Личные местоимения в политическом дискурсе

Личные местоимения в политическом дискурсе

«Одним из фундаментальных семиотических принципов с глубокой древности является членение универсума на два мира — «свой» и «чужой», противопоставление которых имеет множественную интерпретацию и реализуется в оппозициях типа «мы» — «они», «этот» — «тот», «здесь» — «там», «близкое» — «далекое» и мн. др. под. [1]. Представление о «своем/чужом» формировалось в древности, отражая особенности архаического сознания подмечать и фиксировать существующие в мире объективные противоположности. Для древнего сознания характерна дуалистичность, отражающая «извечную конфликтность» реальности. Фольклористы упоминают оппозицию «свое/чужое» как доминирующую во многих жанрах народного творчества, где она оказывается ценностно окрашенной: «свое» — хорошее, «чужое» — плохое.

«Наш народ не избалован персональными обращениями. У нас долгое время господствовало стадное чувство, именуемое «МЫ» [2]. В этно-исторических текстах часто используется ассоциативный тип «мы»: говорящий идентифицирует себя со своим этносом (даже в исторической перспективе, когда рассказчика еще не было на свете). Например, «мы советское» в выступлениях на партийных форумах (как знак социалистического образа жизни): Это особый тип интеллигента, презирающего равным образом богему и толпу, привыкшего не доверять любому «мы» (Новый мир, 2002, № 10. С. 168).

Вследствие большой вариативности семантического содержания местоимения «мы» оно нередко становится средством манипулирования общественным мнением, особенно — в предвыборных кампаниях.

Ср.: Листовку-агитку «единороссов» венчает призыв, и его стоит процитировать: «Поддержите курс президента, защитите свой родной город от „правых“ и „левых“ демагогов, проголосуйте за кандидатов и список партии Единая Россия»! Кого, позвольте узнать? Самих себя? Какой курс мы должны поддержать? Увольте, господа! Это ваш курс, вы его и поддерживайте! (Советская Россия, 4 декабря 2003 г.).

В предвыборной борьбе «мы» превращается в идеологему единения.

Ср.: «сверхзадача агитационной кампании — объединить народ вокруг кандидата, и. команда кандидата развивает в пропагандистских материалах идеологему единения, в центре которой смысл совместности, поддерживаемый идеологической памятью местоимений: Вместе мы — сила. Наш город — это мы с вами. Мы будем с вами вместе добиваться достойной жизни и под.» [3].

Ср., однако, мысли С. Л. Франка о том, что соборность, соединение я и ты в мы пронизывают всю социальную жизнь человечества. Мы — не расчлененное духовное бытие, общий дух, народная душа. Мы — это единство самой множественности, единство всего раздельного и противоборствующего, единство, вне которого немыслимо никакое человеческое разделение, никакая множественность. И даже когда я осознаю полную чуждость мне какого-нибудь человека или стою в отношении разъединения и вражды к нему, я сознаю, что мы с ним — чужие или враги, то есть я утверждаю свое единство с ним в самом разделении, в самой враждебности. Изолированно мыслимый индивид есть лишь абстракция; лишь в соборном бытии, в единстве общества подлинно реально то, что мы называем человеком (цит. по: [4]).

В рамках манипулятивных техник выделяют «контакт, который имеет тенденцию сам себя поддерживать в силу положительного эмоционального, мотивационного или смыслового отношения к нему». Типичным примером такого контакта могут служить обращения коллега, земляк, местоимение мы, которое способствует тому, чтобы слушающий ясно осознавал, что говорящий такой же, как и он сам [5]. Е. И. Шейгал [6] перечисляет такие специализированные вербальные знаки интеграции, позволяющие политикам отождествлять себя с аудиторией, апеллировать к общей национальной, статусной и прочей социальной принадлежности, — «маркеры своих»:

• — инклюзивное мы;
• — лексемы совместности (вместе, все, наш, единство, единый, блок, союз, объединение);
• — лексические единицы с компонентом совместности, выступающие в функции вокатива с коннотацией `я свой' (друзья, товарищи, братья и сестры, сограждане, россияне, коллеги, земляки, мужики);
• — формулы причастности (Я, как все…).

Использование или, наоборот, избегание местоимения первого лица является значимой характеристикой политика.

Ср.: Дмитрий Медведев установил свой первый президентский рекорд: никогда еще Послание к депутатам не было столь продолжительным — почти полтора часа. И никогда еще во время его оглашения так часто не звучали слова: «я принял решение…», «мною отдано распоряжение», «я дал указание…» (Советская Россия, 6 ноября 2008 г.).

Ср. характерный дискурс эпохи горбачевской перестройки:

«Мы» будто прячет «я», покрывает его некоей анонимностью, нивелирует и чьи-то робкие усилия, и чью-то отчаянную решимость, и чью-то полную спячку. И в наше время, когда «я» расправляет плечи, когда реабилитируется индивидуальное в теории ли воспитания, в литературе ли, — когда мы с надеждой говорим о внимании к каждому человеку, а не только о любви к некоему обезличенному человечеству, пафос письма кажется особенно уместным. Слишком долго «я» растворялось в «мы», интересы коллектива противопоставлялись интересам личности, а мораль приносилась в жертву целесообразности. Наверное, это неизбежный этап — прежде чем объединиться, нужно размежеваться. Осознать свое «я» значит проявиться, выделиться и тем самым как бы и обособиться. Но на новом витке спирали — как бы это ни было трудно — все равно вновь стать «мы» (И. Руденко, Комсомольская правда, 19 октября 1988 г.) Цит. по: [7].

Е.И. Шейгал, детально исследовавшая политический дискурс, пишет, что «применительно к политическому языку в литературе упоминаются такие особенности грамматики, как, например, тенденция к устранению лица при помощи номинализованных конструкций-девербативов и безагенсного пассива, инклюзивное использование местоимений мы, наш [6].

Соотнесение обозначаемой в высказывании ситуации с участниками речевого акта осуществляется с помощью категории персональности. Она имеет ярко выраженную актуализационную природу. Категория персональности охватывает те зоны субъектности и объектности, в которых представлены субъект или объект — лицо, а также те случаи, когда субъект или объект не являются личными, но в предложении-высказывании выступает личная форма глагола, то есть реализована категория лица (как в односоставных предложениях).

Категория лица местоимений и глаголов как грамматический центр персональности полифункциональна, то есть выполняет помимо семантических функций еще и функции прагматические, связанные с особенностью коммуникативной ситуации. Рецессия субъекта (происходящая вследствие многочисленных номинализаций) была характерным свойством советского политического дискурса.

Характерными для советского дискурса были и многие другие способы деперсонификации, например, опущение агенса в пассивных конструкциях: обращено внимание, принято решение.

Такой прием используется в целях пропагандистского воздействия: деперсонификация субъекта вызывает у адресата представление о действии не субъектном, а объективно заданном. С началом перестройки и, особенно в постсоветский период, эта черта перестала быть характерной для политического дискурса. В. Г. Костомаров написал в 1987 году: «Даже с трибуны многолюдного собрания (подумать было страшно еще недавно!) ораторы смело говорят: Я думаю, а не думается, представляется целесообразным [8].

А. Мирошниченко [9] упоминает о том, как в своей журналистской практике столкнулся со следующим случаем: высокопоставленный чиновник с большим партийным (коммунистическим) прошлым, вычитывая свои ответы на журналистские вопросы, вычеркивал избыточные, на его взгляд, местоимения первого лица. Отказ от я диктовался не стилистическими требованиями, а соображениями партийной морали, которая не приветствовала «ячество». В результате получились эллиптические фразы вроде поступил в институт…, не собирался баллотироваться в депутаты. Отсутствие необходимой грамматической формы А. Мирошниченко считает «лингво-идеологемой».

К периферии функционально-семантического поля персональности в русском языке также относятся субъектно-локативные формы, содержащие указания на некоторое множество лиц по их территориальной, административной, социальной принадлежности, а также глагольные, реже адъективные предложения, в которых функционируют такие формы: В министерстве недовольны. В правительственных кругах упоминают о новом финансовом скандале. В этом городе думают о будущем.

Отказ от грамматической формы первого лица или, напротив, активное ее использование, таким образом, на глубинном уровне отражают глубинные различия между мировоззренческими полюсами «социоцентризм» — «индивидуализм» или между идеологическими полюсами «социализм» — «либерализм».

Использование местоимения мы может свидетельствовать о приоритете коллектива, активное употребление местоимения первого лица единственного числа, напротив, свидетельствует о приоритете индивидуума. Возможно также представление «о приоритете машины», которое на лингвистическом уровне передается формулой «должность + 3-лицо вместо первого»: Директор слушает Автор считает, что… Интересно, что до местоименный уровень саморепрезентации характерен и для детской речи (дети дошкольного возраста часто говорят о себе в третьем лице).

Отмечено, что Сталин использовал формулу «Товарищ Сталин считает, что». Манифестируемый отказ от я приводит к подчеркнутой деперсонификации. Многие авторы справедливо отмечают, что мы вместо я в публичной речи для русского человека более естественно (между тем как в обыденной ситуации и разговорной речи трудностей с само репрезентацией с помощью местоимения я не возникает). Возможно, что отсутствие формы первого лица единственного числа у глагола победить имеет те же корни (при естественном — Мы победим).

Получается, что манипулирование собеседником/электоратом может осуществляться в том числе и на уровне выбора говорящим личного местоимения, что лишний раз подчеркивает то, что, как отмечает Чалый В. В. [10], «сегодня каждому участнику речевого акта, становящемуся слушателем, желательно обладать коммуникативной компетентностью в разрешении важных жизненных вопросов, умением правильно реагировать на возможные манипулятивные действия со стороны собеседника».

Примечания

манипулирование местоимение предвыборный политик.

• 1. Пеньковский А. Б. О семантической категории «чуждости» в русском языке // Проблемы структурной лингвистики 1985;1987. М.: Наука, 1989. С. 54−82.
• 2. Феофанов О. А. Реклама: новые технологии в России. СПб.: Питер, 2000. 384 с.
• 3. Купина Н. А. О расширении границ речевой свободы: языковой облик избирательных кампаний 1999 года в Екатеринбурге и Свердловской области // Русский язык сегодня: сб. ст. / РАН. М.: Азбуковник, 2003. Вып. 2. С. 476−492.
• 4. Беляева И. В. Прагматическое содержание количественной оценки: дис. канд. филол. наук. Ростов н/Д, 2004. 152 с.
• 5. Рядчикова Е. Н. Речевое воздействие как вид манипуляции // Личность в пространстве языка и культуры. М.; Краснодар, 2005. С. 290−300.
• 6. Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М.: Гнозис. 2004. 325 с.
• 7. Местоимения в современном русском языке: учеб. пособие / А. М. Чепасова, Л. Д. Игнатьева, Ж. З. Мительская и др. 2 изд-е, испр. и доп. М.: Флинта: Наука, 2007. 196 с.
• 8. Костомаров В. Г. Перестройка и русский язык // Русская речь. 1987. № 6. С. 3−11.
• 9. Мирошниченко А. А. Толкование речи. Основы лингво-идеологического анализа. Ростов н/Д, 1995. 112 с.
• 10. Чалый В. В. Говорящий и слушающий в процессе речевого взаимодействия // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. Майкоп, 2008. № 6. С. 34−36.