О символической функции лейтмотивов в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»

О символической функции лейтмотивов в повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»

Существенную роль в символической поэтике повести «Смерть Ивана Ильича» выполняют слова-лейтмотивы приятный /приличный, а также дело, суд, жизнь и смерть. В силу устойчивости связей с ключевыми образами и чрезвычайно высокой частотностью употребления, эти лейтмотивы составляют основу символического сюжета и организуют различные образы и мотивы в одно целое. Особенность этих слов-лейтмотивов заключается также в том, что они обладают двойными, противоположными значениями, прочно закрепленными за каждым из них.

Проследим развитие мотива приятный /приличный — неприятный / неприличный в строгом соответствии с предложенной в повести последовательностью.

Иван Ильич был «умный, живой, приятный и приличный (курсив здесь и дальше в тексте повести наш — Н. П.) человек». Он служил, делал карьеру и вместе с тем приятно и прилично веселился" [4: XXVI, 70]. Даже связи с женщинами в молодые годы, попойки, поездки в публичные дома — «все это носило на себе, высокий тон порядочности» [4: 70]. Чиновником особых поручений, судебным следователем, а впоследствии прокурором, Иван Ильич «был таким же приличным, умеющим отделять служебные обязанности от частной жизни и внушающим общее уважение» [4: 71]. Жизнь его складывалась приятно, «немалую приятность в жизни прибавил, вист» [4: 71]. Характер жизни «легкой, приятной, веселой и всегда приличной и одобряемой обществом. Иван Ильич считал свойственным жизни вообще» [4: 73]. Женившись, он стал требовать и от жены «того приличия, которые определялись общественным мнением» [4: 74−75]. Он искал в супружеской жизни «веселой приятности и, если находил их, был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный, выгороженный им мир службы и в нем находил приятность» [4: 75]. Жизнь его шла так, «как он считал, что она должна была идти: приятно и прилично» [4: 76].

Получив новое большое повышение по службе, Иван Ильич понял, что, наконец, «жизнь приобретает настоящий, свойственный ей, характер веселой приятности и приличия» [4: 72], и жизнь «пошла так, как, по его вере, должна была протекать жизнь: легко, приятно и прилично» [4: 80]. Он совершенствовался в умении отделять служебные дела от всего человеческого, и «дело это шло у Ивана Ильича не только легко, приятно и прилично, но даже виртуозно» [4: 81].

Начиная с четвертой главы, когда возникает мотив болезни Ивана Ильича, понятия приятный /приличный исчезают, уступая место понятиям с противоположным знаком: неприятный /неприличный.

Супруги стали ссориться, «скоро отпала легкость и приятность и с трудом удерживалось одно приличие» [4: 83]. Прасковья Федоровна «говорила ему неприятности» [4: 83]. Иван Ильич злился на несчастья или людей, делавших ему неприятности и убивающих его" [4: 86]. Прасковья Федоровна, в свою очередь, считала, что «вся болезнь эта есть новая неприятность, которую он делает жене» [4: 88]. Для испражнений его. были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье. Мученье от нечистоты, неприличия и запаха. [4: 95]. «Но в этом самом неприятном деле и явилось утешенье Ивану Ильичу» [4:95].

Как видим, мотив приятный/приличный развивается по восходящей линии и в высшей точке («Дело это шло у Ивана Ильича не только легко, приятно и прилично, но даже виртуозно») обрывается началом болезни. Мотив неприятный/неприличный развивается также по принципу усиления и также на вершине своего развития («. в этом самом неприятном деле и явилось утешенье Ивану Ильичу») обрывается появлением Герасима, участие которого подводит Ивана Ильича к пониманию того, что «страшный, ужасный акт его умирания. всеми окружающими его был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия,. тем самым „приличием“, которому он служил всю свою жизнь.» [4: 98].

Мотив завершен.

Обнаруженная в его развитии закономерность дает основание утверждать, что мотив обладает основными качествами «внешнего сюжета: завязка, развитие действия, кульминация, развязка, составляя при этом внутренний стержень повествования, то есть является своеобразным сюжетом в сюжете.

Можно заметить, что в тесном взаимодействии с мотивом приятный /приличный — неприятный /неприличный находится словолейтмотив дело, которое вместе с производными «делать», «отделываться», «делишки» и т. д. является в повести, пожалуй, наиболее часто употребляемым понятием. Слово-лейтмотив дело / делать в той или иной степени характеризует почти всех персонажей повести.

Петр Иванович:

«Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там (в комнате мертвеца — Н.П.) надо будет делать [4: 63]; «Петр Иванович знал, что как там надо было креститься, так и здесь надо было пожать руку, вздохнуть и сказать: «Поверьте!». И он так и сделал. И, сделав это, почувствовал, что результат получился желаемый: что он тронут и она (Прасковья Федоровна — Н.П.) тронута» [4: 65]; «.он (Петр Иванович — Н.П.) поддается мрачному настроению, чего не следует делать, как это очевидно видно по лицу Шварца. И, сделав это рассуждение, Петр Иванович успокоился» [4: 67].

Прасковья Федоровна:

«- Я все сама делаю, — сказала она Петру Ивановичу. — Я нахожу притворством уверять, что я не могу от горя заниматься практическими делами. Однако у меня дело есть к вам» [4: 66]; «…она разговорилась и высказала то, что было, очевидно, ее главным делом к нему; дело это состояло в вопросах о том, как по случаю смерти мужа достать денег от казны» [4: 67]; «…она без всякой причины ревновала его (Ивана Ильича — Н.П.), требовала от него ухаживанья за собой, придиралась ко всему и делала ему неприятные и грубые сцены» [4: 73]; «Она все над ним (Иваном Ильичом — Н.П.) делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно» [4: 102].

Лещетицкий (Первый доктор):

«Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой. И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено» [4: 84].

Михаил Данилович (Второй доктор):

«Иван Ильич чувствует, что доктор хочет сказать: «Как делишки?', но что и он чувствует, что так нельзя говорить, и говорит: «Как вы провели ночь?» «[4: 101]; «Иван Ильич знает твердо и несомненно, что все это вздор и пустой обман, но когда доктор, встав на коленки. делает над ним с значительнейшим лицом разные гимнастические эволюции, Иван Ильич поддается этому.» [4: 101]. Шварц:

«Вот-те и винт! Уж не взыщите, другого партнера возьмем. Нешто впятером, когда отделаетесь», — сказал его игривый взгляд" [4: 65].

Особая роль Шварца, в чертах лица которого просматривается «что-то едва ли даже не мефистофельское (Шварц — черный — черт?)» [2: 235], состоит еще и в том, что в его характеристике слово-лейтмотив дело / делать переходит непосредственно в понятие игра / игривый, которое, объединяя различные оттенки понятия дело, выражает в повести его доминантное значение, абсолютно противоположное прямому: «.Шварц с серьезно сложенными, крепкими губами и игривым взглядом, движением бровей показал Петру Ивановичу направо, в комнату мертвеца» [4: 63]; «Шварц ждал его… играя обеими руками за спиной своим цилиндром. Один взгляд на игривую, чистоплотную и элегантную фигуру Шварца освежил Петра Ивановича» [4: 64].

Понятию дело / игра, характеризующему названных персонажей, в повести противостоит понятие дело / труд, связанное с Герасимом — единственным персонажем, в характеристике которого слова-лейтмотивы сохраняют свои прямые значения: «. в этом самом неприятном деле и явилось утешение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить за ним буфетный мужик Герасим» [4: 95]; «Сначала вид этого, всегда чисто, по-русски одетого человека, делавшего это противное дело, смущал Ивана Ильича» [4: 96]; «И он ловкими, сильными руками сделал свое привычное дело» [4: 96]; «- Тебе что делать надо еще? — Да мне что же делать? Все переделал, только дров наколоть на завтра» [4: 97]; «Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чем дело …» [4: 98].

Уже в первом опубликованном анализе повести (Н.С. Лесков) подчёркивалась роль Герасима, который «перед отверстым гробом… научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему, — участие, перед которым так ничтожно и противно всё, что приносят друг другу в подобные минуты люди светские» [3: II, 154].

Герасим появляется в первой и заключительных главах повести. В первой главе он неслышно проходит перед Петром Ивановичем лёгкими шагами, и тот вспоминает, что «видел этого мужика в кабинете; он исполнял должность сиделки, и Иван Ильич особенно любил его» [4: 63].

Первая глава чрезвычайно важна для понимания символической образности повести. Едва ли не каждый образ или эпитет, едва ли не каждая деталь или подробность первой главы находят продолжение, развитие и объяснение в основном повествовании. М. П. Еремин справедливо утверждает, что «в первой главе есть своя законченность — по принципу зеркального круга» [2: 242−245], но законченность эта имеет, по его мнению, скорее фабульный характер. С точки зрения символической наполненности, первая глава содержит в себе не только вопросы типа «в чём смысл случившегося?», как полагает М. П. Ерёмин, но и ответы на вопросы, заданные основным повествованием. На наш взгляд, любой вид анализа повести будет неполным без повторного возвращения к первой главе после знакомства с основным повествованием — в этом одна из особенностей повести, продиктованная её композиционным своеобразием — принципом художественной ретроспекции.

В заключительных главах близость Ивана Ильича и Герасима находит конкретное воплощение: Иван Ильич хочет, чтобы Герасим держал его ноги как можно выше на своих плечах. Эта нелепая поза, которая, якобы, приносит облегчение больному, вызывает недоумение окружающих. Прасковья Фёдоровна жалуется очередному доктору: «Да ведь вот не слушается!.. А главное — ложится в такое положение, которое, наверное, вредно ему, — ноги кверху [4: 102]. Доктор презрительно-ласково улыбается: «Что ж, мол, делать, эти больные выдумывают иногда такие глупости; но можно простить» [4: 102].

Реалистическая мотивировка сомнений не вызывает, тем не менее то, что Л. Н. Толстой придаёт этим, в сущности, финальным эпизодам очень большое значение, должно найти иное, более глубокое объяснение.

Едва ли не постоянной характеристикой Герасима является легкая поступь: «Вошёл в толстых сапогах. лёгкой сильной поступью Герасим. ловкими сильными руками сделал своё привычное дело и вышел, легко ступая. И через пять минут, так же легко ступая, вернулся» [4: 96].

" Лёгкая поступь" Герасима и «ноги» Ивана Ильича явно акцентированы Л. Н. Толстым, явно наделены неким «вторым» смыслом: «…ему (Ивану Ильичу — Н.П.) казалось, что ему лучше, пока Герасим держал его ноги» [4: 97]; «Ему хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролёт, держал его ноги…» [4: 98]; «Все тот же Герасим сидит в ногах на постели, дремлет спокойно, терпеливо. А он (Иван Ильич — Н.П.) лежит, подняв ему на плечи исхудалые ноги…» [4: 105].

У А. Н. Афанасьева находим: «Нога, которая приближает человека к предмету его желаний, обувь, которою он при этом ступает, и след, оставляемый им на дороге, играют весьма значительную роль в народной символике. Понятиями движения, поступи, следования (курсив наш — Н.П.) определялись все нравственные действия человека» [1: 31]. К этому можно добавить, что нога — это традиционный символ души в большинстве мифологических и религиозных систем.

Эта информация заставляет рассматривать отношения Герасима и Ивана Ильича совсем в другом свете.

Эпизоды, в которых Иван Ильич остается наедине с врачующим его душу Герасимом, глубоко символичны. Здесь пересекается множество смысловых линий. Беспомощный барин, черпающий у мужика нравственную силу, и молчаливый, себе на уме мужик, одной, никому неведомой любовью возрождающий полумертвеца к истинной жизни. Это можно назвать символом религиозно-нравственной программы Л. Н. Толстого, символом, в котором отразились все её противоречия.

В характеристике Герасима прямое значение слова дело усиливается понятием работа (труд): «…как человек в разгаре усиленной работы, живо отворил дверь, кликнул кучера, подсадил Петра Ивановича и прыгнул назад к крыльцу, как бы придумывая, что бы еще ему сделать [4: 68]; «- Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? — сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-то в его время понесет тот же труд» [4: 98].

Несмотря на то, что основная линия мотива дела связана с образом Ивана Ильича, мы сочли достаточным показать его функционирование на примере второстепенных персонажей.

Охватывая значительный круг персонажей, мотив дела точно так же, как и мотив приятный /приличный — неприятный /неприличный, сохраняет относительную самостоятельность и обнаруживает сюжетные свойства. Ближе к финалу повести мотив дела тесно взаимодействует с мотивом суда.

Впервые Иван Ильич почувствовал себя подсудимым с появлением доктора, который в его сознании ассоциируется с представителем суда: «Все было точно так же, как в суде. Как он в суде делал вид над подсудимыми, так точно над ним знаменитый доктор тоже делал вид» [4: 84]; «Все было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз сам Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянул сверху очков на подсудимого» [4: 84].

Воспринимаемый вначале как метафора, мотив суда постоянно нарастает: «И он (Иван Ильич — Н.П.) шел в суд. и начинал дело. Но вдруг в середине боль в боку, не обращая никакого внимания на период развития дела, начинала свое сосущее дело [4: 93−94]. Иван Ильич оказывается в эпицентре множества каких-то судебно-деловых микропроцессов, каждый из которых по-своему реален и конкретен. Взятые вместе, они и составляют символическое понятие суда, где нет конкретного судьи, но есть конкретный подсудимый. Собственно, Иван Ильич не задает вопроса: «Кто судья?», его больше волнует другой вопрос: «За что?» «Чего же ты хочешь теперь? Жить? Как жить? Жить, как ты живешь в суде, когда судебный пристав провозглашает: «суд идет!..» Суд идет, идет суд, — повторил он себе. — Вот он, суд! «Да я же не виноват! — вскрикнул он с злобой. — За что?». И он перестал плакать и, повернувшись лицом к стене, стал думать все об одном и том же: зачем, за что весь этот ужас» [4: 107].

Итогом этого символического суда становится свет — как искупление, которому предшествует раскаяние, возвращающее герою человеческое достоинство: «Не то. Все то, чем ты жил и живешь, — есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть» [4: 111].

«Просветление» Ивана Ильича находит и конкретное выражение, конкретное дело: «Жалко их (жену и сына — Н.П.), надо сделать, чтоб им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. „Как хорошо и просто“, — подумал он» [4: 114]. Смерть — это и есть то главное дело, которое совершил Иван Ильич, умерший тем, кем ему и надлежало быть от рождения, — человеком.

В первой главе обретение истины зафиксировано в выражении лица Ивана Ильича: «Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видел его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное — значительнее, чем оно было у живого. На лице было выражение того, что-то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым» [4: 64]. Обретение истины подтверждается подробностью, которую, на наш взгляд, можно считать началом и одновременно завершением еще одного символического мотива — свечи /света: «Мертвец. выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый, восковой лоб.» [4: 64]. Увиденный ретроспективно, этот вполне реалистический штрих как бы заключает в себе отблеск света последней, двенадцатой главы. Именно поэтому Петру Ивановичу, приехавшему на панихиду «исполнить очень скучные обязанности приличия» [4: 62], «что-то. стало неприятно», и он «поспешно перекрестился и, как ему показалось, слишком поспешно, несообразно с приличиями, повернулся и пошел к двери» [4: 64].

В толстоведении существует мнение, что «драматизм обстоятельств и обличительная сила произведения увеличиваются благодаря тому, что никакого переворота ни с кем из тех, кто близок к Ивану Ильичу, не случилось», и примером может служить Петр Иванович, который «не только не приходит к мысли, что „нельзя, нельзя и нельзя так жить“, а, напротив, старается скорее избавиться от удручающего впечатления» [5: 24]. Это действительно так. Но ведь вопрос о предстоящей и, возможно, близкой смерти стоит перед Петром Ивановичем гораздо в более острой форме, чем перед другими персонажами: «Трое суток ужасных страданий и смерть. Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня», — подумал он, и ему стало на мгновение страшно" [4: 67]. Петр Иванович с помощью привычной философии и не без поддержки Шварца находит в себе силы преодолеть страх смерти, то есть «сделать вид», что ее не существует, однако весь символический план первой главы повести настойчиво подчеркивает близость смерти именно к Петру Ивановичу.

Вопрос о том, увидит ли свет Петр Иванович, а значит и другие персонажи повести, Л. Н. Толстой оставляет открытым. Об этом говорит промежуточное положение Петра Ивановича между Шварцем и Герасимом — резко контрастными, социально обусловленными фигурами, символизирующими два полюса, две морали, два взгляда на жизнь и смерть. Если «игривый» Шварц олицетворяет ложную жизнь (или смерть, в понимании Л.Н. Толстого), то занимающийся «самым неприятным делом» Герасим является фигурой, которая подводит персонажей непосредственно к свету — символу, в котором сходятся все основные мотивы повести.

Говоря о том, что свет символизирует духовно-нравственное прозрение Ивана Ильича, освобождение его от «маски», истинную жизнь, мы не претендуем на то, чтобы полностью исчерпать богатство смысловых связей, заключенных в этом образе. Однозначными также представляются и попытки религиозно-мистического толкования, поскольку христианская традиция очень молода по сравнению с мифологической, а тот факт, что свет восходит к солярной символике, общеизвестен. К тому же, стремление к более или менее конкретному объяснению художественного символа представляется малоплодотворным. Можно говорить лишь об общей смысловой направленности, о тенденции значения, полное выявление которого невозможно даже с максимальным учетом совокупности художественных компонентов. Символ, как правило, заключает в себе определенную историко-культурную традицию и в этом смысле выходит далеко за рамки конкретного произведения.

Выводя своего героя, Ивана Ильича Головина, на солярный, космический уровень, Л. Н. Толстой погружает его в систему духовно-нравственных ценностей, которые предполагают, прежде всего, масштабные отношения человека и мира, а потом уже бытовые, семейные, служебные и прочие отношения. В этой связи, реалистические детали, образы, лейтмотивы, подготавливающие свет как центральный символ повести, являются еще и образами-напоминаниями об истинных возможностях человека, об истинном его предназначении. Именно эта их функция дает нам основание рассматривать разнородные и разномасштабные художественные реалии текста, которые выполняют в повести реалистически установленную сюжетную программу, как упорядоченную совокупность образов и мотивов «второго», символического сюжета произведения.

лейтмотив поэтика символический толстой.

• 1. Афанасьев, А. Н. Древо жизни: избр. ст. — М.: Современник, 1982.
• 2. Ерёмин, М. П. Подробности и смысл целого (из наблюдений над текстом повести «Смерть Ивана Ильича») // В мире Толстого: сб. ст. — М.: Сов. писатель, 1978.
• 3. Лесков, Н.С. О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом / Лесков, Н. С. // Собр. соч.: в 11 т. — М.: ГИХЛ, 1989.
• 4. Толстой, Л. Н. Смерть Ивана Ильича / Л. Н. Толстой // Полн. собр.соч.: в 90 т. (Юбилейное).- М.: ГИХЛ, 1928;1958. — Т.26.
• 5. Щеглов, М. А. Повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича» / М. А. Щеглов // Литературная критика. — М.: Худ. лит., 1971.