницшеанского, а просветительского, пушкинского сверхчеловечества, обогатило личное мифотворчество Зощенко. В тридцатые годы появилась необходимость самообновления писателя, исчерпавшего возможности сказа и фельетона, нуждавшегося в новой перспективе для старой темы перевоспитания человека. Тема «гоголевского» человека, желающего стать «пушкинским» и «горьковским», своеобразно развивает романтическую архетему героя, отрицающего свое реальное «я» в угоду прекрасному идеалу, да и вообще реальность в угоду идеальной действительности. Как и Блок, который также в известный период видел в Горьком прекрасного «нового человека», Зощенко не смог представить свою мечту без большой доли отчаяния и боли, чем и искупил многие наивные стороны своего личного мифотворчества, в котором Горький — вовсе не Горький, а мифологема.