«Москва – Петушки»: от окраины к центру

«Москва — Петушки»: от окраины к центру

Поэма В. Ерофеева «Москва — Петушки» является на сегодняшний день наиболее изученным произведением писателя. В этом нет ничего удивительного, так как, по признанию многих, и в том числе самого автора поэмы, «Москва — Петушки» являются главным из всего им написанного, тем самым шедевром, который «Бог дал ему в награду за самоустранение из социума» (Е. Попов).

Вместе с тем в хорошо изученном и не однажды подробно прокомментированном произведении есть, как нам представляется, такие существенные для его понимания стороны, на которые до сих пор исследователи не обратили внимания. Это касается, в частности, места «Москвы — Петушков» в становлении метафизического сюжета В. Ерофеева и взаимодействия текста этой поэмы с предыдущими и последующими произведениями писателя. До сих пор едва ли не единственной попыткой контекстуального рассмотрения «Москвы — Петушков» остается работа И. С. Скоропановой «„Благовествование“ и „Василий Розанов глазами эксцентрика“ как комментарий к поэме „Москва — Петушки“» [3], в которой были намечены некоторые возможные аспекты прочтения поэмы как произведения, примиряющего ницшеанство «Благовествования» с идеями В. Розанова, получившими еще более подробную художественную трактовку в эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика».

Саму поэму В. Ерофеева исследовательница трактует как последовательное развенчание естественного и исторического детерминизма, которое началось еще в «Благо — вествовании» и завершилось в «Василии Розанове…». В итоге делается вывод о том, что диктатура догматизма, порождающая фикции, побеждается у В. Ерофеева парламентаризмом гетерогенной множественности симулякров. Соглашаясь в целом с выводами И. С. Скоропановой, полагаем, что предложенная ею концепция художественного и философского развития В. Ерофеева от «Благовествования» к «Василию Розанову.» нуждается в уточнениях, а поэма «Москва — Петушки» — в дальнейшем изучении.

Нетрудно заметить, что уже название поэмы декларирует особую значимость «крайних» точек для развития ее сюжета. «Крайность» заявленных пунктов — Москвыи Петушков — лежит, что называется, на поверхности хотя бы потому, что, как пишет Е. А. Егоров, вынесенные в заглавие населенные пункты неравнозначны по своему месту в общественном сознании. «Москва — столица крупнейшего на земном шаре государства, претендовавшая во время написания поэмы на первостепенную значимость в мировом историческом процессе и в силу этого обладавшая мифологическими значениями в общественном сознании. Петушки — райцентр Владимирской области, факт географии, но не истории, широкого общественного значения не имеющий» [1, с. 29]. Кроме этих очевидных параметров, делающих Москву и Петушки полюсами пока не известно чего, существует еще масса явных и скрытых смыслов, противопоставляющих названия, вынесенные в заглавие, и позволивших исследователю констатировать, что «смысл заглавия поэмы Ерофеева таит в себя сложнейшую систему взаимоотношений разнообразных художественных элементов: от интертекстуальных мотивов до фактов так называемой внехудожественной действительности.

Тот же Е. А. Егоров увидел несколько возможных вариантов противопоставления Москвы и Петушков в качестве несовпадающих крайностей. В частности, он пишет о том, что если Петушки выступают как «плод индивидуального мифа героя поэмы», то «за Москвой сохраняется устойчивое значение символа государственной мощи, некоего трансцендентного центра, „пупа земли“, к которому так или иначе стягивается все, оказавшееся таким образом на периферии» [1, с. 29]. Далее, Москва и Петушки могут противопоставляться и действительно противопоставляются в поэме как сосредоточение «реального» и «нереального», «реалистичного» и «нереалистичного» («Московская топонимика в поэме четко соответствует реальности, а описание Петушков явно «нереалистично»). Наконец, оттолкнувшись от противостоящих друг другу «несмолкающего птичьего пения» в Петушках и пения Ивана Козловского («козлиной песни») в Москве, исследователь противопоставил «райские» Петушки «трагической» Москве.

Этих наблюдений достаточно для того, чтобы сделать следующий вывод. Для смысловой структуры «Москвы-Петушков», действительно, имеет ключевое значение то обстоятельство, что смыслообразующими центрами этой структуры являются два противостоящих друг другу предела, один из которых, Петушки, желанный, но недостижимый, а другой, Москва, чужой, но неотступно преследующий героя. В «Москве — Петушках» освобождающийся от ницшеанского пренебрежения человеческим в человеке и открывший для себя смысл и метафизическое значение человеческой слабости В. Ерофеев попытался реабилитировать отрицаемую ранее протяженность под названием «жизнь», вернув ей для этого метафизическую глубину и сложность.

Обратившись к тексту «Москвы — Петушков», нетрудно заметить, что одно из ключевых слов в нем — это слово «наоборот». В общей сложности оно фигурирует в тексте поэмы пятнадцать раз, причем практически во всех случаях «наоборот» меняет ход сюжета, заставляя сюжетную линию поменять направление и устремиться в другую сторону, чем та, в которую она шла ранее.

Приведем некоторые примеры этих «сюжетных водоворотов», вызванных неожиданным «наоборот». В первой главе поэмы герой рассказывает о выпитом вчера на Савеловском, потом — на Каляевской, цитирует при этом слова знакомого, который говорил ему, что «кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу», и вот здесь впервые возникает «наоборот»: «со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели». Меняет ли что-то это «наоборот» и, если да, то что?

Как нам представляется, появление в этой фразе «наоборот» если не разрушает, то ставит под сомнение наметившуюся до этого логику сюжетного развертывания, имеющую примерно следующий вид: герой констатирует, что вчера в очередной раз, напившись допьяна (правда, на его языке это звучит иначе: «и не так чтоб очень пьян быт»), он не увидел Кремля, и далее рассказывает, что ему помешало это сделать. Рассказ логичен и убедителен (конечно, только в том совершенно особом смысле, в котором может здесь идти речь о логике и убедительности), но только до тех пор, пока не спотыкается о «наоборот». Почему спотыкается? Потому что до «наоборот» следствия абсолютно точно соответствовали причинам, вышоды подтверждались доказательствами, и именно таким выводом (или все-таки доказательством?) должна быта стать фраза «знакомого» о свойствах кориандровой. И стала бы, не вмешайся непредсказуемое «наоборот», которое вроде бы и не к чему рассказчику, мешает его логике, но от которого он не в силах отмахнуться.

Неожиданное «наоборот» неожиданно в первую очередь для самого героя-рассказчика, которого оно застает врасплох и который вынужден, будучи сбитым с толку и несколько растерянным, кое-как выбираться из непростой ситуации, куда завело его собственное «заблудившееся» повествование.

Рассказчик бессилен перед «наоборот», он произносит его помимо собственной воли и с удивлением наблюдает, как он сам будет далее выкручиваться из непростой ситуации, когда одно слово начинает представлять угрозу для всего, о чем он говорил выше. Что касается выгхода, найденного героем-рассказчиком, то он заслуживает отдельного внимания. Констатировав, что с ним «почему-то случилось наоборот», он также неожиданно резюмирует: «…но я согласен, что и это антигуманно», то есть, несмотря на то, что случившееся с героем («душа. окрепла, а члены ослабели») прямо противоположно утверждению «знакомого» («кориандровая. укрепляя все члены, ослабляет душу»), это ничего не меняет, так как и то, и другое «антигуманно». Другими словами, противопоставленные быту внезапным «наоборот» крайности в принципе мало чем отличаются друг от друга, сходятся в том, что они обе антигуманны, то есть враждебны человеческому в человеке.

В главе «Москва — Серп и Молот» герой рассуждает об «утре» и «вечере». При этом в его рассуждениях также фигурирует «наоборот», содержание которого во многом совпадает с уже рассмотренным содержанием «наоборот» первой главы. Там в одном случае «крепла душа — ослабевали члены», а в другом «крепли члены — ослабевала душа», но при этом обе крайности сходились в главном — в антигуманности, которая и снимала мнимое противостояние. Здесь ситуация следующая: «Пусть я дурной человек. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий — он очень дурной, этот человек. Утром плохо, а вечером хорошо — верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот — если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение — это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю как вам, а мне гадок» [2, с. 26].

Итак, человек, которому скверно по утрам и хорошо вечером, — «очень дурной», а если наоборот — он «дрянь, деляга и посредственность». Сам собой возникает вопрос, насколько оправдано в этом контексте появление «наоборот», что и чему оно противопоставляет и противопоставляет ли что-нибудь вообще? Ответ на этот вопрос может быть двояким. С одной стороны, это «наоборот» представляется совершенно излишним и находящимся не на своем месте: при любом раскладе утренне-вечернего самочувствия человек оказывается либо «дурным», либо «гадким». То есть человеческая «дурнота — гадость», подобно «антигуманности» в предыщущем случае, оказывается тем явлением, которое снимает оказытающуюся мнимой антиномичность одного и другого утренне-вечернего раскладов самочувствий. С другой стороны, представляющееся на первый взгляд неоправданным «наоборот», возможно, устанавливает логику нового порядка, неощутимую для незаинтересованного поверхностного взгляда. Смысл этой логики состоит в том, что, с точки зрения В. Ерофеева и его героя, между «дурным» и «гадким» человеком существует огромная разница. В чем эта разница состоит, пока не очень ясно, но то, что сигналом ее возможного присутствия является «наоборот», стоит принять во внимание и запомнить на будущее.

Следующее «наоборот» в тексте «Москвы — Петушков» еще больше усложняет это понятие и обогащает его дополнительной системой смыслов. На этот раз «наоборот» возникает в выводе героя относительно того, как его представляют дамам и как те воспринимают это представление («Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул» и т. д.); этот же вывод оказывается преамбулой к истории о бригадирстве. Теперь процитируем сам фрагмент: «Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар — кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не п р е в р, а т н о, нет — „п р е в р, а т н о“ бы еще ничего! — но именно с т р о г о н, а о б о р о т, то есть совершенно по-свински, то есть, а н т и н о м и ч н о» [2, с. 31].

Итак, «наоборот» в этом контексте вступает во взаимодействие с такими понятиями, как «превратно» и «антиномично». Причем, с точки зрения рассказчика, «наоборот» в значении «превратно» — это «еще ничего», тогда как «наоборот», усиленное характеристикой «строго», — это уже «совершенно по-свински, то есть антиномично». В чем состоит разница между «превратно» и «антиномично»? Полагаем, что дело здесь, прежде всего, в самих словах. «Антиномично» — чужое для русского языка, заимствованное слово, и в силу этого равное самому себе и не отзывающееся той множественностью смыслов, которая может открываться в других, родственных словах. «Превратно», напротив, обладает этими возможностями смыслового приращения; будучи «своим» в лексической системе языка, это слово легко вступает во взаимодействие с родственными и просто созвучными словами и открывает в себе такие смыслы, которые существенно уточняют его семантические границы. В частности, в «превратном» есть связь с «превращением», открывающая возможность компромисса между крайностями или нахождения такой точки зрения, с которой крайности таковыми не являются.

Таким образом, «наоборот» в значении «превратно» обладает продуктивными смыслопорождающими возможностями, оно живо, способно в о з в р, а щ, а т ь другой, противоположный, смысл к исходному, либо п р е в р, а щ, а т ь контрастные смыслы в некий, уравновешивающий их, третий. Тогда как «строго наоборот» в значении «антиномично» — безжизненно, ограничено в своей смысловой сфере и по сути своей — античеловечно (что то же самое, что и «по-свински»).

В главе «Электроугли — 43-й километр» «наоборот» на «своем» месте, однако его появление, как и в предыдущих случаях, сигнализирует о том, что обе уже наметившиеся крайности вскоре окажутся никакими не крайностями, а псевдополюсами, потому что истинное противопоставление еще впереди, и то, что будет противопоставлено на этот раз, обнаружит, что между прежними крайностями нет разницы, а сам механизм противопоставления должен быть иным.

На этот раз контекст следующий: «Пьющий просто водку сохраняет и здравый ум, и твердую память или, наоборот — теряет разом и то, и другое. А в случае со „Слезой комсомолки“ просто смешно: выпьешь ее сто грамм, этой слезы, — память твердая, а здравого ума как не бывало. Выпьешь еще сто грамм — и сам себе удивляешься: откуда взялось столько здравого ума? и куда девалась вся твердая память?» [2, с. 56].

Итак, коктейль «Слеза комсомолки» разрушает логику «просто водочного» порядка. Он, этот коктейль, оказывается сложнее элементарных оппозиций, работающих в том мире, где живут люди, «пьющие просто водку» и-либо сохраняющие, либо теряющие сразу и ум, и память. «Слеза комсомолки» действует неожиданно, «просто смешно», она заставляет «самому себе удивляться», ибо ее действие не механически — безжизненно, раз и навсегда определено, задано, а внезапно, как внезапна и сама живая жизнь, навстречу которой движется автор «Москвы — Петушков».

На этом прервем рассмотрение эпизодов с «наоборот» в тексте «Москвы — Петушков», так как смысловая функция «наоборот» в остальных эпизодах находится в границах той сферы смыслов, которую мы только что описали. Если характеризовать эту сферу совсем коротко, то следует подчеркнуть два момента. Первый — это то, что противопоставляемые «наоборот» крайности, как правило, оказываются, по существу, мало отличимыми друг от друга, то есть — никакими не «крайностями». И второе — это то, что «наоборот» сигнализирует о существовании такого угла зрения, который принципиально отличается от той двуполярной системы координат, в которой герой существовал до сих пор. Этот вновь обретаемый угол зрения сглаживает даже невидимые различия между тем, что до сих пор представлялось предельно далеким, а выстраиваемая благодаря нему новая картина мира отличается от прежней большей сложностью и сориентированностью на человека с его странностями и слабостями.

Отмеченное обстоятельство — отказ-преодоление простой двуполярной системы, в которой человек не является необходимым и значимым звеном, и постепенное обнаружение д р у г о г о ракурса зрения на происходящее — имеет место не только в эпизодах с «наоборот». Даже там, где самого этого — ключевого для понимания поэмы — слова нет, сохраняется заданный им импульс преодоления «антиномичности» ради «превратности», в результате чего антиномично-превратно выстраиваются эпизоды, монологи, диалоги и т. д. Приведем примеры этих внутренних «наоборот».

В главе «Есино — Фрязево» сталкиваются, а н т и н о м и ч н ы е позиции «черноусого в жакетке» и «декабриста». Первый выщвигает и доказывает теорию, согласно которой все писатели, композиторы и другие деятели искусства «без стакана не могли написать ни строки»; второй с этой теорией не соглашается и в качестве контраргумента приводит пример «тайного советника Гете», который «совсем не пил». Возникшая в результате этого столкновения точек зрения ситуация заставляет «поникнуть и затосковать» не только адепта алкогольной теории, «черноусого», но и его слушателей, только что с восторгом следивших за тем, как на их глазах рождалась «такая стройная система, сотканная из пышких и блестящих натяжек».

Точки зрения «черноусого» и «декабриста», пользуясь определениями героя, данными, как мы это уже видели, по другому поводу, не п р е в р, а т н ы, а, а н т и н о м и ч н ы, то есть исключают возможность взаимопревращения и объединения их на каком-либо общем смысловом поле. Кроме того, и та, и другая точки зрения в принципе, а н т и г у м, а н н ы, так как в обоих случаях, взятый за основу и теории, и контртеории, человек либо исключительно слабое, безвольное существо, либо, безусловно, сильное, волевое. При этом ни «черноусый», ни его оппонент не могут допустить мысли о том, что живой человек, прежде всего, разный, сочетающий в себе силу и слабость, которые не только не исключают друг друга, но часто оборачиваются разными сторонами одного явления, взаимодействуют, и из их взаимодействия рождается жизнь.

Выход из сложившейся с в и н с к о й ситуации, обозначенной в другом месте через формулу «строго наоборот», находит герой, Веничка, для которого особое значение имеет не поддержка или отрицание той или другой теории, а восстановление утраченного бышо гуманного начала («Помоги ему, Ерофеев, — шепнул я сам себе, — помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или.»). Найденный им выход превращал, а н т и н о м и ч н у ю ситуацию в п р е в р, а т н у ю, объединяя полярные точки зрения, делая их взаимопроникающими и, самое главное, возвращая представлению о человеке момент живой непосредственности.

Выход, найденный героем, состоит в нелинейном, внезапном, умозаключении о том, что «алкаш он был, ваш тайный советник Иоганн фон Гете! И руки у него к, а к бы тряслись!.». В этом «как бы», найденном Веничкой, и заключается п р е в р, а тн о с т ь ситуации, примиряющая крайности, которые больше не кажутся таковыми, будучи обе преодоленными объединяющим их ц е н т р о м.

Итак, в поэме «Москва — Петушки» В. Ерофеев обнаруживает, что «края» — идет ли речь о «жизненном пути», о пространстве и т. д. — одинаково равнодушны по отношению к мечущемуся между ними человеку, жаждущему выхода, но находящемуся лишь незаинтересованные в нем антиномичные пары. Тогда герой В. Ерофеева начинает искать д р у г о й выход, обнаруживая за антиномиями возможность взаи — моперехода и превращения. В таком превращении («наоборот»), объединяющем противоположности, герой видит возможность настоящего метафизического прорыва, к которому он стремится в течение всей поездки из Москвы в Петушки и которого достигает в финале, совпавшем с гибелью героя в горизонтальном мире антиномий.

Таким образом, пользуясь метафорой другого художника 1960;х, можно представить весь путь, пройденный В. Ерофеевым и его героем в «Москве — Петушках», как путь «от окраины к центру» — от метафизических окраин «Благовествования» к будущему метафизическому центру «Василия Розанова глазами эксцентрика».

Библиографический список

поэма композиция ерофеев метафизический.

• 1. Егоров Е. А. Поэтика заглавия поэмы Вен. Ерофеева «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь: Твер. гос. ун-т, 2000. С. 29−33.
• 2. Ерофеев В. В. Москва — Петушки / с комментариями Э. Власова. М.: Вагриус, 2002. 576 с.
• 3. Скоропанова И. С. «Благовествование» и «Василий Розанов глазами эксцентрика» Вен. Ерофеева как комментарий к поэме «Москва — Петушки» // «Москва — Петушки» Вен. Ерофеева: материалы Третьей международной конференции «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Тверь: Твер. гос. ун-т, 2000.С. 86−90.