Социально-исторические и жанровые предпосылки усиления личностного элемента в северокавказской прозе (30-50-е гг. ХХ в.)

Социально-исторические и жанровые предпосылки усиления личностного элемента в северокавказской прозе (30−50-е гг. ХХ в.)

Как известно, годы исторических потрясений с бескомпромиссной резкостью проверяют все идейные, духовные, нравственные ресурсы и установки человека. И от того, какими окажутся суть этих установок и устойчивость этих ресурсов, зависит характер участия личности в происходящем: человек может сопротивляться истории или надеяться взлететь на ее гребне, может противостоять ей или жить в согласии с нею, может стараться повернуть ее ход или «по-страусиному» прятать голову. Анализируя данный временной период в развитии советской литературы, А. Бочаров отмечает: «Если зарубежная романистика обычно отдает безоговорочное предпочтение личности против безжалостности и хаоса истории, то советская проза сохраняет более сложную диалектическую закономерность: чтит, но, если надо, свободно перешагивает. В развитии конфликтных ситуаций нашей прозы обычно одерживают верх силы исторически состоятельные, знаменующие победу нового, что придает произведению жизнеутверждающий пафос, хотя в ходе борьбы порой терпят поражение, ломаются характеры, по-человечески симпатичные, но оказавшиеся не в силах постичь эту тенденцию. Победа правого дела эмоционально „перекрывает“ или объясняет несостоятельную судьбу того или иного „симпатичного“ героя, когда его непосредственные интересы не совпадают с коренными, перспективными интересами и потребностями общества» [1, С. 40].

Благодаря размаху исторических событий личность, вовлеченная в них, становится особо значимой, будто укрупняется, обретает общечеловеческий смысл, выходящий далеко за пределы конкретной ситуации. Человек словно остается один на один с историей, будучи вынужден самостоятельно определять свое место в мире, свою судьбу. Однако историзм произведений литературы отнюдь не подразумевает их безоговорочную эпичность. Несколько иные принципы изображения ложатся в основу ряда произведений национальных писателей. Воссоздание основного содержания в них идет от авторского «я». Сама же историческая личность представлена не столько в бытовой конкретности, сколько сквозь призму лирического переживания. В такой повести открывается значительно больший простор философским раздумьям, соизмерению духовного мира героя объективного и героя лирического, падает «занавес» времен, перекрещивается плоскость эпох. Психология лирического переживания изображается углубленно, захватывая многие стороны действительности, в образах и судьбах исторической личности обнаруживая новые аспекты лирико-философского осмысления. «Плодотворность подобного (лирико-эпического — Ф.Х.) синтеза в том, что «сюжетные силы прозы, «клей эпоса», как их метко определил Ю. Олеша, помогают преодолеть ту «дробность лирики», которая мешает ей «обнять целость жизни» (В. Белинский). Переживание развертывается, устремляется во внешний мир, вовлекая в себя огромную протяженность времени и пространства. Интимное соединяется с историческим, «кружения сердца» — с биографией века» [2, С. 187].

В. Апухтина также признает возможным отражение объективных процессов социально-исторической действительности средствами поэтики: «Суть выступлений писателей (М. Шагинян, В. Катаев, К. Симонов, С. Залыгин, Ю. Бондарев, Ф. Абрамов, В. Быков, А. Адамович) в связи с работой над историческим и современным материалом — в признании острой необходимости выбора наиболее гибких, точных выразительных средств и форм воплощения закономерностей жизни. В художественной системе писателей важнейшим звеном становится характер как явление эпохи, личность, формирующаяся в исторических обстоятельствах» [3, С. 17]. И далее, анализируя период 50-х годов, В. Апухтина замечает: «Социально-психологическая проза значительно расширила знания о человеке в трагедийных ситуациях, о его нравственности, благородстве, самоотверженности, идейной убежденности и тем самым значительно раздвинула границы прекрасного, утвердив идеал героического человека, чья сущность так ярко и полно проявилась в повседневности войны» [4, С. 27]. В контексте данного высказывания и рассмотрим далее ряд лирических повестей с явно выраженным социально-историческим уклоном.

Повесть балкарского писателя Б. Гуртуева «Бекир» написана по горячим следам коллективизации в середине 30-х годов XX в. В ее основе лежит острый социально-психологический конфликт между колхозниками и бывшими хозяевами земли — кулаками. Именно отображение (правда, не без некоторой идеологизированности) самого процесса нравственного взросления главного героя, сама попытка проникнуть в глубины его сознания и психологии и явилась тем новым в национальной литературе, что можно считать в некоторой степени достижением младописьменной повести.

В числе дагестанских повестей накануне войны была закончена книга Э. Капиева «Поэт» (1939) — сборник новелл, над которым автор в свое время работал очень долго и напряженно. Форма данного произведения, в соответствии с избранным автором стилем изложения, поэтически свободна и сосредоточивает в себе целый спектр жанров: от поэтически окрашенных — притч (зарисовок, легенд, сказок, преданий, загадок) до строк с явно выраженным оттенком авторской индивидуальности — дневниковых записей и строк из личных писем. Повесть заполнена целым потоком афоризмов и наречений, почерпнутых в копилке народного фольклора. Комплекс этих цитат сосредоточен на одной теме: «Тайна поэта и рожденной им песни». Этот эпиграф гигантски разрастается на протяжении всего повествования. Ведущим изложение и главным героем «Поэта» является один и тот же человек — народный мудрец и певец Сулейман. Данную фразу о роли поэта в отображении «прозы жизни» можно расценивать как удачнейший, точнейший и выразительнейший «девиз-установку», относящийся к самому жанру лирической прозы в целом и к создаваемым затем в его ключе повестям.

Стиль повествования Э. Капиева безоговорочно отличает тугая, уплотненная фраза, афористичность мысли, блеск отделки, взрывчатая сила короткого рассказа. Обращение к сказу, имитация живого народного языка со всеми его жаргонами, включая разговорный, метафорическая изощренность стиля Э. Капиева во многом перекликаются с художественной манерой современных писателей. Но, одновременно, сжатость, уплотненность стиля автора, его влечение к самому короткому, резко очерченному новеллистическому слову, его литая проза противостояли всей стилистической системе литературы соцреализма. Однако следует заметить, что и в этом произведении не обошлось без проявления социально-идеологической окрашенности лирической прозы, — проявления, обусловленного историческими обстоятельствами периода соцреализма, в разгар которого создавалась книга. Это проявилось в том, что лирический герой, перестав быть традиционным одиночкой, противостоящим обществу, становится активным членом коллектива, и его переживания и духовные коллизии являются как бы отражением мыслей и чаяний миллионов. И здесь вспоминается Бекир Б. Гуртуева, ставший со временем активным колхозником.

Тем не менее, при всей своей тенденциозности, краски, описывающие лирического героя, не лишены национального колорита. Собирательный образ Сулеймана является концентратом личностных качеств объекта гордости и преклонения, впитываемого с молоком матери уважения любого кавказского народа — старца, мудрого и справедливого, строгого и доброго, в уголках глаз которого затаилась лукавая усмешка, а каждая фраза которого без преувеличения имеет значительную общественную судьбоносность и, по сути, является готовым афоризмом. Таким образом, в «Поэте» в полной мере проявился профессионализм Э. Капиева, мастерски сумевшего проникновенно и гармонично посредством одного-единственного героя показать разноплановую и многоаспектную прозу современной ему жизни.

Постепенно в литературе начинает осуществляться явление, описанное Гегелем: «Сами по себе взятые, такие обстоятельства не представляют интереса и получают значение лишь в их связи с человеком, посредством самосознания которого содержание этих духовных сил деятельно переводится в явление. Лишь под этим углом зрения следует рассматривать внешние обстоятельства, так как их значение зависит лишь от того, что они представляют собой для духа, каким способом они осваиваются индивидами и служат для осуществления внутренних духовных потребностей, целей, умонастроений и вообще определенного характера индивидуальных воплощений» [5, С. 418]. Хотя в художественном творчестве все всегда так или иначе было связано с человеком. Человеческая жизнь, отношения личности и общества, социальное, духовно-нравственное и природное в человеке, его родовая сущность и неповторимое своеобразие, — все это являлось и является универсальным предметом художественного интереса любого писателя.

Зародыши этого, очерченного Гегелем, позитивного процесса стали пробиваться уже в самой ранней национальной литературе, все еще целенаправленно стремившейся к воплощению в жизнь традиций пресловутого соцреализма. Так, один из первых кабардинских прозаиков Х. Теунов в своей повести «Аслан» (1941) преследует ту же цель, что и вся литература соцреализма рассматриваемого периода — создание своего, идеально положительного героя.

В советской критической литературе основным недостатком произведений рассматриваемого периода признается описательность, неглубокое исследование эмоционально-чувственной сферы, «слабость в изображении жизненных процессов и влияния этих процессов на формирование, рост и развитие характеров» [6, С. 25]. Однако, имея в виду повесть «Аслан» Х. Теунова, можно вполне обоснованно утверждать, что уже тогда наметились первые, хотя робкие и неявные, но существовавшие попытки лиризации повести, попытки придания, пусть и неярко выраженного, но субъективно-личностного оттенка повествованию и психологизма — характерам.

Конфликт в повести Х. Теунова социально обусловлен и отвечает всем тенденциозным требованиям советской литературы тех лет. Стержневой сюжетный план — борьба бедняка-пастуха с князем — сопровождается несколькими также социально востребованными и традиционными идеологическими коллизиями, например, дружба и возникшая в результате неких нравственных исканий идейная солидарность Аслана с русским печником. Однако при всей своей традиционности этот сюжетный узел в итоге нарушает давно заведенные черты своего развития и не становится сюжетом «бесконфликтным», — он не разрешается благополучно победой бедняка над социальной несправедливостью, а оказывается гораздо более приближенным к возможному реальному варианту развития событий в объективной действительности. Аслан, ранив князя и убив его приспешника, уходит в горы — скрываться. Уже здесь просматриваются зачатки литературного процесса, который получит свое развитие в дальнейшем — в повести 50-х годов.

Изображая существовавшую историческую действительность, писатель обращается к индивидуальной психологии героя, но не для того, чтобы вырвать личность Аслана из породившего ее ряда объективных закономерностей, а для того, чтобы, наоборот, глубже объяснить природу происходящих общественных изменений. Так же, как и писатель эпического склада, лирик раскрывает душу своего героя не в качестве замкнутого психологического мира, но в качестве сферы приложения конкретно-исторических сил эпохи. Лирик исходит из убеждения, что история преломляется не только в мировых событиях, но и в человеческом сердце. Характер Аслана многогранен, его внутренняя жизнь сложна и подвижна, и эти сложность и подвижность раскрыты особым приемом: постепенным распахиванием его личности перед читателем все новыми и новыми, подчас неожиданными сторонами. В противовес суперактуальным для того времени социально значимым и идеологически определенным мотивам, преобладающими в этой ранней повести Х. Теунова явились мотивы, психологически обусловленные, — рождение и созревание человеческой мысли, поступка, их взаимная связь и взаимное развитие, — то, что, в свою очередь, стало несомненным шагом национальной повести вперед.

Адыгейский писатель А. Евтых в послевоенные годы успешно продолжает начатую до войны писательскую деятельность и издает целый ряд повестей. Основную тему всей адыгейской прозы тех лет составляли процессы, происходившие в послевоенной деревне. Главным действующим лицом большинства произведений был фронтовик, только что вернувшийся с войны и с энтузиазмом налаживающий жизнь в родном ауле. Причем наблюдалась явная тенденция к идеализации образа фронтовика-коммуниста, его активная деятельность помогала разрешить все проблемы, существовавшие в деревне. Как отмечала критика, эта тенденция характерна для таких произведений А. Евтыха, как «Превосходная должность» (1948), «Аул Псыбэ» (1950) и для последовавших за ними крупных произведений «Солнце над нами», «Девушка из аула», «У нас в ауле».

Несмотря ряд художественных недостатков, повести А. Евтыха «Аул Псыбэ» и «Превосходная должность» сыграли важную роль в развитии отечественной литературы, они поставили в адыгейской повести проблему героя, весьма актуальную в те годы во всей советской литературе, а также придали национальной литературе некоторые элементы эстетики достоверного. Причем достоверность эта особого рода. Качеством подлинности, объективности и достоверности могут обладать не только человеческие поступки, события и факты, но и авторские мысли и чувства, степень наличия которых в лирических повестях А. Евтыха весьма значительна. Как бы застигнутые «врасплох», во всей своей жизненной и психологической реалистичности, они тоже могут нести и несут ощущение достоверности, — но только внутренней жизни, сознания, производить впечатление непреднамеренности беседы, безысходной исповеди.

Своеобразие этих повестей в жанровых их формированиях состоит в том, что писатель и его герои познают окружающий мир в сплаве лирического и эпического начал. Перед писателем объективно раскрывающийся сюжет, построенный на событиях и фактах. Здесь место лирического незначительно, но лирическое и в этих повестях выполняет функцию не столько жанрообразующего фактора, сколько становится определенным приемом для раскрытия внутреннего мира героев, тем более, что писатель часто пользуется внутренним монологом, самоанализом героя.

Первая повесть А. Евтыха «Мой старший брат» явилась начальным и в то же время стержневым, наиболее удачным образцом лирической прозы в довоенной адыгейской литературе. Повесть вышла в 1939 г. и оказалась попыткой писателя изобразить революционное и послереволюционное прошлое народа сквозь призму лирического «я» главного героя. Автор рисует яркую и выразительную картину жизни адыгейского аула в период становления советской власти и в годы нэпа. Отмеченной выразительности значительно содействует способ изложения, интуитивно выбранный А. Евтыхом и, как оказалось впоследствии, наиболее приемлемый и удачный для данной структуры произведения. Повествование ведется от лица автора, но читатель воспринимает его как голос главного героя, то есть, как и в любом другом, традиционно лирическом произведении, голос автора-рассказчика и голос главного героя сливаются, образуя, тем самым, единое повествовательное начало, передающее настроение, ощущения и мысли персонажа и, посредством этого, описывающее окружающую действительность. Таким образом, можно с уверенностью сказать, что один из признаков лирической повести наличие голоса автора или рассказчика присутствует здесь в полной мере.

Именно благодаря уже раннему творчеству А. Евтыха прозаическое изложение обращается в сторону явного присутствия автора или очень близкого к нему лирического героя, от лица которого ведется повествование. Отказываясь от явной фабульности, традиционного понимания сюжета, беллетристических героев, в общем, от всего того, что обладало проверенным эстетическим качеством, литература предпочла поэтику непредустановленного и перешла к поискам новых контактов с действительностью.

Следует отметить, что А. Евтых сумел ввести в лирический сюжет, развивающийся в рамках «размышлений становящейся личности», большой эпический мир. Это был уже новый уровень сюжетостроения, когда сюжетообразующими факторами становятся не события в жизни героев в их последовательной логической связи, не постоянное наращивание в повествовании возможностей динамически раскрывающейся фабулы, а мысль о трудном внутреннем самостановлении героя и его самопознании. При этом художественная идея и мысль не ограничивают поля проявления нравственных, духовных и психологических основ личности, наоборот, они расширяют его и обогащают возможностями глубокого осмысления героем большого, разнообразного по форме и содержанию объема жизненной информации, но только пропущенной через душу и сознание одного, а не всех и не многих.

поэтика проза северокавказский конфликт.