Ирония в романе И.А. Гончарова «Обломов»

Ирония в романе И. А. Гончарова «Обломов»

М.Б. Лоскутникова Реалистическое творчество И. А. Гончарова еще при жизни художника получило самую высокую оценку. Представители разных направлений критики: «реальной», «эстетической», «почвеннической», народнической, символистской — писали о великом даре писателя-живописца, обладающего способностью пластически запечатлевать людские типы и раскрывать их психологию, отражать жизнь общества и его внутреннее движение. Среди других достоинств Гончарова-писателя подчеркивалась его беспристрастность. Особенности таланта писателя находили в «спокойствии и полноте поэтического миросозерцания» (Н. А. Добролюбов [5, c. 37]), в «полной объективности» (Д. И. Писарев [5, c. 69]), в «уравновешенности», в отсутствии «запальчивости» (М. А. Протопопов [5, c. 188, 190]), в «изумительной трезвости взгляда на мир» (Д. С. Мережковский [5, c. 175]) и др. Однако многие критики уже тогда обратили внимание на беззлобную иронию писателя, которая согрета «глубокой поэзией» (А. В. Дружинин [5, c. 25, 111]), «соседствует» с состраданием (М. А. Протопопов [5, c. 194]) и т. д. Сам Гончаров в абсолютизируемом им требовании «художественной правды» подчеркивал, что в стремлении ее достичь необходимо опираться на «такие пособия, как типичность, юмор», «творческая фантазия» [1, VI, c. 484, 485]. В юмористическом изображении действительности (например, у Гоголя) Гончаров видел «отрадную теплоту» и отвергал «холодную иронию» — «продукт, пожалуй, ума» [1, VI, c. 485]. Однако следует понять, что именно писатель вкладывал в отрицание «продукта ума». Как истинный художник-пластик Гончаров ратовал за объемные, внетенденциозные, глубоко типизированные и индивидуализированные образы. «Писать художественные произведения только умом, — утверждал он, — все равно, что требовать от солнца, чтобы оно давало лишь свет, но не играло лучами» [1, VI, с. 485].

В данной статье будет показано, что Гончаров многопланово использует иронию — и как средство достижения комического (юмористического и чаще сатирического) эффекта, и как средство драматической и трагической разработки характеров и ситуаций. При этом гончаровская ирония никогда не оказывается «холодной»: ироническое видение действительности и ее проблем позволяло писателю раскрыть глубочайшие национально-государственные, общественно-политические, социально-культурные и нравственно-духовные противоречия изображаемой эпохи. Эта возможность открывается перед иронией как художественным приемом в силу того, что в ее природе заключена способность говорить больше, чем написано или сказано. Поскольку у иронии иная природа образности, чем у тропов, в стилистике произведений (диктующей тональность художественного целого и высвечивающей характеры) возникает доминирование выражаемого над выраженным. Ирония как прием скрытой насмешки обнаруживает противоречие, когда при внешнем утверждении явления, качества или характеристики их наличие отрицается. По А. А. Потебне, ирония — «лукавое притворство, когда человек прикидывается простаком, не знающим того, что он знает» [4, с. 295]. Эту мысль развивал А. Ф. Лосев, который писал, что иронично то выражение, когда человек, говоря «да», не скрывает своего «нет», а именно «выявляет» его [2, с. 134]. Тем самым философ подчеркивал, природа иронии состоит в ее двуплановости, когда при формальном подчеркивании значительного, позитивного, духовного становится очевидно ничтожное, пустое, низкое.

Становясь модусом, ирония, в первую очередь, маркирует сферу комического в юмористической, сатирической, саркастической его формах. Однако она не является специфическим инструментом комического. Восхождение авторов в «иронии истории» показывает, что она может носить драматический и даже трагический характер. В последнем случае в ней представлен непримиримый конфликт, который не может получить позитивного разрешения в определенных общественно-исторических условиях. При этом даже комическая ирония может стать сарказмом (от греч. Багкагб — рву мясо) — «насмешкой злобной или горькой», то есть «иронией, соединенной с ядовитой насмешкой» [4, с. 296, 303].

Рассмотрим иронию как средство комического (в сатирической и юмористической формах). В своей статье «Лучше поздно, чем никогда» И. А. Гончаров подчеркивал, что обломовщина — его обозначение крепостного права, и «главный мотив» обломовщины дан им в главе «Сон Обломова» [1, VI, с. 458], где идиллическая картина окрашена в иронические тона. Одним из наиболее эффективных средств достижения этой последней цели является прием занижающих насмешливых комментариев, часто представленных в форме сравнения. Так, в изображении природной картины сказано, что в обломовских краях «грозы не страшны», и эта характеристика сразу разъясняется: «число и сила ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества» [1, IV, с. 104−105]. Не менее важен прием контрастного изображения. Повествователь (которого по праву можно назвать автором-повествователем) подчеркивает: «Забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке» [1, IV, с. 114]. Вслед за этим ракурс зрения направляется на дворового Антипа, которому в конце недели достаются остатки пирога с барского стола, и Антип разрушает «любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог, нежели самим пирогом …» [1, IV, с. 115].

Во «Сне» воссоздано граничащее с фантасмагорией нарушение логики жизни, поскольку обломовцы существуют в убеждении: «Вот день-то прошел, и слава богу!» [1, IV, с. 120]. Ирония повествователя направлена на некоторые особенности традиционной культуры, закладываемой уже в сказках о Емеле-дурачке: «расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы» [1, IV, с. 121]. «Животрепещущая верность подробностей» в сказках дворовой женщины иронически уподоблена «простоте и добродушию Гомера», и творчество «наших гомеридов» расценено как «злая и коварная сатира на наших предков, а может быть, еще и на нас самих» [1, IV, с. 121, 120]. Прямая оценка дополняется скрытой — иронической, и наоборот. «Добрые люди» в обломовских краях — те, что понимали жизнь «не иначе как идеалом покоя и бездействия» и «сносили труд как наказание» [1, IV, с. 126]. Примеры такого отношения к труду в романе многочисленны: починка галереи, например, или моста. Демонстративное отрицание писателем жизненных установок и быто-бытийных традиций обломовцев постоянно подкрепляется завуалировано ироничным комментарием повествователя. Подчас между одним и другим обнаруживается лишь тонкая грань. В изображении сна романного героя подчеркнуто, что обломовцы «никогда не смущали себя никакими туманными умственными или нравственными вопросами» и не читали книг [1, IV, с. 126]. Вследствие этого даже в мечтаниях о будущем «шитом мундире» сына (в его предполагаемом статусе «советника в палате» и, может, «губернатора») родители не видели в ученье проку и не всегда возили маленького Илью на уроки: «Зимой казалось им холодно, летом по жаре тоже не годится ехать, а иногда и дождь пойдет» [1, IV, с. 145, 144].

Однако писатель устами повествователя подчеркивал, что Илья Ильич Обломов «уж был не в отца и не в деда» [1, IV, с. 67]. Его ничегонеделанье тем не менее нравственнее, чем обывательская суета его самодовольных приятелей. Чтобы сразу заявить об этом, Гончаров в главе 2 (части I) создает целую галерею визитеров Обломова. Эти эпизодические лица введены в повествование с единственной целью — высветить и оттенить фигуру главного героя. Так, самовлюбленный Волков рад тому, что «не нужно бывать в должности» [1, IV, с. 20]. Судьбинский со всей серьезностью рассказывает о нововведениях в письмах, где «отменили писать „покорнейший слуга“, а пишут „примите уверение“» [1, IV, с. 22−23]. При этом визитер говорит и о своем высоком жалованье. В результате авторская ирония сливается с иронией героя [3, с. 96], и Обломов констатирует: «Голос, что ли у тебя хорош? Точно итальянский певец!» [1, IV, с. 23]. Третий визитер, Пенкин, гордо сообщает Обломову, что ратует «за реальное направление в литературе» и написал рассказ «о том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам», на что Обломов саркастически замечает: «Стало быть, побои городничего выступают в повести как fatum древних греков?» и ядовито заключает: «Да, это в самом деле реальное направление» [1, IV, с. 27, 26]. В результате, начиная с изображения визитеров Обломова, объектом иронии в ее комической (сатирической и юмористической) форме в произведении становится прежде всего то окружение героя, которое не оказывает на него духовного влияния. В ироническом свете показаны светская дама — тетка Ольги Марья Михайловна и ее друг барон фон Лангваген, которые «все больше молчат», создавая впечатление, что они «как будто что-то знают, чего другие не знают» [1, IV, с. 229].

Объектом авторской насмешки, исполненной вместе с тем сочувствия, является Агафья Пшеницына, мир которой нарисован писателем в гоголевском духе. В ее портрете Гончаров использует прием сниженно-заземленных характеристик. Эти характеристики прямо спроецированы на мировосприятие героя. Изначально Обломов (которого в последние годы, как правило, «тянуло к подушке») видит «высокую, крепкую, как подушка дивана, никогда не волнующуюся грудь» Пшеницыной и смотрит на нее «с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку» [1, IV, с. 356, 310, 350]. Ироническое представление Пшеницыной усилено композиционными средствами — сопоставлением Агафьи с Ольгой Ильинской. Задолго до Л. Н. Толстого писатель наделил Ольгу «лучистыми глазами», и если в Ольге Обломова покоряли «лучи ее глубокого взгляда», то в Пшеницыной его волнуют ее «голые», «вечно движущиеся» локти [1, IV, с. 256, 487, 354, 316, 326]; если Ольга видится «статуей грации и гармонии», то Пшеницына — по-иному: шаль покрывает ее «как попона» [1, IV, с. 199, 309]; если в Ольге Обломова привлекает «присутствие говорящей мысли» во взгляде, то постоянной оценочной деталью в изображении реакции Пшеницыной на любые не связанные с ведением хозяйства внешние посылы является тупость. Ольга захватывает своим исполнением арии «Casta diva», а Пшеницына — хозяйственной деятельностью: она мастерски печет пирог «с цыплятами и грибами», ее стихия — «закупка сахару, чаю, провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье» [1, IV, c. 454, 392]. Ироничный тон в изображении Пшеницыной отринут на той стадии развития сюжета, когда ради житейского комфорта Ильи Ильича она, руководствуясь «умом сердца» [1, IV, с. 445], заложила сначала свое приданое — жемчуг, а потом фермуар, серебро и даже салоп, шаль и парадное платье. В изображении Пшеницыной после смерти Обломова (как женщины «с затаившимся внутренним смыслом в глазах» [1, IV, с. 508]) Гончаров показывает ее молчаливое прозрение в горе.

Теплой иронией окрашено отношение героя и повествователя к Захару — верному, но нечистоплотному и ленивому слуге. Характеризуя слуг старого времени как «рыцарей лакейской», служивших господам «без страха и упрека», повествователь в отношении Захара множит иронию: «этот рыцарь был и со страхом, и с упреком» [1, IV, с. 69].

Обломовщина проявляется в романе в трагикомических формах. В письме старосты Илье Ильичу утверждается: «кормилец наш, все благополучно», и далее следует рассказ о засухе, неурожае, о том, что «в недоимках недобор», и проч. [1, IV, с. 36]. Эта жизненно важная информация приводит к тому, что Обломов, как иронизирует повествователь, «чуть было не встал с постели» [1, IV, с. 38].

Ирония иного модуса — вследствие циничного отношения геров к окружающим — положена в основу характеров Тарантьева, Мухоярова и Затертого, которые живут мздой и обманом. Так, «братец» Пшеницыной, заливаясь «тоненьким смехом», сообщает Тарантьеву о проведенной с делами Обломова афере, и оба ликуют: «Законное дело!» [1, IV, с. 412−413]. Мухояров иронически показан как «великий эпикуреец» «в гастрономическом отношении», при этом его моральная нечистоплотность саркастически подчеркнута тем, что он «белье, как чернорабочий, менял только в субботу» [1, IV, с. 391]. Таким образом, ирония как инструмент комического (в сатирической и юмористической формах) в гончаровском спектре художественных средств достижения цели успешно применяется в изображении людей духовно неразвитых, нравственно и/или интеллектуально ограниченных, безликих.

Между тем ирония применяется Гончаровым и как средство описания драматического и трагического в романе. Объектом драматической, а затем трагической иронии прежде всего является главный герой, и это изначально связано с тем, что «жизнь в его глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки — это у него были синонимы; другая — из покоя и мирного веселья» [1, IV, с. 57]. Умный и совестливый человек, Обломов, тем не менее, не приспособлен ни к какому виду деятельности, о чем с иронией сообщает автор: необходимости ходить на службу, по мнению Обломова, должны воспрепятствовать «слякоть, жара или просто нерасположение», и «как огорчился он», когда узнал, что уважительной причиной для отсутствия здорового чиновника на службе могут служить только землетрясение или наводнение: «а землетрясений, как на грех, в Петербурге не бывает», да и наводнения редки [1, IV, с. 57]. Герой всё чертил «узор жизни» — свой план, и в мечтах он «любил уходить в себя и жить в созданном им мире» [1, IV, с. 67, 68]. В результате «он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничто не значит» [1,с. 68]. Побуждаемый Штольцем Обломов собирался было присоединиться к Штольцу за границей. В описании этих сборов звучит мягкая насмешка: Обломов «даже заказал себе дорожное пальто, купил фуражку», а также «одеяло, шерстяную фуфайку, дорожный несессер, хотел — мешок для провизии» [1, IV, с. 194].

В понимании Обломова, «жизнь есть поэзия» [1, IV, с. 185]. При этом аргументы в пользу «поэтического» времяпровождения у героя всегда сопровождались обязательным требованием — гастрономическими удовольствиями. И до знакомства с Ольгой Обломов мечтает о поездках после обеда в поле: «разостлали бы между стогами ковры» и «так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса», но после расставания с Ольгой и соединения с Пшеницыной все сводится к пирогам «с цыплятами и грибами» [1, IV, с. 186, 454]. Иными словами, если в начале повествования вершиной на ступенях удовольствий героя является все-таки музыка: «сковорода грибов, котлеты, ягоды… тут музыка… Casta diva… Casta diva!» [1, IV, с. 186], то в жизни на Выборгской стороне ценность музыки и знаменитой арии потеряна, и, обращаясь к Штольцу, Обломов с восторгом говорит: «Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергеевна тебе этакой не сделает! Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого не сделает!» [1, IV, с. 454].

С образом Ольги в роман входит мотив Пигмалиона и Галатеи. При этом в «перевернутом» изображении писателя Ольга выступает в качестве Пигмалиона, а Обломов оказывается Галатеей. Показав сцену признания Обломова в любви к Ольге, Гончаров при использовании одноплановых сравнений в описании чувств героев изображает их разнонаправленно — иронически занижая ситуацию в отношении героя и возвышая ее в отношении Ольги: Обломов ведет себя «как школьник», прячущийся от упреков, а в Ольге «разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына» [1, IV, с. 212]. Описание этой сюжетной ситуации писатель усиливает общеэтическими размышлениями повествователя об онтологических функциях и культурной миссии мужчины и женщины, насыщая иронию реалистическим гиперболизированием в разведении полюсов. Если взросление мужчин совершается «в двадцать пять лет при помощи двадцати пяти профессоров, библиотек, после шлянья по свету», то для женщины достаточно протанцевать «две мазурки, несколько контрдансов, да голова у ней что-то разболелась: не поспала ночь.» [1, IV, с. 235, 236].

Ольга Ильинская умна, иронична и «не без лукавства» [1, IV, с. 357]. Именно в ее изображении используется сарказм. Но в роли Пигмалиона она не обманывает — обманывается. Поначалу, когда под ее влиянием в Обломове «поднялась со дна души [сила. — М.Л.], готовая на подвиг», Ольга говорит с ним «так мягко, что вынула жало из сарказма»; в дальнейшем, когда она начинает сомневаться в том, сможет ли творчески преобразить ситуацию и возродить Обломова, ироническая природа ее личности проявляется все чаще: «иногда речь ее и сверкнет искрой сарказма» [1, IV, с. 204, 278]. В своем стремлении разбудить Обломова Ольга глубоко страдает, мысли Ольги были полны «едкого сарказма» [1, IV, с. 354, 358]. В сцене ее приезда на Выборгскую сторону изображение живительного воздействия девушки на героя иронически обрамлено одноплановыми деталями: если в момент начала встречи Ольга видит в комнате «развернутую страницу: страница запылилась», то в ночь после этого свидания Обломов «прочитал полтора тома» [1, IV, с. 364, 368]. Возвращение к духовным интересам подкреплено приемом: при появлении Пшеницыной Обломов и «не подумал взглянуть на [ее. — М.Л.] локти» [1, IV, с. 368].

Обломов не может материально устроить жизнь с Ольгой, Ольга же готова следовать за Обломовым повсюду: «за границу, в деревню», в том числе в самом пугающем направлении — «даже на Выборгскую сторону» [1, IV, с. 383]. Но разбившись о бездеятельную инертность Обломова, она с болью признает свое поражение. Писатель актуализировал важнейшую для него мысль: трагическая ирония истории в отношении обломовщины состоит в том, что пигмалионовский призыв к богам, претворенный в творческий эксперимент, не только не удался, но по самому факту обломовского бытия не мог быть успешным.

Для Гончарова, по его собственному признанию, было важным то, что не только в Обломове, но и в Ольге он воплотил типичные для современности фигуры. Писатель подчеркивал, что образ Ольги напрямую по нисходящей связан с образом Наденьки из романа «Обыкновенная история» [1, VI, с. 455] и по восходящей — с образом Веры из романа «Обрыв». Если Ольга саркастична, то и Вера глубоко иронична, о чем даже в формальном смысле свидетельствуют маркеры «иронически», «с иронией», введенные автором в последнем романе беспрецедентно много для его романистики раз.

В качестве Пигмалиона — «как мыслитель и как художник» [1, IV, с. 473] — по отношению к Ольге выступает Штольц. Андрей Штольц — единственный в системе образов романа герой, кого ироническое мировидение художника практически не коснулось. В этом образе писатель демонстрировал упорство, ум, обстоятельность человека-деятеля. Обрусевший немец Штольц был необходим писателю как тип, антитетичный обломовцам. В расстановке персонажей его функция заключалась, по мысли автора, в резком противостоянии «стихийной русской черте» — «лени и апатии во всей ее широте и закоренелости» [1, VI, 457]. Фигура деятеля: Адуева-старшего в «Обыкновенной истории», Штольца и талантливого и человечного Тушина в романе «Обрыв» — глубоко волновала Гончарова. Писатель искал героя времени и видел его в «Тушине и Тушиных», хотя и соглашался с тем, что и этот образ, как и образ Штольца, — «фигура бледная, неясная — намек, так сказать», но это «намек на настоящее новое поколение, на лучшее его большинство» [1, VI, 471].

Полным отсутствием иронии в романе отмечена, в результате, только одна сюжетная линия — линия Ольги и Штольца. Если Обломов, как пушкинский Ленский и гончаровский Александр Адуев. прожил молодость в кругу «ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь» [1, IV, с. 282], то жизненный опыт Штольца иной. Глядя на Ольгу, Штольц с изумлением отмечает: «как развилась эта девочка!», — и делает вывод: «Она перерастает меня!» [1, IV, с. 417, 419]. Иными словами, если А. С. Пушкин усилиями повествователя подводил ситуацию к тому, что изменившийся Онегин спустя годы разглядел Татьяну, то Гончаров стремился показать аналитическую работу нового типа человека — Штольца, увидевшего в Ольге значительную фигуру.

Для Гончарова с его всеопределяющим требованием «правдивости изображения» [1, IV, с. 469] всегда были важны общечеловеческие типажи — то, насколько его собственные герои вписываются в приобретенные с историей и развитием литературы людские параметры, или как его герои уживаются среди легендарных фигур, или как противостоят им. В уста Штольца писатель вложил размышление о «вечных» типах, в том числе отрезвляюще-иронические. Штольц наблюдал за «бесконечной вереницей героев и героинь любви»: он «глядел на дон-кихотов в стальных перчатках», «на пастушков» и «на их Хлой с барашками»; это были и «застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры», и «наивные и сознательные дон-жуаны», и «умники, трепещущие подозрения в любви и втайне обожающие своих ключниц…» [1, IV, с. 467].

Лица, по убеждению Гончарова, должны «наслоиться в типы» [1, VI, 479]. В творческой перекличке со многими великими писателями полемически, как правило, преобразуя характеры и ситуации и следуя собственным творческим установкам, и одновременно в стремлении вступить в диалог с «вечными» типами и «вечными» темами Гончаров широко использовал возможности иронии — и как конкретного, локального стилистического приема, и как идейно-эмоциональной модусной окраски изображаемого.

Ироническое мировидение писателя неизменно проникнуто гаммой чувств — от легкой усмешки до гневного указания на порок и катарсического сострадания. Часто эти нюансы отношения автора к воссоздаваемым фигурам или обстоятельствам, а также субъектно-персонажные коллизии и оценки вступают в неоднозначное, сложное взаимодействие. В результате в иронической палитре писателя оказываются средства и для комической (от мягкой юмористической до жестко сатирической) разработки образов, и для воплощения тяжелых драматических и непримиримых трагических конфликтов как в душе героя, так и в его взаимоотношениях с миром.

роман обломов комический стилистический.

• 1. Гончаров И. А. Собр. соч.: в 6 т. / под общ. ред. С. Машинского. — М.: Правда, 1972.
• 2. Лосев А. Ф. Диалектика художественной формы // Лосев А. Ф. Форма. Стиль. Выражение. — М.: Мысль, 1995. — С. 5−296.
• 3. Отрадин М. В. «Трудная работа объективирования»: Юмор в романе И. А. Гончарова «Обломов» // От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX — начала XX века: Межвуз. сб. / под ред. В. М. Марковича. — СПб.: Изд-во СПбГУ, 1992. — С. 80−101.
• 4. Потебня А. А. Из записок по теории словесности // Потебня А. А. Теоретическая поэтика: Учеб. пособие / сост., вступ. ст. и коммент. А. Б. Муратова. — 2-е изд., испр. — СПб.: Академия, 2003. — С. 145−342.

Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике: Сб. ст. / сост., вступ. ст., коммент. М. В. Отрадина. — Л.: Изд-во ЛГУ, 1991.