Анализ речей выдающихся авторов

. Но чувство самосохранения непременно скажетсямолодая жизнь восстала бы против своего преждевременного прекращения, иЛукерья сама выскочила бы из воды. Известно, что во многих случаяхсамоубийцы потому только гибнут под водою, что или не умеют плавать, илиже несвоевременно придет помощь, которую они обыкновенно сами призывают. Всякий, кто знаком с обстановкою самоубийства, знает, что утопление, атакже бросание с высоты, — два преимущественно женских способасамоубийства, — совершаются так, что самоубийца старается ринуться, броситься как бы с тем, чтобы поскорее, сразу, без возможности колебания ивозврата, прервать связь с окружающим миром. В воду «бросаются», а не ищуттакого места, где бы надо было «входить»

в воду, почти как по ступенькам. Топясь в Ждановке, Лукерья должна былавойти в воду, нагнуться, даже сесть и не допустить себя встать, пока неотлетит от нее жизнь. Но это положение немыслимое! И зачем оно, когда в десяти шагах течет

Нева, которая не часто отдает жизни тех, кто пойдет искать утешения в ееглубоких и холодных струях. Наконец, самое время для самоубийства выбирается такое, когда самасудьба послала ей семидневную отсрочку, когда она может вздохнуть и пожитьна свободе без мужа, около сестры. Итак, это не самоубийство. Но, может быть, это убийство, совершенное Аграфеной Суриной, какнамекает на это подсудимый? Я старался доказать, что не Аграфене Суриной, а мужу Лукерьи можно было желать убить ее, и притом, если мы остановимсяна показании обвиняемого, то мы должны брать его целиком, особенно вотношении Суриной. Он здесь настойчиво требовал от свидетелейподтверждения того, что Лукерья плакалась от угроз Суриной удавить ее илиутюгом хватить. Свидетели этого не подтвердили, но если все-таки верить обвиняемому, тонадо признать, что Лукерья окончательно лишилась рассудка, чтобы идтиночью на глухой берег Ждановки с такою женщиною, которая ей враг, котораягрозила убить ее! Скажут, что Сурина могла напасть на нее, когда онавозвращалась, проводив мужа. Но факты, неумолимые факты докажут нампротивное. Егор ушел из бань в три четверти десятого, пришел в участок вдесять минут одиннадцатого, следовательно, пробыл в дороге 25 минут. Одновременно с уходом из дому он вызвал Аграфену, как говорит

Николаева. Следовательно, Сурина могла напасть на Лукерью только поистечении этих 25 минут. Но та же Николаева говорила, что Аграфена Суринавернулась домой через двадцать минут после ухода. Наконец, могла ли Суринаодин на один сладить с Лукерьею, как мог сладить с нею ее муж иповелитель? Вот тут-то были бы следы той борьбы, которой так тщетно искалазащита на платье покойной. Итак, предположение о Суриной как убийце Лукерьи рушится, и мы приходимк тому, что показание Суриной в существе своем верно. Затем остаютсянеразъясненными два обстоятельства: во-первых, зачем обвиняемый вызвал

Аграфену, когда шел убивать жену, и, во-вторых, зачем он говорил, попоказанию Суриной, что «брал девку, а вышла баба», и упрекал в том жену впоследние моменты ее жизни? Не лжет ли Сурина? Но, господа присяжные, неодними внешними обстоятельствами, которые режут глаза, определяетсяхарактер действий человека; при известных случаях надо посмотреть и на тедушевные проявления, которые свойственны большинству людей при известнойобстановке. Зачем он бросил тень на честь своей жены в глазах Аграфены? Да потому, что, несмотря на некоторую свою испорченность, он живет в своеобразноммире, где при разных подчас грубых и не вполне нравственных явленияхсуществует известный, определенный, простой и строгий нравственный кодекс. Влияние кодекса этого выразилось в словах Аграфены: «Я вашего законанарушать не хочу!» Подсудимый — человек самовлюбленный, гордый и властный;

прийти просто просить у Аграфены прощения и молить о старой любвизначило бы прямо сказать, что он жену не любит потому, что женился"

сдуру", не спросясь броду; Аграфена стала бы смеяться. Надо было иметьвозможность сказать Аграфене, что она может нарушить закон, потому чтоэтого закона нет, потому что жена внесла бесчестье в дом и опозорила законсама. Не тоскующим и сделавшим ошибку, непоправимую на всю жизнь, долженон был прийти к Аграфене, а человеком оскорбленным, презирающим жену, несмогшую до свадьбы «себя соблюсти». В таких условиях Аграфена стала быего, быть может, жалеть, но он не был бы смешон в ее глазах. И притомэто общечеловеческое свойство, печальное, но верное, — когда человекбеспричинно ненавидит другого, несправедлив к нему, то он силится найти внем хоть какую-нибудь, хотя вымышленную, вину, чтоб оправдаться впосторонних глазах, чтобы даже в глазах самого ненавидимого быть как бы всвоем праве. Вот почему лгал Егор о жене Аграфене и в решительную минутупри них обеих повторял эту ложь, в виде вопроса жене о том, кому продалаона свою честь, хотя теперь и утверждает, что жена была целомудренна. Зачем он вызвал Аграфену, идя на убийство? Вы ознакомились с Аграфеною

Суриною и, вероятно, согласитесь, что эта женщина способна вносить смуту ираздор в душевный мир человека, ею увлеченного. От нее нечего ждать, чтоона успокоит его, станет говорить как добрая, любящая женщина. Напротив, она скорей всего в ответ на уверения в прочности вновь возникшейпривязанности станет дразнить, скажет: «Как же, поверь тебе, хотел ведь намне жениться — два года водил, да и женился на другой». Понятно, что вчеловеке самолюбивом, молодом, страстном, желающем приобрести Аграфену, должно было явиться желание доказать, что у него твердо намерение обладатьею, что он готов даже уничтожить жену-разлучницу, да не на словах, которым

Аграфена не верит и над которыми смеется, но на деле. Притом она уже разиспытала его неверность, она может выйти замуж, не век же находиться подего гнетом; надо ее закрепить надолго, навсегда, поделившись с неюстрашною тайною. Тогда всегда будет возможность сказать: «Смотри, Аграфена! Я скажу все, мне будет скверно, да и тебе, чай, не сладкопридется. Вместе погибать пойдем, ведь из-за тебя же Лукерьи душузагубил…» Вот для чего надо было вызвать Аграфену, удалив, во что бы то ни стало, плаксивую мать, которая дважды вызывалась идти его провожать. Затем моглибыть и практические соображения: зайдя за ней, он мог потом, в случаеобнаружения каких-нибудь следов убийства, сказать: я сидел в участке, а вучасток шел с Грушей, что же — разве при ней я совершил убийство? Спроситеее! Она будет молчать, конечно, и тем дело кончится.

Но в этом расчете оношибся. Он не сообразил, какое впечатление может произвести на Сурину то, чтоей придется видеть, он позабыл, что на молчание такой восприимчивойженщины, как Сурина, положиться нельзя… Вот те соображения, которые ясчитал нужным вам представить. Мне кажется, что все они сводятся к тому, что обвинение против подсудимого имеет достаточные основания. Поэтому яобвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другоюженщиною, он завел жену ночью на речку Ждановку и там утопил. Кончая обвинение, я не могу не повторить, что такое дело, какнастоящее, для разрешения своего потребует больших усилий ума и совести. Но я уверен, что вы не отступите перед трудностью задачи, как не отступилаперед ней обвинительная власть, хотя, быть может, разрешите ее иначе.

Янахожу, что подсудимый Емельянов совершил дело ужасное, нахожу, что, постановив жестокий и несправедливый приговор над своею бедною и ни в чемне повинною женою, он со всею строгостью привел его в исполнение. Если вы, господа присяжные, вынесете из дела такое же убеждение, как ия, если мои доводы подтвердят в вас это убеждение, то я думаю, что недалее, как через несколько часов, подсудимый услышит из ваших устприговор, конечно, менее строгий, но, без сомнения, более справедливый, чем тот, который он сам произнес над своею женою. Приложение БМ. Робеспьер «Речь об отмене смертной казни"Когда до Афин долетела весть, что некоторые граждане в городе Аргосе присуждены к смертной казни, то жители поспешили отправиться в храмы, и стали молить богов, чтобы они отвратили от афинян такие жестокие и пагубные мысли. Я являюсь сюда умолять не богов, а законодателей, которые должны быть орудием и истолкователями вечных законов, начертанных Божеством в сердцах людей, пришел умолять их вычеркнуть из французского уложения кровавые законы, предписывающие убийства, одинаково отвергаемые их нравственностью и новой конституцией. Я хочу доказать им, что во-первых, смертная казнь по самому существу своему несправедлива, и, во-вторых, что она не удерживает от преступлений, а, напротив, гораздо больше умножает преступления, чем предохраняет от них. Если вне гражданского общества ожесточенный враг является и нападает на меня или, двадцать раз отбитый, возвращается снова опустошать поле, возделанное моими руками, то я, имея возможность противопоставить ему лишь мои личные силы, или должен погибнуть, или убить его; и закон естественной защиты оправдывает, и одобряет меня.

Но в обществе, когда сила всех вооружена против одного, какое правило справедливости может уполномочить это общество причинить смерть? Какая необходимость может оправдать его? Победитель, заставляющий умерщвлять своих пленных врагов, называется варваром. Человек, заставляющий задушить ребенка, которого он может обезоружить и наказать, кажется нам чудовищем! Обвиняемый, осужденный обществом, является для него побежденным и бессильным врагом; он сравнительно с обществом более бессилен, чем ребенок сравнительно с взрослым. Таким образом, в глазах истины и справедливости эти зрелища смерти, которые устраиваются с такими приготовлениями, являются не чем иным, как подлыми убийствами, торжественно обставленными и узаконенными преступлениями, совершаемыми не единичными личностями, а целыми народами.

Как бы жестоки и как бы безумны ни были эти законы, не удивляйтесь им. Они являются делом нескольких тиранов; это цепи, которыми они сковывают человечество, и написаны эти законы кровью. «Не дозволяется казнить римского гражданина» — таков закон, провозглашенный народом; но Сулла победил и провозгласил: «Все, пользовавшиеся оружием против меня, достойны смерти». Октавий и сотоварищи его злодеяний подтвердили этот закон. При Тиберии хвалить Брута — значило совершать преступление, достойное смерти. Калигула присуждал к смерти всех, дозволявших себе такое, например, святотатство, как раздеваться в присутствии изображения императора. Когда тирания придумала преступления «оскорбления величества», каковыми были или безразличные, или геройские поступки, то даже тот, кто посмел бы думать, что эти преступления могут заслуживать более мягкое наказание, чем смертная казнь, считался виновным в таком же оскорблении величества. Когда фанатизм, порожденный чудовищным сочетанием невежества с деспотизмом, придумал в свою очередь преступления оскорбления божества и в своем безумии задумал мстить за Самого Бога, то начали приносить кровавые жертвы, стараясь свести божество к уровню чудовищ, выдававших себя за образ и подобие Его."Смертная казнь необходима, — говорят приверженцы древнего и варварского обычая: — без нее нет достаточно могущественной узды для преступления".

Но кто сказал вам это? Вычислили вы все пружины, при помощи которых уголовные законы могут воздействовать на человеческие чувства. Увы! Еще кроме смерти сколько есть физических и нравственных страданий, которые может вынести человек. Жажда жизни уступает гордости, самой могущественной из всех страстей, господствующих в сердце человека; и самое ужасное из всех наказаний для общественного человека, это позор, как угнетающее свидетельство общественного отвращения.

Когда законодатель имеет возможность карать таким множеством самых различных способов, как может он дойти до мысли о необходимости прибегать к смертной казни? Кары существуют не для того, чтобы мучить виновных, а чтобы предупредить совершение преступления опасением подвергается этим карам. Законодатель, предпочитающий смертную казнь и другие жестокие наказания более мягким средствам, находящимся в его распоряжении, оскорбляет общественную чуткость и притупляет нравственное чувство у управляемого им народа, подобно тому, как грубый учитель частым применением жестоких наказаний развращает и ожесточает душу ученика; наконец, он, наоборот, ослабляет и делает их негодными. Законодатель, устанавливающий это наказание, отвергает то спасительное правило, в силу которого самое действенное средство для подавления преступления заключается в том, чтобы воздействовать наказанием на характер различных страстей, породивших эти преступления, и карать их, так сказать, ими самими. Он смешивает все понятия, нарушает все отношения и явно противоречит цели всех уголовных законов. Вы говорите, что смертная казнь необходима. Если это верно, то почему же многие народы обходились без нее: в силу какой причины эти народы оказывались самыми мудрыми, счастливыми и свободными? Если смертная казнь пригодна для предупреждения крупных преступлений, то последние должны реже всего встречаться у народов, которые признавали и чаще всего применяли ее.

Однако мы видим как раз обратное. Взгляните на Японию: нигде смертная казнь и пытки не применяются так часто — и нигде не встречается так много самых ужасных преступлений. Японцы как бы хотят превзойти жестокостью варварские законы, их оскорбляющие и раздражающие. Греческие республики, где наказания были умеренны, где смертная казнь или применялась необыкновенно редко, или была безусловно неизвестна, разве представляют нам картину более частых преступлений и меньших добродетелей, чем те страны, в которых царили кровавые законы?

Неужели вы находите, что Рим был опозорен большими злодеяниями в дни его славы, когда закон Порция отменил строгие наказания, внесенные царями и децемвирами, чем при императорах, доводивших ярость до излишеств, достойных их позорной тирании? Разве Россия потрясена с тех пор, как царь, ею управлявший, решил отменить смертную казнь, желая этой гуманной и мудрой мерой искупить преступление неограниченной власти, под игом которой он удерживаем миллионы людей? Прислушайтесь к голосу справедливости и разума: он громко говорит нам о том, что суждения людей никогда не бывают настолько бесспорны, чтобы общество могло казнить человека, присужденного другими людьми, — людьми, которые легко могли впасть в ошибку и заблуждение. Даже если бы вы придумали самый совершенный судебный порядок и нашли самых беспристрастных и просвещенных судей, все же вы не избегли бы возможности ошибок и несправедливого приговора. Зачем лишать себя средства исправить их? Зачем осуждать себя на невозможность протянуть руку помощи угнетенной невинности?

Какое значение имеют эти бесплодные сожаления, эти призрачные искупления, которые вы оказываете тени умершего и его бесчувственному праху? Они являются лишь свидетельством варварского безрассудства ваших уголовных законов. Лишить человека возможности искупить вину раскаянием или делами добра, безжалостно устранить от него всякий возврат к добродетели, к самоуважению, поспешно заставить его сойти в могилу еще, так сказать, запятнанным тем преступлением, которое он только что совершил, есть, по моему мнению, самая ужасная и изощренная жестокость. Первейшая обязанность законодателя в том, чтобы развивать и охранять общественные нравы, — источник всякой свободы и всякого общественного счастья; когда же для достижения какой-нибудь специальной цели он отклоняется от этой главной и существенной задачи, то совершает самую грубую и пагубную ошибку. Поэтому законы должны служить народам самыми чистыми образцами справедливости и разумности. Если вместо той мощной строгости и того умеренного спокойствия, которые должны быть их характерной чертой, они выдвигают гнев и месть, если они заставляют проливать потоки человеческой крови, которых могут избежать и которых они не вправе лить, если они выставляют перед глазами народа жестокие зрелища и трупы людей, загубленных муками и пытками, то они извращают в сердцах граждан понятие о справедливости и несправедливости и заставляют прорастать в недрах общества жестокие предрассудки, которые в свою очередь порождают новые. Человек уже не является священным предметом для человека; и получается менее возвышенное понятие об его достоинстве, если общественная власть тешится его жизнью. Мысль об убийстве внушает гораздо меньше ужаса, когда сам закон дает примеры и зрелища этого убийства; отвращение к преступлению уменьшается по мере того, как оно карается другим преступлением. Остерегайтесь смешивать действительность наказаний с излишней их строгостью; одно как раз противоположно другому. Все содействует умеренным законам, все возрастает против жестоких законов. Наблюдения доказывают, что в свободных странах преступления более редки и уголовные законы более мягки; все понятия находятся в тесной между собой связи.

Свободные страны — это те, где права человека уважаются и где, стало быть, законы справедливы. Оскорбление же человечности чрезмерной строгостью служит явным доказательством того, что достоинство человеческое не признается, что гражданского достоинства не существует, что законодатель есть полновластный властелин, распоряжающийся рабами и немилосердно карающий их по произволу свое прихоти. Итак, в заключение я требую отмены смертной казни. Приложение ВРечь Матери Терезы на вручении Нобелевской премии

Сегодня величайшим злом, величайшим разрушителем в мире является аборт. Мы — те, кто находится сегодня здесь, — были желанными детьми. И нас не было бы, если бы наши родители решили поступить с нами подобным образом. Наши дети тоже желанны, мы любим их. Но зададим себе вопрос: что происходит с миллионами других детей?

Людей по всему миру очень тревожит положение дел в Индий, странах Африки, где дети умирают от плохого питания, голода и других лишений. Меж тем миллионы гибнут только по той причине, что такова была воля их матерей. И именно это сегодня вредит миру более всего. Ведь если мать способна убить собственного ребенка, что тогда мешает мне убить вас, а вам — меня? Ничего. Я призываю людей в Индии и во всем мире: давайте вспомним о детях!

А в этом году, который объявлен Годом ребенка, что мы сделали для них? В начале года я говорила: давайте сделаем так, чтобы каждый новорожденный и еще не рожденный ребенок б мл желанным. Год подошел к концу, но сделали ли мы их желанными… Я думаю, что это не верно — считать, что мы занимаемся исключительно социальной работой. Возможно, по мнению людей, мы — социальные работники, но на самом деле мы размышляем о сути мироздания. Ибо Христос с нами 24 часа в сутки. Все мы 24 часа находимся в его присутствии — и вы, и я. Все мы должны стараться привнести Бога в свои семьи, ведь семья, которая молится вместе, не может разрушиться. И я уверена, что такой семье не нужны бомбы и оружие, такой семье не нужно ничего разрушать, чтобы нести мир: просто будьте вместе, любите друг друга, несите ближним мир, радость, черпая силы в любви своих домашних. И тогда мы сможем победить любое из существующих зол. В мире столько страданий, столько ненависти, столько несчастий.

Мы, с помощью наших молитв, наших жертв должны начать творить мир со своего дома. Любовь рождается дома, и главное не в том, что и сколько мы делаем, а в том, сколько любви вкладываем в свое дело. Мы служим Богу всемогущему. Сколько нами сделано, не имеет значения, ибо Он бесконечен, но главное то, с какой любовью, сколько мы делаем для Него в лице человека, которому служим… На деньги, полученные мною в качестве премии мира, я хочу построить приют для бездомных. Потому что я верю: любовь начинается с дома, и если мы создадим дом для бедных, то тогда в мире будет больше любви. И мы сможем с полным правом нести мир, стать доброй вестью для бедных. Мы должны сначала сделать это для бедных в нашей семье, затем в стране, а после и во всем мире. Чтобы сделать все это, жизни наших сестер должны быть преисполнены молитвами.

Они должны быть преисполнены Христом, чтобы мы научились понимать и делиться. Ведь в мире сегодня столько страданий, и потому я чувствую, что страсти Христовы снова облегчены. Для того ли мы пришли в этот мир, чтобы разделить человеческие страдания? В мире, не только в бедных странах, я увидела, что труднее всего победить нищету в западных странах. Когда я привожу голодного человека с улицы, то он получает тарелку риса, кусок хлеба — и утоляет свой голод. Но человек, который изолирован, чувствует себя ненужным, нелюбимым, напуганным, человек, который был отвергнут обществом, чувствует бедность намного болезненней, и помочь ему гораздо труднее. Наши сестры работают с такими людьми на Западе. Вы должны молиться вместе с нами, чтобы стать доброй вестью, но нам нужна ваша помощь. В своих странах вы должны поступать точно так же, постараться лучше понять нужды бедных. Возможно, люди на Западе обеспечены материальными благами, имеют все, что нужно для жизни, но, думаю, если мы посмотрим вокруг, то поймем, что забываем иногда улыбнуться друг другу, а улыбка — предвестник любви… Я никогда не забуду, как некоторое время назад к нам приехали четырнадцать американских профессоров, представляющих разные университеты. Они пришли в наш приют, и мы беседовали о любви и сострадании, а после этого один из них спросил меня: «Матушка, поведайте нам что-нибудь, что мы запомним до конца наших дней». И я ответила ему: «Улыбайтесь друг другу, находите время для своих близких.

Улыбайтесь друг другу". А затем второй спросил: «А вы замужем?» И я сказала: «Да, и мне иногда очень трудно улыбаться Иисусу, ведь он бывает очень требовательным». Это действительно так, и в этом как раз и проявляется любовь — она требовательна, но, несмотря на это, мы воздаем ее Ему с радостью. Как я уже говорила сегодня, если я не попаду на небеса по другой причине, то все равно окажусь там из-за всей этой рекламы и шумихи вокруг меня, ибо она очистила меня, сделала жертвой и приготовила к уходу на небеса. Мне кажется, что наша жизнь должна быть прекрасной, ибо с нами Иисус, и он любит нас. Если бы мы всегда помнили, что Бог любит нас, а у нас самих есть возможность любить других так же, как

Он любит нас, не в делах больших, а в незначительных проявлениях любит великой любовью, тогда здесь, в Норвегии, сосредоточилась бы вся любовь мира. Было бы прекрасно, если бы здесь образовался центр, откуда исходил бы мир, исходила радость от жизни еще не рожденного ребенка. Если вы будете горящим факелом мира на планете, тогда Нобелевская премия мира будет великим даром, данным нам норвежцами. Благослови вас Господь! Приложение ГРечь Мартина Лютера Кинга «Ihaveadream"Я рад сегодня вместе с вами стать участником события, что войдет в историю как величайшее шествие за свободу в истории нашей Родины. Сотню лет тому назад рукой великого американца, монумент которому символично возвышается над нами в этот день, был подписан манифест об освобождении рабов. Для миллионов подневольных жертв испепеляющей несправедливости сей судьбоносный указ обещал стать долгожданным маяком надежды. Сей указ лучезарный обещал положить конец кромешной тьме их мучительного плена. Но сотню лет спустя Негр по-прежнему неволен. Сотню лет спустя жизнь Негра по-прежнему калечат безжалостные путы сегрегации и цепи дискриминации. Сотню лет спустя Негр по-прежнему обитает на одиноком острове нищеты посреди безбрежного океана материального благополучия. Сотню лет спустя Негр по-прежнему томится на обочине американского общества в шкуре изгоя в своей же стране.

И вот мы здесь, дабы гласности предать это неслыханное безобразие. В каком-то смысле, мы здесь, в столице нашей Родины, дабы обналичить чек. Слагая знаменательные слова Конституции и Декларации независимости, зодчие нашей республики подписали вексель, долгосрочное обязательство перед каждым американцем. Обязательством этим стало обещание всем без исключения — да, черным наравне с белыми, — гарантии неотъемлемых прав на жизнь, свободу и стремление к благополучию. Америка, безусловно, не выполнила своего обязательства перед цветным населением. Отказавшись от своей святой обязанности, Америка выдала Негру чек необеспеченный, чек с пометкой «недостаток средств на счете». Мы же отказываемся верить в несостоятельность банка справедливости.

Мы отказываемся верить в недостаток средств в хранилищах колоссальных возможностей этой страны. И вот мы здесь, дабы обналичить этот чек, чек, что распахнет для нас врата в сокровищницу свободы и крепость справедливости. И вот мы здесь, на этом священном месте, дабы напомнить Америке об остроте вопроса насущного. Не по карману нам роскошь успокоения и транквилизатор постепенной отмены рабства. Пробил час претворить в жизнь обещания демократии. Пробил час, поднявшись из мрака и холода казематов сегрегации, выйти на солнечный путь расовой справедливости. Пробил час, вызволив нашу Родину из зыбучих песков расовых предрассудков, ступить на твердую почву братства.

Пробил час сделать явью справедливость для всех чад Господа нашего. Пренебрежение вопросом насущным и недооценка решимости цветного населения смерти подобно для нашей Родины. Это знойное лето оправданного недовольства цветного населения не закончится, пока не наступит бодрящая осень свободы и равенства. Одна тысяча девятьсот шестьдесят третий год — не конца год, а начала. Если завтра страна выйдет на работу, как ни в чем не бывало, то тех, кто думает, что Негр, выпустив сегодня накопленный пар, наконец, расслабится, ждет горькое разочарование.

Ни спокойствия, ни умиротворения не видать Америке, пока Негр не получит своих гражданских прав. Вихри восстаний и впредь будут сотрясать основополагающие принципы нашей Родины, пока яркое солнце свободы не покажется из-за горизонта. Есть у меня и слово для людей моих, что стоят на теплом пороге, ведущем во дворец справедливости. Добиваясь своего законного места под солнцем, да не станем повинны мы в дурных поступках. Да не станем утолять мы жажду свободы глотками из чаши ненависти и злобы. Да будем мы всегда вести борьбу нашу с небес достоинства и дисциплины. Да не позволим мы протесту созидательному нашему пасть до низин насилия. Да будем вновь и вновь мы подниматься на величавые высоты сопротивленья силе физической силой духовной.

Да не повергнет нас дух решительный, что исполнил народ негритянский, в недоверие ко всем белым братьям, ибо многие из них — и присутствие наших белых соотечественников сегодня здесь тому свидетельство — поняли, что их судьба тесно с нашей переплетена, поняли, что их свобода неразрывно с нашей связана. Одним нам не под силу этот путь. И на пути этом мы слово дать должны только вперед идти. Нет пути назад. Кто-то обращается к поборникам гражданских прав с вопросом: «Ну, когда же вы успокоитесь?» Не успокоиться нам, пока Негр не перестанет быть жертвой кошмара немыслимой жестокости служителей порядка.

Нет, нам не успокоиться, пока телам нашим, дорогой тяжкой изнуренным, не перестанут в отдыхе отказывать в стенах гостиниц городских и придорожных. Не успокоиться нам, пока Негр не перестанет перебираться лишь из маленького гетто в гетто побольше. Нет, нам не успокоиться, пока детей наших не перестанут лишать индивидуальности и чувства собственного достоинства безжалостные надписи «Только для белых». Не успокоиться нам, пока Негр в Миссисипи не вправе голосовать, а Негру в Нью-Йорке не за кого голосовать. Нет, не спокойны мы, и нам не успокоиться, пока не забьет ключом источник справедливости и праведности. Да, мне известно, что для кого-то из вас путь сюда лежал сквозь беды и невзгоды. Для кого-то из вас путь сюда лежал оттуда, где стремление к свободе страдает под градом гонений и от бурь жестокости блюстителей порядка. Вы — ветераны мук во имя созидания.

Не оставляйте веры в воздаяние за незаслуженные муки. Назад ступайте в Миссисипи, назад ступайте в Алабаму, назад ступайте в Южную Каролину, назад ступайте в Джорджию, назад ступайте в Луизиану, назад ступайте в трущобы и гетто северных городов нашей Родины, зная, что выход есть и все изменится. Да не будем лететь мы в бездну отчаянья. Сегодня, друзья мои, несмотря на все проблемы настоящего и грядущего, я говорю вам: «Есть у меня по-прежнему мечта!» Мечта, что корнями глубокими восходит к американской мечте. Есть у меня мечта: однажды страна наша, осознав истинный смысл своей веры, станет его воплощением. Мы твердо уверены в том, что всеобщее равенство не требует никаких доказательств. Есть у меня мечта: однажды на багровых холмах Джорджии потомки бывших рабов смогут разделить трапезу братства с потомками бывших рабовладельцев. Есть у меня мечта: однажды даже штат Миссисипи, штат, изнывающий от палящей несправедливости, задыхающийся от знойного гнета, превратится в оазис свободы и справедливости. Есть у меня мечта: однажды четверо моих детишек проснутся в стране, где о людях судят не по цвету кожи, а по моральным качествам. Есть сегодня у меня мечта. Есть у меня мечта: однажды там, в Алабаме, штате жестоких расистов, штате губернатора, что щедр на речи о невмешательстве в дела штата и непризнании силы законов конгресса; однажды там, в Алабаме, чернокожие мальчишки и девчонки возьмутся за руки с белыми мальчишками и девчонками, словно братья и сестры. Есть сегодня у меня мечта. Есть у меня мечта: однажды все долины превратятся в озера, все холмы превратятся в высоты, все горы превратятся в равнины, пути ухабистые станут ровными, пути извилистые станут прямыми, величье Господа Бога нашего воссияет и весь род человеческий сможет его лицезреть. Это надежда наша. Это вера, с которой я вернусь на юг страны. С верою этой мы высечем из глыбы отчаянья камень надежды.

С верою этой мы превратим бренчанье разногласий Родины нашей в прекрасную симфонию братства. С верою этой мы сможем трудиться вместе, молиться вместе, бороться вместе, в неволе томиться вместе, стоять за свободу вместе, зная, что однажды мы будем свободны. И настанет тот день… и настанет тот день, когда все чада Господа Бога нашего вложат новый смысл в слова: «Страна моя, родной свободы край, тебе пою я оду, Где мой отец вознесся в рай, праотцев гордый край, с высоких склонов гор да зазвенит свобода!"И если Америке суждено стать великой державой, то только через воплощенье слов этих в реальность. Да зазвенит же свобода с вершин изумительных штата Нью-Гемпшир. Да зазвенит свобода с гор колоссальных штата Нью-Йорк. Да зазвенит свобода с элегантных Аллеганских гор, что в Пенсильвании. Да зазвенит свобода с вершин заснеженных Скалистых гор, что в Колорадо. Да зазвенит свобода с фигурных склонов Калифорнии. И того более, да зазвенит свобода с Каменной горы, что в Джорджии. Да зазвенит свобода с горы Лукаут, что в Теннеси. Да зазвенит свобода со всех холмов и кочек Миссисипи, со всех склонов без исключения. Да зазвенит свобода, и когда случится это… когда свободе мы звенеть позволим, когда звенеть позволим ей со всех сторон и сел, со всех городов и штатов, тогда приблизим мы тот день, когда все чада Господа Бога нашего, черные и белые, иудеи и неевреи, католики и протестанты, смогут, сомкнув руки, спеть слова из старого церковного гимна: «Мы свободны, наконец!

Свободны, наконец! Благодарим тебя, отец, мы свободны, наконец!"