Об особенностях употребления сентенции «яко н?сть мужества, ни есть думы противу Богови» в летописных сводах XV-XVI вв

Рассмотрев специфику бытования цитаты: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови», в Суздальской летописи, перейдем к ее анализу в более поздних текстах: Троицкой, Симеоновской, Владимирской и Никоновской летописях Анализ более поздних летописных сводов в соотношении с ранними (Лаврентьевский свод) мотивирован прояснением ряда текстологических вопросов — об особенностях рецепции конкретного сюжета (его рассмотрение не только в синхроническом, но и диахроническом срезе), первичности и вторичности летописных сводов, о гипотетческих источниках того или иного летописного рассказа.. Указанная сентенция фигурирует в этих летописях в тех же сюжетах, что и в Суздальской — т. е. в рассказах за 1185 г. (поход на Кобяка), 1186 г. (поход Игоря на половцев), 1237 г. (разорение Рязани, Москвы, Владимира, битва на реке Сити). Начнем с анализа репрезентации цитаты в сюжете, касающемся похода на Кобяка.

В Троицкой летописи явственно полное заимствование текста из Суздальской (Лаврентьевский свод), при наличии ряда текстологических расхождений, существенных для анализа рецепции этого сюжета в более поздних летописных сводах: так, река Орель, названная в Суздальской летописи, как Угол река, в Троицкой фигурирует как Бог река. Видоизменена дата победы русских князей над половцами: вместо «И поможе Богъ и святая Богородиця Володимеру м?сяца иуля въ 31 день в понед?лник, на память святаго Евдокима Новаго» читаем «и поможе богъ и святая богородиця Володимеру м?сяця июня въ 31 день» (элиминируется указание на религиозный праздник, день святого). Прямые цитатные и сюжетные заимствования из текста Лаврентьевской (Суздальской) летописи свидетельствует о возможности рассмотрения данного текста как источника Троицкой летописи Дальнейшие исследовательские взгляды будут представлены в качестве гипотетических, а не абсолютно непреложных. Их актуализация служит частичным подтвержденем текстологических пересечений в указанных нами (единичных) примерах — число которых должно быть значительно больше для совершения конкретных выводов (о первичности или вторичности того или иного свода).. Согласно Я. С. Лурье Лурье Я. С. 1) Троицкая летопись и московское летописание XIV в. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1974. Т. 6. С. 79—106; 2) Общерусские летописи XIV—XV вв. Л., 1976. С. 23—30, 36—66; 3) О московском летописании конца XIV в. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1979. Т. 11. С. 3—19. (опиравшемуся на изыскания М. Д. Приселкова Приселков М. Д. Троицкая летопись: Реконструкция текста. М.; Л., 1950.), несмотря на неизбежные пробелы в реконструкции (ранее попытки подобной реконструкции были совершены М. Д. Приселковым Приселков М. Д. О реконструкции текста Троицкой летописи 1408 г., сгоревшей в Москве в 1812 г. // Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та. Л., 1939. Т. 19. С. 5—42.), текст Троицкой летописи на его основном протяжении может быть определен с достаточной степенью полноты; также, возможно очертить основной круг источников текста, доминирующим из которых является свод начала XIV в., дошедший до нас в составе Лаврентьевской летописи. Однако, исходя из учета результатов более детального сопоставления двух текстов, исследователь предполагает, что, несмотря на ряд прямых совпадений (даже дефектных мест), Троицкая летопись не восходила к Лаврентьевской (ряд специфических ошибок и пропусков списка Лаврентия не было отражено в Троицкой летописи, и текст ее в этих местах, согласно Лурье (Приселкову) более первичен. Следовательно, Троицкая летопись могла восходить не к Лаврентьевской, а ее протографу — своду 1305 г. Начиная с XIV в. свод 1408 г., сохранившийся в Троицкой летописи, дополнял текст своего протографа (свод 1305 г.) по московской княжеско-митрополичьей летописи, новгородскому летописанию, суздальской, ростовской, тверской и иным летописям.

Данный текстологический экскурс нами введен не для утверждения незыблемости определенной точки зрения на происхождение того или иного летописного свода, но для актуализации вопроса о возможном наличии нескольких пратекстов, которые могут накладываться друг на друга, замещать один другой или отсылать к еще более раннему общему источнику. Наш же случай (сюжет за 1185 г.) представляет собой явственный пример использования как раз готового текста старшей летописи (Лаврентьевская) в более позднем (Троицкая) при ряде незначительных фразовых расхождений (касающихся точных данных: географии и дат). Этому аргументу способствует и факт специфичности повествования Лаврентьевской летописи о походах русских против половцев в 1184—1185 гг. (хронология историческая, а не летописная), резко разнящегося с подобным в Ипатьевской (введение хвастливо-ироничных речей половцев, выдвижение на первый план фигуры «милостивого» и «покорного» Мономашича — Владимира Глебовича, пропуск многих конкретных деталей, главным актором (противником) выступает не Кобяк, а обобщенный (не персонифицированный) образ половцев).

Тот же сюжет в Симеоновской летописи наглядно отсылает уже к рассказу из Троицкой летописи, т.к. явственны все те же текстуальные разночтения с Лаврентьевской летописью: замена в названии реки (вместо реки Угол — Бог река) и даты (вместо июля июнь). Наша гипотеза о восхождении текста Симеоновской к Троицкой подтверждает и предыдущая исследовательская традиция взгляда на Троицкую летопись в качестве первичной, Симеоновскую — вторичной (в первой части Симеоновской летописи до 1391 г.). Согласно А. А. Шахматову Шахматов А. А. 1) Симеоновская летопись XVI в. и Троицкая летопись начала XV в. СПб., 1910 (отд. отт.: ИОРЯС. 1900. Т. 5, кн. 2); 2) Статья «Летописи» из «Нового энциклопедического словаря Брокгауза—Ефрона»., открывшему Симеоновскую летопись, имеет место быть прямое сходство Троицкой и Симеоновской летописей. Первая часть Симеоновской летописи до 1391 г., по мнению ученого, восходит к Троицкой летописи и Летописцу Рогожскому, вместе с которым содержит Тверскую редакцию 1412 г. общерусского свода конца XIV или нач. XV в. — протографа Троицкой летописи. М. Д. Приселков Приселков М. Д. О реконструкции текста Троицкой летописи 1408 г., сгоревшей в Москве в 1812 г. // Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та. Л., 1939. Т. 19. С. 5—42; Приселков М. Д. Троицкая летопись: Реконструкция текста. М.; Л., 1950. при реконструкции Троицкой летописи выделил ряд расхождений Симеоновской летописи с Троицкой, что заметно в нескольких местах: 1235—1237, 1239—1249, 1361—1364, 1401—1408 гг., являющимися, в свою очередь, вставками из Летописного свода Московского великокняжеского 1479 г.

В ином ключе поход на Кобяка репрезентирован во Владимирском летописце. Повествование лаконично, оно стремится к фиксации точной информации: перечисляются участники похода, количество дней перехода войск русских князей от одной локации к другой, описываются потери врага, поименно называются пленные и убитые половцы и т. д. Но вместе с этим, элиминируются основные особенности повествования Лаврентьевской летописи — отсутствуют «хвастливые» речи половцев (и сама библейская сентенция: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови»), вместо Владимира Глебовича главным действующим лицом становятся «русские князья» (соответственно опущен обширный пассаж, посвященный молитве князя (благодарение Бога за победу). Хотя провиденческий элемент, несмотря на всю сжатость текста, не нивилирован: автором сохраняются конструкции: «В то же л? то Богъ вложи… в сердце княземъ русскымъ; ходиша на половци»; «поможе богъ и святая богородица…», «гоним гн? вом божиим» и т. д. В конце повествования добавляется цитата, не фигурирующая ни в одном из вариантов летописной повести о походе на Кобяка: «Съд?я Господь спасение велики княземъ Руским, и славу в землях велику». Возможно, данная сентенция является переложением фразы из сюжета Киевской летописи за 1185 г., касающегося похода на Кончака: «Съд?я Господь спасение свое — дасть поб? ду князема рускыма». Но в этом случае отстутствует важный элемент «славы», усиливающий идею о праведности похода русских против нечестивого врага. При сопоставлении сюжета из Владимирского летописца с подобными ему из Лаврентьевской, Троицкой и Симеоновской летописей очевидно, что Владимирский летописец, опираясь на предшествующие тексты (видна большая текстуальная близость именно с Троицкой и Симеоновской летописями), создает сжатый, лаконичный текст, упраздняющий все идеологические детали (выдвижение на первый план представителя рода Мономашичей), но при этом сохраняющий все важные для исходных текстов концепты: идея божественного вмешательства, борьба с нечестивым врагом, увенченная победой «праведных русских князей». Таким образом, текст Владимрского летописца — это пример вариации формы рассказа при сохранении общего идейного и концептуального каркаса предшествующих повестей.

При всем своем интерпретационном характере повествование Владимирского летописца близко к текстам именно Троицкой и Симеоновской летописей (един спектр разночтений с Лаврентьевским сводом: фигурирует название реки Буг (Бог), вместо 31 июля указано 31 июня; с Киевской летописью (Ипатьевский свод) есть лишь одно цитатное пересечение (и то неполное)). Ту же идею о близости Владимирского летописца с Троицкой и Симеоновской летописями поддерживает М. Н. Тихомиров Тихомиров М. Н. 1) Летописные памятники б. Синодального (Патриаршего) собрания // ИЗ. М., 1942. Т. 13. С. 257—262; 2) Из «Владимирского летописца» // Там же. 1945. Т. 15. С. 278— 300; 3) Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М., 1962. С. 13—20. Исследователь подтверждает наличие совпадений Владимирского летописца с этими летописями и предполагает, что пересечения оканчиваются известием 1379 г. Согласно ученому, дополнительными источниками Владимирского летописца были Летопись Новгородская IV О соотношении новгородского летописания с Владимирским летописцем (и о других источниках ВЛ): Муравьева Л. Л. 1) Новгородские известия Владимирского летописца // АЕ за 1966 г. М., 1968. С. 37—40; 2) Об общерусском источнике Владимирского летописца // Летописи и хроники. Сб. статей 1973 г. М., 1974. С. 146—149; 3) Летописание Северо-Восточной Руси XIII—XV вв. М., 1983. С. 27. и московское летописание XVI в., основанное на одном из московских великокняжеских летописных сводов; в последней части Владимирского летописца наличествуют общие места с Прилуцким видом «Летописца от 72-х язык» и Летописью Тверской.

Повествование в Никоновской летописи также носит интерпретационный характер в сравнении с подобными рассказами о походе на Кобяка в Лаврентьевской, Троицкой, Симеоновской и Владимирской летописях. Никоновский летописец усиливает генеалогический принцип повествования, называя «прославленных» предков князей: «князь великий же Киевский Святослав Всеволодович, внук Ольгов, князь Владимир Глебович, внук Юрьев, князь Владимир Глебович, внук Юрьев, правнук Владимира Мономаха…» (тем самым подчеркивая исходную идею автора Лаврентьевской летописи о важности княжеских родов, представители которых вступают в борьбу с врагами-иноверцами — противостояние Ольговичей и Мономашичей). Никоновской летописец (Академический список) упраздняет важный элемент «провиденческого» нарратива — фразу о том, что мысль о походе на врага князьям внушает Бог. Он также элиминирует и «хвастливую» речь половцев, заменяя ее на «половци же, услышавшее, возрадовашеся яко Русь изыдоша въ поле, и устремишися на бой…». Дальнейшее повествование, ознаменованное библейской цитатой: «н?сть мужества, ни есть силы противу Богови» (в видоизменном виде — вместо «думы» — «сила» — происходит усиление ратного контекста) построено в таком ключе, что победа русских князей в данном походе была, в первую очередь, определена большей греховностью врага, хотя и сами князья «не без греха» — об этом свидетельствует концепт «корысти», использованный автором в финале рассказа: «И возвратишася князи Русстiи со многою радостiю и корыстiю во своаси». Образ «христолюбивых князей», ведомых божественной силой и благодарящих Бога за победу, сменяется образом более прагматичных стратегов, мотивированных не столько борьбой с врагом-иноверцем, сколько личной выгодой (автором НЛ опускается и молитва князя-победителя, благодарящего Бога за победу, вместо этого фигурирует короткое: «со многою радостiю и корыстiю во своаси, благодарящее Господа Бога и пречистую Матерь Богородицу»; при подобной наррации создается впечатление, что князья чествуют Бога, в больше степени, из-за реализации с его помощью своего корыстного интереса).

При всей вариативности повествования Никоновской летописи (в соотношении с предшествующими текстами), в нем явственны значимые пересечения с предшествующей летописной традицией описания похода на Кобяка (от Лаврентьевской летописи): наличествует фиксация точных данных («искали их 5 дней», «берендеев было с ним 2200» и т. д.), на первый план выдвигается князь Владимир Глебович, половцы за свою гордость и хвастливость осуждаются интересующей нас библейской сентенцией, перечисляются пленные и убитые половцы (перечень практически идентичен). С Лаврентьевской летописью в тексте Никоновской есть те же разночтения, что и в Троицкой, Симеоновской и Владимирской летописях (вместо реки Угол — река Буг (Бог), вместо июля июнь). Соответственно, гипотетической является апелляция текста Никоновской к более поздним летописям (при возможном обращении летописца и к раннему своду).

Мысль о сложности выделения конкретного источника Никоновской летописи за счет множества ее пратекстов и явственного интерпретационного начала подчеркнута многими исследователями Шахматов А. А. 1) Разбор сочинения И. А. Тихомирова «Обозрение летописных сводов Руси Северо-Восточной». СПб., 1899. С. 166—177; 2) Иоасафовская летопись // ЖМНП. 1904. № 5. С. 69—79; 3) Обозрение. С. 370—371; Платонов С. Ф. К вопросу о Никоновском своде // ИОРЯС. 1902. Т. 7, кн. 3. С. 24—33; Лавров Н. Ф. Заметки о Никоновской летописи // ЛЗАК. 1927. Вып. 1 (34). С. 55—90; Розанов С. П. «Никоновский» летописный свод и Иоасаф как один из его составителей // ИпоРЯС. 1930. Т. 3, кн. 1. С. 269—287; Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII вв. М., 1980. Согласно научной традиции, Никоновская летопись представляет собой объемную компиляцию, в которой использованы вариативные летописцы, повести, сказания, жития святых и тексты других жанров. Главными источниками Никоновской летописи можно считать Симеоновскуюя, Иоасафовскую, Новогородскую Хронографическую и др. летописи. При этом, важно, что ряд известий в Никоновской летописи носит сугубо уникальный характер (исторический материал нередко подвергался автором существенной литературной и идеологической обработке) и дошел до нашего времени лишь в составе этой летописи.

При описании похода Игоря на половцев в более поздних сводах подтверждаются те же текстологические связи, явственные при анализе рецепции сюжета о походе на Кобяка. Так, в Троицкой летописи практически дословно воспроизводится статья за 1186 г. Лаврентьевского свода. Автор вводит лишь ряд цитатных уточнений, в ряде случаев дополняя или повторяя сентенции (зачастую именно библейского толка) для усиления идеи о поражении русских князей как наказания за грехи. Так, летописец дополняет цитату из Книги пророка Исаии (Ис. 26:16), использованную в Суздальской летописи в сокращенном виде: Суздальская летопись: «Исайя бо пророкъ глаголеть: „Господи, в печали помянухом тя“, и прочая»; Троицкая летопись: «Исайя бо пророкъ глаголеть: Господи, в печали помянухом тя, и въ печали мало наказанiе твое есть намъ». Интенсификации той же идеи способствует повтор (при частичной вариации формы) фразы: «Се же… зд? яся гр? х ради наших» (СЛ), «и се ключися надъ нами за прегр? шенiа наша» (ТЛ) при описании неудачной обороны Переяславля Владимиром Глебовичем (получение князем тяжелого ранения) и в целом — при интерпретации причин поражения русских князей в походе против половцев (1185 г.). Тем самым составитель Троицкой летописи не только усиливает важность мысли о наказании за грехи, но и на структурном уровне визуализирует нарративные приемы автора Суздальской летописи (повтор цитаты в данном случае делает более наглядной сопоставимость двух князей — Игоря и Владимира (Ольговича и Мономашича), чье имплицитное противопоставление уходит на второй план в контексте страданий от врагов-иноверцев (представители враждующих родов в этом случае уравниваются, будучи репрезентированными, в первую очередь, как христиане, лишенные благодати). Концепт «наказания за грехи» реализуется в Троицкой летописит и за счет двукратного повторения в околобиблейском микротексте (в конце статьи) о страданиях праведной мученической души слова «казньми» (вместо вариации элементов в Лаврентьевской летописи («напастьми» и «казньми»)). При этом сама развернутая, многопериодная фраза гипотетически стала следствием переработки подобной цитаты из ПВЛ (1096 г.) при возможном обращении летописца и к праисточникам: «И ина словеса хулная глаголаху на святыя иконы, насмихающеся, не в? дуще, яко Богъ казнить рабы своя напастьми и ратьми, да явяться яко злато искушено у горьнил?: хрестьяномъ бо многими скорбьми и печальми внити въ царство небесное» (ПВЛ, 1096 г.) Цитата из Суздальской и Троицкой летописей, в большей степени, представляет собой повтор фразы из Повести временных лет. Она воспроизводится на протяжении всей летописи (ПВЛ) несколько раз (в повествованиях за 1185 и 1239 гг), в неизменённом виде как часть молитвы, либо при описании нашествий врагов, воспротивившихся воле Господней и сотворивших самосуд над смиренным христианским народом. Особый интерес вызывает текст за 1239 год, в нём анализируемая цитата предвосхищает довольно распространённое описание «татаровых нашествий»: «Тогож? л?. Татарове вз? ша. Пере? славль Рускъэи. и єпс?па оубиша и люди избиша. а град? пожьгоша? гнем?. и люди. и полона много взем? ше ?идоша»; далее: «Тогож?. л? т?. Вз? ша Татарове Черниговъ. кн? зи ихъ. въэ? хаша въ Оугръэ. а град? пожегше и люди избиша. и манастъэр? пограбиша. а єпс?па Перфурь? пустиша в Глухов? В. а сами идоша в станъэ сво?». Ср. с рассказом о набеге половцев: «и мало в городъ не вогнаша половци, и зажгоша болонье около города, и увратишася на монастыр?, и пожгоша манастырь Стефанечь, деревн? и Германечь» и т. д. Из подобного сопоставления явственна авторская интенция к выстраиванию повествований, касающихся врагов-иноверцев (половцев и татар) в едином ключе., «ямко во огним искушбет­ся злбто, и челов? мцы прiямтни въ пещим смирйнiя» (Сир. 2:5), «» (Пчела, 32, сборник Розанова)" и т. д. Последнее текстуальное расхождение между Лаврентьевской и Троицкой летописей касается финальной фразы сюжета: СЛ: «Тако любить, якоже ны възлюбилъ е, и страсть приятъ, нас ради», ТЛ: «То кого тако любить богъ, якоже ны възлюбилъ есть, и страсть приятъ нас ради» (акцент на милостивости Бога к русскому народу, которого он испытывает бедами от врага-иноверца).

Рассказ о походе Игоря на половцев в Симеоновской летописи является точным заимствованием повествования из Троицкой летописи (в обеих летописях одни и те же разночтения с Лавретьевским сводом) — что в лишний раз подтверждает возможную текстологическую связь между Симеоновской и Троицкой летописями.

Повествование Владимирского летописца о событиях 1185 г., как и в случае с описанием похода на Кобяка, лаконично. Но если в предыдущем сюжете автор сократил источник до реализации основных концептов, то в рассказе за 1186 г., очевидно авторское следование букве текста, построенного по модели сюжета Лаврентьевской летописи (гипотетически таковыми могут быть и Троицкая, и Симеоновская летописи, и даже сам Лаврентьевский свод), до эпизода отступления половцев и их осады Переяславля — далее текст редуцирован и сведен к констатации того, что Владимир Глебович затворился в Переяславле (опущен целый пассаж о героической борьбе Владимира с половцами, в ходе которой он получил тяжелые ранения, о спасении переяславцами князя), а Игорь Святославич через какое-то время совершил удачный побег из половецкого плена. Из подобной трансформации текста очевидно снижение автором героического пафоса предшествующего текста и сведение к минимуму идеи о милостивости Божественного промысла. Несмотря на то, что летописец не использует интересующую нас библейскую сентенцию, порицающую горделивость Ольговичей, их «лжемужество» и «лжемудрость», он сохраняет идею о том, что все беды, причиненные врагом, стали следствием «грехов» (в этом контексте Ольгов внук, в понимании летописца, — в первую очередь, грешник; опуская провиденческие элементы нарратива, касающиеся прозрения князя и признания им верховенства Божественного закона, он будто бы ставит под сомнение истинную «христолюбивость» князя; также и Владимир Глебович более не предстает как великомученик, жертва врага-иноверца). Исходя из подобной репрезентации события явственно, что летописец больше интересовался не идеологическим контекстом (с вытекающей из этого важностью описания развития образов князей), а поиском причин поражения русских в битве против половцев 1185 г. (основной причиной, согласно летописцу, стали грехи Ольговичей (гордыня и тщеславие) — их «хвастливые» речи сохранены в тексте Симеоновской летописи).

Статья за 1186 г. Никоновской летописи представляет собой подробный пересказ текста той же статьи из Лаврентьевского свода. Никоновский летописец следует тому же алгоритму повествования: 0) описание солнечного затмения, 1) Ольговы внуци самовольно отправляются в поход на половцев, 2) перечисление участников похода (дословное воспроизведение), 3) войска русских князей одерживают первую победу, половцы отступают, 4) хвастливая речь князей (в видоизмененном виде), 5) летописец осуждает намерения тщеславных князей, ссылаясь на божественную волю (вместо цитаты: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови» фигурирует «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать»), 6) перелом в ходе сражения, наступление половецких войск русских князей («крамольников») (поражение русских войск как наказание божественным гневом). 7) последствия сражения (перечисление убитых и пленных в войсках русских князей) (добавочное упоминание о богатыре Добрыне Судиславиче), 8) имплицитное предположение о причинах исхода сражения (нарушение «запретов», расплата за грехи — провиденческий аспект): «не в гордости бо, но в смиренiи помощь Божiа есть», 9) плач («возплакавше, кричяще аки ума и смысла испадоша»), 10) перелом: киевский князь отправляет войска на помощь пленным, 11) отсупление половцев, 12) оборона Переяславля (Владимир Глебович заточается в Переяславле, спасаясь от половцев), 13) Игорь спасается из плена, т.к. Богом была услышана его молитва.

Никоновский летописец следует основным «элементам» текста Лаврентьевской летописи, но в большинстве случаев выражает тот или иной компонент по-другому (вариация формы при передаче того же смысла). Так, например, трансформируется «хвастливая» речь Ольговичей: «се уже сихъ Половцевъ поб? дихомъ, поидемъ убо еще въ поле, и поб? димъ иныхъ Половцевъ, и имя себ? и славу обрящемъ в? чну». Очевидно сохранение автором важной идеи о тщеславии Ольговичей (концепт славы), их ненасытности, подкрепленной успехом предшествующей победы, но данная мысль репрезентирована на вербальном уровне уже по-другому. То же изменение плана выражения явственно и при замещении интересующей нас цитаты: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови» на фразу: «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (в обоих случаях осуждается гордость, но в последнем варианте концепт гордости более отчетливо считываем — происходит прояснение смысла).

В Никоновской летописи есть и более очевидные измения, например, опускается первая хвастливая речь Ольговичей (но при этом, перечисление участников похода идентично перечислению в Лаврентьевской летописи). Более того, составитель Никоновской летописи усиливает идею демоничности половцев, прямо сравнивая их с демонами. В описании ратных потерь вставлено упоминание о гибели Добрыни Судиславиче (которго нет в предшествующих текстах). Интересно и изменение в интерпретации образа Владимира Глебовича, более не предстающего как героического борца с врагами-иноверцами — его выход против половцев летописец считает необдуманным, ведь тот, выступая против более сильного на тот момент врага, рисковал своей жизнью («дерзнувъ идее на нихъ самъ з дружиною своею, и ту много дружины его избиша, мало же и самаго не убиша князя Владимера Гл? бовичя…» (его поступок, таким образом, имплицитно приравнивается к самовольному походу Игоря без соглашения на то старшего киевского князя). Зато единой в обоих текстах является подача Игоря Святославича как князя раскаявшегося и пришедшего к идее верховенства божественного промысла (он был спасен, ибо Бог услышал его молитву). Из подобного сопоставительного анализа явственно, что рассказ Никоновской летописи за 1186 г. во многом опирался на текст Лаврентьевской при вариации в ряде случаев формы выражения отдельных компонентов и корректировке репрезентации персоналий (это касается Владимира Глебовича).

Прежде чем перейти к анализу интерпретации событий 1237 г. в более поздних летописных сводах, обратимся к специфике освещения тех же событий в тексте Суздальской (Лаврентьевской) летописи. Одним из ключевых эпизодов статьи за 1237 г. является оборона Владимира При сличении Лаврентьевской летописи с текстами более поздних летописцев (рассказ за 1237 г.) мы остановимся именно на сюжете, касающемся осады татарами Владимира. Подобное сюжетное сужение мотивировано наличием исследуемой цитаты: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови», именно в этом фрагменте текста.. Описание осады татарами города предвосхищается известием о том, что Юрий Всеволодович «выеха из Володимеря в мале дружине… и еха на Волъгу… и ста на Сите станом… и нача… совокупляти вое противу Татаром», во Владимире же «оур?дивъ сн? ъэ сво? в собе м? сто. Всево[ло]да В. и Мстислава». Кроме поставленных великим кнзем сыновей, обороной города руководил воевода Петр Ослядюкович. Когда татары подступили к Владимиру, «володимерци затворишас? в град… и не? твор?щим?с?». Татары привели к стенам городам брата Всеволода и Мстислава, ранее захваченного ими в плен — Владимира Юрьевича — «и начаша Татарове молвити. знаете ли кн? жича вашего. Володимера». Всеволод и Мстислав, по указаниям летописца, «познаста брата сво? го. Володимера… сжалистаси брата сво? го д? л? Володимера. и рекоста дружин? своєи. и Петру воєвод?. брат? луче нъэ єс? оумрети перед? Золотъэми вратъэ. за ст?ую Бц?ю. и за правов?рную в?ру хь?ньскую. и не да воли ихъ бъэти. Петръ? сл?дюковичь». При этом, книжник акцентуализирует аспект смирения князей Всеволода и Мстислава перед волей Бога — смирения, мотивированного не столько видом пленного брата («бе бо унылъ лицеем»), сколько неотвратимостью расплаты за грехи: «и рекоста оба князи: си вся наведе на ны Богъ грех ради нашихъ, яко же пророкъ глаголеть: несть человеку мудрости, ни е (сть) мужства, ни ес (ть) думы противу Господеви. Яко Господеви годе быс (ть), тако и быс (ть), буди имя Господне благославено в векы». Подобное желание вступления братьев в бой с «нечестивыми» можно, конечно, трактовать и в рамках активной праведной борьбы с врагом-иноверцем, если бы не дальнейшее рассуждение летописца про «батог Божий», насылаемый «грех ради и неправды», «за оумноженье беззаконии», про набег «поганых», воспринимаемый князьями как неотвратимую данность, ниспосланную Господом на Русь «во исправление» («попусти Бъ? поганъэ?. не акъэ милу? ихъ. но нас? кажа. да бъэхом? вст? гнулис?.? злъэх? д? лъ. и сими казньми казнить нас? Бъ?. нахоженьєм? поганъэх?. се бо єс? батогъ? го»). Согласно дальнейшему повествованию, «воля Господня» приходит в исполнение: татары берут город, Всеволод и Мстислав бегут из Владимира, но все же оказываются убитыми «вне града». Владимир подвергнут разорению, разграблены и сожжены церкви и монастыри и т. д. Таким образом, в соответствии с наррацией Суздальского летописца, желание воеводы Петра удержать князей от наступления (и гибели от рук поганых), от совершения искупительной жертвы «за святую Богородицю и за правоверную веру х (рист)ьяньскую» не осуществляется. В итоге, поступок князей (бой под Золотыми воротами), изначально способный мыслиться как активный «хоробрый», противоречащий воле врага, благодаря специфическому повествованию летописца, получает иные коннотации (вместо фактического объяснения — князья, преисполненные ратным духом и желанием сразиться с «поганым» врагом, склоняются к наступательной тактике; Петр Ослядюкович, осознавая численное преимущество врага, выбирает оборонительную стратегию — летописец выдвигает на первый план провиденчески-религиозную интерпретацию событий, согласно которой «христолюбивые князья» идут в бой во имя искупления грехов О существовании схожих нарративов о поражениях от руки врага-иноверца, выстроенных в типовом ключе, где важен аспект смирения — ранее писал А. В. Лаушкин (Лаушкин А. В. Идеология «ордынского плена» и летописные известия о «Неврюевой рати» // История и культура Ростовской земли. 2000. Ростов, 2001. С. 24—31). Соглассно исследователю, подобные повествования были определены существованием на Руси в конце XIII века особого ментального феномена — «идеалогии ордынского плена». По мнению Лаушкина, «все случившееся с Русью не могло не напомнить историю гибели Иудейского царства», когда евреи за свои грехи были преданы в услужение вавилонскому царю Навухудоносору, «и сыну его, и сыну сына его, дондеже приидетъ время земли его». Через своих пророков Бог требовал от наказанных не бежать от кары и сохранять веру. Сохранение веры в обстоятельствах плена должно было служить для евреев заслогом будущего спасения. Таким образом — заключает ученый — в Ветхом Завете в готовом виде содержалась своеобразная «идеология выживания» в условиях иноземного владычества, важнейшей чертой которой был исторический оптимизм — надежда на грядущее спасение". Если признавать применимость данной концепции к рассматриваемому сюжету, «покорные» речи князей (насыщенные библейскими аллюзиями) — и соответственно мотивы их поступков кажутся вполне объяснимыми.).

В более поздних сводах описываемое событие представлено по-разному. Если составитель Троицкой летописи целиком и полностью следует букве Лаврентьевского свода, то автор Симеоновской — при использовании общего сюжетного каркаса первоисточника (происходящего от Лаврентьевской летописи По наблюдениям М. Д. Приселкова, статья 1237 г. Троицкой летописи идентична Лаврентьевской летописи; Симеоновская здесь отошла от Троицкой, заменяя ее текст вставками из Московского великокняжеского свода кон. XV в.: Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 314. (или подобного текста Троицкой летописи Согласно В. Рудакову, Симеоновская летопись отразила в части до 1391 г. тверскую переработку Троицкой летописи (Рудаков В. Н. Русские книжники XV—XVI вв.еков в поисках героев борьбы с татарами // Электронный научно-образовательный журнал «История». М., 2013. Выпуск 6 (22)).) и даже отдельных цитат При сличении текстов Лаврентьевской и Симеоновской летописей (сюжет об осаде Владимира) стали очевидны следующие цитатные пересечения: «Приидоша отъ всточьныя страны на Рязаньскую землю лесомъ безбожнии Татарове»; «И начаша воевати Татарове землю Рязаньскую… и поплениша ю и до Проньска»; «Рязань… пожгоша весь, а князя великаго Юрья убиша… другыхъ стрелами състреляху»; «Много же святыхъ церквеи огневи предаша и монастыре и села пожгоша, а имение»; «Потом же поидоша… на Коломну»; «а у Всеволода воеводу его Еремея Глебовичя убиша и иныхъ много мужеи побиша. А Всеволодъ в мале дружине прибеже въ Володимерь, а Татарове поидоша к Москве»; «взяша Москву, и воеводу ихъ убиша Филиппа Нянька; Юрьева сына — князя Володимера руками Яша; избиша отъ старець и до младенець»; «и многа имениа вземше, отъидоша»; «Юрьи… изъ Володимеря и еха на Волгу съ сыновцы своими, съ Василкомъ и Всеволодомъ и Володимеромъ»; «Тогда же прииде… къ граду Володимерю месяца Февраля въ 3 день, а Володимерци затворишася въ граде съ Всеволодом и съ Мстиславомъ, а воевода бе у нихъ Петръ Ослядюковичь. Татарове же приидоша къ Золотымъ воротамъ, водящее съ собою княжича Володимера… начаша вопрошати: велики князь Юрьи есть ли въ граде?».. «Знаете ли княжича вашего?». Бе бо уныл лицемъ… Всеволодъ же и Мстиславъ стояста на Златыхъ воротехъ и познаста брата своего Володимера. О, умиленное брата видение и слезъ достоино! Всеволодъ же и Мстиславъ з боляры своима и все граждане плакахуся, зрящее Володимера"; «Татарове же отступише отъ Золотыхъ воротъ и объехаша весь градъ и станы сташа предъ Золотыми вороты, и бе многое множество вои около всего града. Всеволодъ же и Мстиславъ сжалиста си брата деля своего Володимера и рекоста всеи дружине своеи и Петру воеводе: «Братие, лучше ны есть умрети предъ Златыми вороты за святыа церкви и за православную веру христианскую…»., прочитывает интересующий нас рассказ несколько в ином ключе. В этом случае в уста братьев Всеволода и Мстислава вкладывается речь, отчасти разнящаясяся с той, что фигурирует в предшествующих текстах: «Лучше ны есть умрети… за святые церкви и за православную веру христианьскую, нежели воли ихъ быти над нами». Петр Ослядюкович же произносит реплику, ранее относящуюся к князьям: «Сиа вся наведе Богъ на ны грехъ ради нашихъ; яко же пророк глаголет: несть человеку мудрость и несть мужества, ни думы противу Господеви». Вариативное интерпретирование персонажей и событий в Симеоновской летописи достигается за счет «скольжения характеристики», атрибуции конкретной цитаты другому действующему лицу. При таком ракурсе взгляда летописца на события 1237 г. князья Всеволод и Мстислав Юрьевичи из непротивящихся Божьей воле князей на фоне «смиренного» воеводы Петра трансформируются в активных борцов против «поганых».

Владимирский летописец так же, как и в случае с Симеоновской, близок тексту Лаврентьевского свода. Он следует идентичному алгоритму описания разорения Рязани, Москвы, Владимира, прибегает в ряде случаев к тем же характерным для Лаврентьевского свода цитатам (наличествует особая фразовая конструкция: «наряжати лесы, пороке (пропущено: ставить)», которая упрощается другими летописцами до «лесы рядити, пороки ставити») или сентенциям, частично трансформированым и повторяющимся не так часто, как в оригинале: например, цитата из Повести временных лет в сюжете за 941 г., использованная в сценах разорения Москвы и Рязани, в выборке Владимирского летописца применяется лишь к Москве: ВЛ: «град и церкви огню предаша», ЛЛ: «град, и церкви святыя огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша, и много именья въземше, отидоша». Владимирский летописец лишен богатой риторики — в нем нет обширных околобиблейских рассуждений на тему смирения перед божественной волей и т. д., но он насыщен фактами и идейными концептами, реализуемыми тем же способом, что и в Лаврентьевской летописи. Во Владимирском летописце сохраняются «смиренные» речи князей Всеволода и Мстислава, но разделенные добавочной фразой: «И не дастъ ны воли Петръ Ослябуковичь» — они усиливает идею противопоставления Всеволода, Мстислава и их воеводы (два полюса стратегий и взглядов — с одной стороны, наступательная, но интерпретированная в качестве борьбы за веру и искупления грехов, с другой — оборонительная и рациональная).

В ином ключе сцена осады Владимира репрезентирована в Никоновской летописи (Голицынский список). Согласно этой летописной версии, свои устремления пойти на врага братья Всеволод и Мстислав мотивируют выступлением против «воли врага»: «лутче умрети нежели воли их бытии». В других редакциях Никоновской летописи князья и вовсе преисполнены ратным духом, они произносят: «Възхотеша изыти противу ихъ, и ре (к)ша воеводе своему Петру Ослядюковичю: изыдем къ нимъ на бои за святыа церкви и за православную веру». Петр Ослядюкович, как и в Симеоновской летописи (и Никоновской летописи по Голицынскому списку), произносит реплику о «наведении поганых за грехи», изначально принадлежавшую князьям. Воевода Петр не только апеллирует к христианскому смирению, но и подтверждает свою позицию рациональными доводами о численном преимуществе врага: «Како убо можем изыти на них, и стати противу толикаго множества? Лутчи нам есть в граде седети и, елико возможно нам, противу их брань сотворити». Подобное сопоставление в очередной раз демонстрирует интерпретационный характер Никоновской летописи, усвоившей традицию предшествующего повествования (в большей степени, Симеоновской летописи Идею о влиянии Симеоновской летописи на Никоновскую выдвинул Б. М. Клосс (Клосс Б. М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII вв. М., 1980. С. 25−29).), но переосмыслившей ее (Никоновский летописец выдвигает на первый план фактические мотивировки — молодые князья стремятся к сече с врагом-иноверцем, более опытный воевода, апеллируя к большей численности врага, отговаривает князей от наступления и придерживается оборонительной тактики).

Проследив за рецепцией сюжета за 1237 г. из Лаврентьевской летописи в более поздних текстах, мы обнаружили очевидные текстологические связи между Троицкой и Лаврентьевской летописями, в которых наличествует идея о «смиренных» князьях, выступающих в бой с врагом за «христианску веру». Та же цитатная и концептуальная близость с Лаврентьевским сводом явственна и в случае с Владимирским летописцем (хотя степень интерпретационного начала — в рамках плана выражения — имеет место быть). Наравне с этим, тексты Симеоновской и Никоновской летописей (гипотетически соединенные на текстологическом уровне) репрезентируют пример очевидного переосмысления исходного сюжета — в повестях этих летописей князья предстают в качестве активных борцов за веру, идя в разрез с мнением «смиренного» воеводы Петра Ослядюковича. Изменение в интерпретации персонажей достигается за счет «скольжения характеристики» — атрибуции конкретной околобиблейской речи (частью которой является рассматривая сентенция: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови») другому лицу (воеводе Петру).

Таким образом, на основе сопоставительного анализа сюжетов из более поздних летописных сводов: Троицкого, Симеоновского, Владимирского и Никоновского, отмеченных интересующей нас библейской сентенцией: «яко н? сть мужества, ни есть думы противу Богови», были выделены основные функции повторяющейся цитаты. Во-первых, сентенция является маркером определенного повествования о борьбе русских князей с врагами-иноверцами (половцами и татарами), инвариант которого с большей или меньшей степенью точности воспроизводится в текстах различной удаленности от праисточника (зачастую таковым выступает именно Лаврентьевская летопись). Во-вторых, цитата становится показателем текстологической близости ряда летописных сюжетов. Из наиболее очевидных тенденций назовем частую апелляцию Троицкой летописи к Лаврентьевской, Симеоновской — к Троицкой, Владимирской — к Симеоновской, Троицкой (или самой Лаврентьевской), Никоновской — сразу к ряду летописных указаний (при этом, необходимо учитывать интерпретационный характер повествования этой летописи: зачастую автором на смену исходных провиденчески-религиозных мотивировок выдвигаются фактические; князья и их действия предаются строгому критическому анализу). В-третьих, сентенция может подчеркивать случаи авторского толкования конкретного лица или события (цитата как маркер интерпретационного начала более позднего летописного свода), если она атрибутируется уже другому персонажу (явление «скользящей характеристики»).