Соотношение женских и детских образов в романе «Преступление и наказание»

Философ обращается к образу Софии, изображённому в Новгородском соборе: «Это великое, царственное и женственное существо, которое не будучи ни Богом, ни Вечным сыном Божиим, ни ангелом, ни святым человеком, принимает почитание и от завершителя Ветхого Завета и от родоначальницы Нового, кто же оно, как не само истинное, чистое и полное человечество, высшая и всеобъемлющая форма и живая душа природы и вселенной, вечно соединенная и во временном процессе соединяющаяся с Божеством и соединяющая с ним всё, что есть… София есть Богоматерия, или Богочеловечество» [12;119]. Учение о Софии проникло и укоренилось на Руси, благодаря во многом дохристианскому культу Матери-Сырой Земли и народной религиозности. Личный облик Софии в византийско-русской традиции постепенно сблизился с образом Девы Марии как царицы Небесной. Таким образом, София сочетает в себе дохристианское и христианское видение мира, «ангельское» и человеческое смирение [13]. В связи с этим убедительным представляется замечание В. Я. Кирпотина о том, что христианство Сони Мармеладовой аналогично христианству первых веков, еще не превратившемуся в господствующую государственную церковь имущих, — это бездогматическое, неофициальное христианство бедных, нищих, больных, несчастных, женщин и детей. В ее христианстве преобладают социальная направленность, скорбь и забота о придавленных имущественным неравенством и нищетой. Ее вера в бога — это ее последнее самоутверждение, дающее ей возможность делать добро во имя тех, кому она себя приносит в жертву [14;167−168]. По этой причине исследователь опровергает распространенные сравнения Сони Мармеладовой с Марией Магдалиной (первая с самого начала святая, а вторая ею становится).

Е. Г. Новикова, анализируя образ Сони в свете установок софиологии, пришла к мысли о её полном соответствии им, т.к. она успешно выполняет миссию «преодоления разрыва и восстановления связи между человеком и христианским текстом» (сцена чтения Евангелия) [15; 92−131]. В связи с этим исследовательница выдвинула гипотезу об оригинальной функции образа Сони в романе: она, возможно, является не столько «полноправным» героем произведения, активно действующим, подобно всем остальным персонажам романа в сфере сюжета, сколько посредником между ними и Богом, между ними и христианством. Близка этой гипотезе мысль В. В. Иванова [16;145], который говорит о возможной аллюзии имени и образа Сони Мармеладовой на евангельское выражение «Сын Человеческий» в редакции Достоевского — «Дочь Человеческая». В связи с вышесказанным можно вспомнить и слова Н. Ф. Фёдорова, который, размышляя о роли женщины в человеческом обществе, писал, что «в женщине нужно воспитывать главным образом дочь человеческую, внуку, правнуку, и потом лишь мать» [17;119].

Как Сын Божий нисходит в тварный человеческий мир, чтобы обожить и спасти его, так, возможно, София, Премудрость Божия, нисходит для просветления и возвышения женского начала в человечестве, для снятия в нём изначальной животно-страстной составляющей, порождающей в мужской части человечества влечение ожесточённого, насильственного характера. Как раз в образе Сони Мармеладовой можно увидеть это сочетание: вынужденное силами обстоятельств и жертвенными чертами характера Сони («насильное») служение животной составляющей мужской природы, с одной стороны, и добровольное духовное служение мужчине, такому представителю мужской культуры, каков Родион Романович Раскольников, — с другой. В «хоре» женских персонажей романа «Преступление и наказание» В. Иванов отводит Соне роль, сходную с ролью корифея античного хора [16;190]. В связи с этими интерпретациями уместно привести цитату из «Третьей окончательной редакции» под заголовком «Идея романа главная»: «К Мармеладовой он ходил вовсе не по любви, а как к Провидению» [VII, 146].

В культурном контексте постклассической философии и литературоведческой мысли ХХ в., когда изучение темы «русская литература и христианство» стало одним из важнейших направлений современного российского литературоведения [18], особую актуальность в восприятии образа героини приобрёл христианский аспект. В этом направлении интересными являются исследования, авторы которых изучают связь образа Сони Мармеладовой с традициями житийной литературы. Так, по наблюдению О. А. Державиной [19], на решение образа Сони Мармеладовой повлияла проложная история о девице, ставшей блудницей из-за того, что она отдала свои деньги нуждающемуся в них ближнему. Соня становится проституткой, для того чтобы, получив тридцать целковых, накормить родных. При этом в поле ассоциаций с упомянутой проложной историей попадает мотив падения, воплощенный в особом варианте.

Преступившая Соня не разрывает отношений с родными, как, например, это делает Раскольников, и прощает мачеху, допустившую её падение. Её сострадательная любовь к ближним сродни любви неземной. Более того, с образом Сони соединяется характеристика «божий человек». Так назвал её отец начальника, который из сострадания определил Мармеладова «к месту» на службе. Мотив падения в романе связывается с образом «праведной грешницы» [20;194−195], Сони, которая в отличие от героини канонического жития, не утратила духовной чистоты в момент совершения преступления.

Более того, героиня нарушила Христову заповедь из сострадания, а не из соблазнов и преступных помыслов. Е. В. Натарзан [21;79−101] считает, что образ Сони Мармеладовой связан с кризисным житием. В кризисных житиях говорится о герое (или героине), который не выдержал дьявольского искушения и пал, но затем нашёл в себе силы раскаяться и вернуться к Богу.

Соня Мармеладова твердо следует по пути искупительного страдания, предначертанному ей Богом: сопровождает Раскольникова до конторы, отправляется с ним на каторгу. Особенность творческой переработки кризисного жития Достоевским Натарзан видит в следующем: грешница Соня в момент искупления былых преступлений стремится к наибольшему духовному единению с другими людьми, в то время, как в традиционных житиях грешники «спасаются» в пустыне (например, Мария Египетская).

В контексте священных книг трактует отдельные сцены, связанные с героиней романа, Т. А. Касаткина [22;228−241]. Так, земной поклон Раскольникова Соне на берегу Иртыша она предлагает интерпретировать как «житийное» поклонение раскаявшегося грешника перед иконой, в качестве которой нередко выступает икона Богородицы. Например, святая Мария Египетская, намёк на житие которой содержит житийный контекст романа «Преступление и наказание», молилась и плакала именно перед иконой Божьей Матери. Таким образом, по мнению исследовательницы, героиня в указанной сцене замещает Богоматерь, представляет её земную ипостась. По наблюдению Т. А. Касаткиной, Достоевский предложил аллюзию на образ Богородицы и в сцене, когда Катерина Ивановна накрывает Соню, пришедшую с панели, старинным драдедамовым платком, и сама засыпает у ног падчерицы, обняв их и плача. Старинный семейный платок, на взгляд учёной, выполняет здесь функцию сакрализованного предмета-заместителя полотна покрова Богородицы [22;231−232]. Безусловно, такие исследования расширяют смысловой контекст прочтения романа и трактовки образа героини: «Концепция личности у Достоевского, по сути, христианская православная концепция, и те произведения, в которых он размышляет о природе личности (а делает он это, пожалуй, во всех произведениях), выстраиваются таким образом, что и развитие действия в целом, и какие-то частные его детали и компоненты могут быть поняты и объяснены исключительно в рамках этой концепции» [23;33]. Однако нужно заметить, что исследования в этом направлении должны быть обоснованными, так как проведение параллелей и обнаружение общности может быть бесконечным в связи с каноничностью, которая является основополагающей в христианстве в целом и в житийной литературе в частности.

Образу Лизаветы в русском и англоязычном литературоведении уделяется меньше внимания, чем Соне Мармеладовой. В основном к нему обращаются или в связи с мотивом «юродства», или при анализе сюжетных линий романа. Плодотворным, на наш взгляд, является сопоставление Е. Г. Буяновой «безобразной, нелепой жестокости содеянного» во сне о кляче с убийством «кроткого, беззащитного, „бессловесного“ существа», каковым является Лизавета [23; 26]. Менее убедительной выглядит версия американского литературоведа Р. Л. Джексона, который вслед за Р. П. Блэкмуром соотнёс образ Лизаветы с неуклюжим белым цветком, который Раскольников разглядывает у себя на обоях, очнувшись от беспамятства: «Раскольников оборотился к стене, где на грязных жёлтых обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок» [VI, 105] Этот цветок, по мнению исследователей, — символ чистоты и невинности Лизаветы [31]. Убийство Лизаветы, как считает учёный, подчёркивает абсолютную аморальность преступления, совершённого Раскольниковым, так как Лизавету уже не назовёшь «вошью» и ничтожность её убийства не оправдаешь тем, что благами будут осыпаны более достойные люди.

Американский психоаналитик Л. Брегер в своих изысканиях, посвященных творчеству Достоевского, внёс дополнительный штрих в интерпретацию образа Лизаветы. Он предположил, что «случайное» убийство Лизаветы показывает, что убийство женщины, которую ненавидишь и любишь одновременно, невозможно. Кроме того, по его мнению, образ Лизаветы обнаруживает общность с образом матери самого Достоевского на том основании, что они «всегда беременны» [9]. Подобный подход к исследованию творчества Достоевского, на наш взгляд, страдает излишней упрощённостью. Мы полагаем, что вырывание отдельных фактов из жизни писателя и их свободная интерпретация при разборе художественных образов, созданных писателем, приводит к созданию иной — не Достоевского — концепции действительности. Подобные интерпретации, как правило, вызывают недоверие со стороны литературоведов к мнению специалистов-психоаналитиков.

Гораздо ближе к пониманию образа Лизаветы Ивановны и других юродивых, на наш взгляд, находится замечание В. В. Иванова: «юродивые … облекались в материнство особого рода — они «вынашивали» в себе «плод» своего духовного «я» [16;188].

Образу Лизаветы посвятила свою статью «Святая Елизавета» Т. Касаткина, в которой исследовательница пытается ответить на вопрос: почему Лизавета из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» «Бога узрит»? Итогом размышлений стал вывод о том, что все дело здесь в добродетели героини: она не жертвует собой, а отдает себя всю миру. По мнению Касаткиной, это особый тип русской святой, вовсе ничего не хранящей для себя — и для Бога, а все отдающей тем, кто вокруг нее, без остатка [32, 69]. Таким образом, Касаткина на основе проведенного анализа относит Лизавету Ивановну к типу святой, каковой является Сонечка Мармеладова [33]. В связи с этим возникает вопрос: случайно или намеренно Достоевский в романе сделал их крёстными сёстрами? Это ещё один аспект образа Лизаветы Ивановны, нуждающийся в изучении.

Раскольников замечает сходство в выражении лиц Сони и Лизаветы — двух глубоко верующих девушек:

" …он смотрел на неё [Соню] и вдруг, в её лице, как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперёд руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно и беспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая вперёд ручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней…" .

Достоевский показывает детский испуг на лицах Сони и Лизаветы не случайно. Обе эти девушки спасаются религией, верой в бога: Соня от ужасной порочной атмосферы, в которой ей приходится находиться; а Лизавета — от запугиваний и побоев сестры. Писатель ещё раз подтверждает свою мысль, что ребёнок близок к богу.

Заключение

Ф. М. Достоевский в своем романе «Преступление и наказание» раскрывает нам несколько типов женщин-грешниц, получивших прощение или, вернее, заслуживших его. Рассмотрев основные из них, вполне разумно было бы сопоставить образы и мироощущение.

• «Блудница» Сонечка — образ чистой, истинно христианской, искренней души. У Достоевского грех Сони и ее жертва любви неразделимы, они сливаются в одном деянии. Более того, ее грех, по существу, становится формой и высшим проявлением любви к ближним. Здесь ясно прослеживается связь с текстами Евангелия, где деяние Марии Магдалины (грех прелюбодейства) искупается другим, совершенным позднее («возлюбила многих»). Достоевский противопоставляет Марию Магдалину и Сонечку.

Большинство авторов рассматривает героиню Достоевского как воплощение доктрины любви, веры, жертвы и духовного здоровья. Ведущим в изучении этого женского образа в конце ХХ — начале ХХI в. является анализ в контексте религиозных аспектов творчества Достоевского. В восприятии образа Сони Мармеладовой русскими и англоязычными достоевсковедами не наблюдается принципиальных разногласий. На сегодняшний день в научном мире существуют несколько точек зрения на функциональную роль героини в романе, но и они не вступают в противоречие друг с другом.

• Катерина Ивановна — измотанная, изможденная, измученная тяжелой жизнью женщина, не знающая за собой большего греха, чем презрение и нелюбовь к падчерице, позже осознанную и превратившуюся в сострадание и болезненную привязанность. Начало пути к прощению и спасению души Катерины Ивановны — в ее осознании своего греха, в ее покаянии.

• Авдотья Романовна — гордая, и в то же время жертвенная натура. Любыми средствами, ценой собственного счастья, она старается помочь близкому ей человеку — родному брату, по-видимому, нуждающемуся в помощи. Ее готовность к самопожертвованию — возможность гармонического согласия между непосредственным чувством (влечение) и морального долга.

Лизавета в романе «Преступление и наказание» является воплощением важнейшего в русской литературе и творчестве Достоевского феномена юродства. Кроме того, именно через отношение к ней выявляются особенности характеров других героев романа. Заметим, что, несмотря на то, что Лизавета является второстепенным персонажем, её образ после смерти не исчезает со страниц романа: она живёт в памяти Сони и Раскольникова.

1. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т.- Л., 1981.

2. Миллер О. Дети в сочинениях Ф. М. Достоевского// Миллер О. Русские писатели после Гоголя. 5-е. изд. — М., 2000.

3. Из неизданных писем А. Н. Майкова о Достоевском (Публикация И. Г. Ямпольского) // Достоевский. Материалы и исследования.

Л., 1980.

4. Горький А. М. Собрание сочинений: В 30 т.- М., 1983.

5. Пушкарева В. С. Сочетание «детской» и «взрослой» точек зрения в формировании художественного целого (Из наблюдений над поэтикой Достоевского)// Литературное произведение как целое и проблемы его анализа.

Кемерово, 2009.

6. Скворцов К. Жизнь Иисуса Христа по евангелиям и народным преданиям.

Киев, 1876.

7. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. — М., 2004.

8. Карякин Ю. Ф. Достоевский: Все — «дите"// Наука и религия. 1971. № 10. С. 50.

9. Сидяков Ю. Л. «На краю света» и «Темняк» Н. С. Лескова// Единство и изменчивость историко-литературного процесса// Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение (Учен, зап.) Тартуский ун-т.- Тарту, 1982. Вып. 604. С. 96.

10. Ветловская В. Е. Достоевский и поэтический мир древней Руси (Литературные и фольклорные источники «Братьев Карамазовых»)// ТОДРЛ.

Л., 1974. Т. 28. С. 300.

11. Порфирьев И. Я. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и событиях.

СПб., 1890.

Достоевский, там же, с.

424.