Актуальность темы
исследования.
Современная духовная жизнь характеризуется вниманием к поиску русского пути, осмыслению особенностей отечественной цивилизации и ее мышления. Один из моментов, в котором это внимание проявляется, — систематический интерес интеллектуального сообщества к творчеству классиков отечественной мысли прошлого. Для адекватного его понимания необходимо изучение русского философского процесса на различных его этапахнастоящее диссертационное исследование направлено на достижение одного из аспектов этой актуальной цели.
Другая сторона актуальности этого исследования связана с тем, что усилий, которые до сих пор предпринимались в исследованиях по русской философии, недостаточно. Главная причина — недостаточное внимание к общей интеллектуальной атмосфере, в которой работали мыслители, привлекавшие до сих пор внимание историков философии.
До сих пор историки философии изучали в основном творчество тех, кто считается классиками. Насколько адекватным может быть понимание творчества философов «первой величины», если не известен интеллектуальный контекст, в котором они работали? Воссозданию этого контекста и посвящено настоящее интеллектуальное исследование.
Степень разработанности проблемы.
30−40-е гг. XIX века привлекают стабильный интерес исследователей, поскольку на этот период приходится творчество целого ряда мыслителей, значимых для истории отечественной философии. С другой же стороны, общая концепция закономерностей интеллектуального процесса в это время в литературе пока что разработана слабо.
Первое, что бросается в глаза при взгляде на исследования, посвященные этому периоду, — это постоянный круг сюжетов, привлекающий внимание историков русской философии.
Если иметь в виду темы, предполагающие анализ тех аспектов истории отечественной философии, которые выходят за рамки деятельности отдельных школ, направлений и т. д., то список их выглядит приблизительно следующим образом: национальный вопрос (в том числе и вопрос о самобытности русской философии), социально-философская мысль, проблема взаимоотношений русской и зарубежной мысли (как правило, имеется в виду немецкая классика, реже — утопический и христианский социализм, христианская мистика). Такой набор присутствует и в работах более чем полувековой давности, написанных в эмиграции (например, работы Лосского, Зень-ковского, Яковенко), и в советской литературе 60−80-х гг., и в лучших современных обобщающих трудах.
Схожим образом выглядит и список мыслителей, находящихся в центре внимания исследователей на протяжении фактически всего XX в.: за это время изменений в нем практически не произошло.
В известном смысле такое положение вещей пошло на пользу историко-философской науке. Сегодня имеются чрезвычайно детализированные творческие биографии целого ряда мыслителей, таких, как Чаадаев1, Герцен и Огарев2, Белинский3, Бакунин4- благодаря усилиям З. А. Каменского сего.
1 Библиографию работ о Чаадаеве см. во втором томе собрания его сочинений (Чаадаев, П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2-х ТТ. / П. Я. Чаадаев. — М., 1991. Т. 2 С. 647 и далее).
2 См. напр.: Володин, А. И. Герцен / А. И, Володин. — М., 1970. Нович, НС. Молодой Герцен: страницы жизни и творчества / И. С. Нович. — М., 1986. Смирнова, 3.B. Социальная философия А. И. Герцена / 3.B. Смирнова. — M., 1973.-. Тараканов, Н.Г. Н. П. Огарев. Эволюция философских взглядов / Н. Г. Тараканов. — М., 1974. и др.
3 См. напр.: Поляков, М. Я. Виссарион Белинский. Личность — идеи — эпоха / М. Я. Поляков. — М., I960. Нечаева, B.C. В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836 — 1841 / B.C. Нечаева. — М.- Нечаева, B.C. В. Г. Белинский. Жизнь и творчество. 1836 -1841 / B.C. Нечаева. — М., 1961. и др.
4 См. напр.: Стеклов, Ю. М. Михаил Александрович Бакунин, его жизнь и деятельность. / Ю. М. Стеклов. -М., 1926;1927. Т. 1−4. дня детально изучено философское творчество отечественных шеллингианцев5.
И все же, нельзя не согласиться с утверждением Ю. Манна: «несмотря на интенсивное изучение русской эстетической мысли, «поле» этого изучения остается неправомерно узким и все еще ограничивается несколькими именами. Вместо живых динамических представлений мы подчас оперируем тем, что в современной литературной критике называют «обоймой» — то есть считанным количеством апробированных и готовых на все случаи имен"6. Манн говорит об исследованиях по истории эстетики, но его оценка справедлива и применительно к истории философии в целом. Проблема на деле даже еще более сложна: формирование «обоймы», о которой говорит Ю. Манн, происходит зачастую под давлением конъюнктурных обстоятельств. Так, в советское время наибольшее внимание исследователей привлекали сюжеты, связанные с творчеством мыслителей, находившихся в оппозиции к социальному строю дореволюционной России, и его тщательное исследование7 имело и свою оборотную, негативную сторону: создание мифа о первостепенной значимости в истории философии таких маргинальных (Белинский) или вовсе малозначимых фигур (Огарев, большинство петрашевцев).
Со сменой конъюнктуры изменились и векторы интересов исследователейв 90-е гг. XX в. выход в свет любой работы, скажем, о Герцене является событием исключительным8- гораздо популярнее стали темы, связанные с творчеством религиозных мыслителей знаковое событие здесь, например, издание богословских работ Хомякова, сопровожденных чрезвычайно солидным комментарием.
5 См. напр.: Каменский, 3.A. Русская философия начала 19 в. и Шеллинг/З.А. Каменский. — М., 1980. Он же. А. А. Галич / З. А. Каменский. — М., 1995. Он же. Н. И. Надеждин / З. А. Каменский. — М., 1984. Он же. Московский кружок любомудров. / З. А. Каменский. — М., 1980.
6 Манн, Ю. В. Русская философская эстетика / Ю. В. Манн. — М, 1998. С. 5.
7 Многое работы этого времени и до сих пор сохраняют научную ценность, несмотря на понятную ангажированность. См. напр.: Пипер, А. Философское мировоззрение Герцена/А. Пипер. -М., 1935.
Большую ценность представляют вышедшие недавно книги Р. Хестанова, и Е. С. Гревцовой (Хестанов, Р. Александр Герцен: импровизация против доктрины/Р. Хестанов. — М., 2001. Гревцова, Е. С. Философия культуры А. И. Герцена и КН. Леонтьева. Сравнительный анализ / Е. С. Гревцова. — М., 2002.).
Это не означает, конечно, что помимо влияния конъюнктурных соображений проблематика исследований по истории русской философии не обогащалась. Тем не менее тенденция, отмеченная Манном, налицо.
Конечно, имеются попытки преодоления сложившейся традиции и в современной историко-философской литературе. Один из первых примеров такого рода — книга В. Ванчугова9, где анализируются взгляды таких не попавших в упомянутую выше «обойму» авторов, как С. О. Бурачек, В. Н. Карпов, И.Г. Михневич10 и др. Для осознания значимости работы Ванчугова достаточно вспомнить, что до него серьезный анализ взглядов, скажем, последних двух мыслителей предпринимался только Г. Г. Шпетом, а единственная работа, посвященная первому из перечисленных выше мыслителей, была написана еще в середине позапрошлого века11.
К числу попыток такого же рода следует отнести сборник «Шеллинг: pro et contra"12, в котором были впервые переизданы тексты многих мыслителей после перерыва более, чем в полтора века. Новая тема исследований заявлена Н. И. Безлепкиным, в его работах содержится анализ творчества многих мыслителей, не попавших в поле зрения историко-философской науки прежде13. Большую ценность представляют и появившиеся в последние годы исследования, посвященные консервативной мысли XIX века14: в предшествовавшее время этому сюжету повезло меньше всего.
Еще одно обстоятельство, на которое следует обратить внимание, это полное отсутствие литературы, посвященной специальной разработке обо.
9 Ванчугов, В. История философии «самобьггнорусской» /В. Ванчугов. — М, 1994.
10 См. так же: Ванчугов В. В. Михневич И.Г. /В.В. Ванчугов. II Русская философия. Словарь. — М., 1995.
11 Григорьев, А. Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия, /А. Григорьев. // Эстетика и критика. — М., 1980.
12 Шеллинг: pro et contra. — СПб., 2000.
13 См.: Безлепкин, НИ. Новые аспекты изучения философии языка в России. / Н. И. Безлепкин. // Русская философия. Новые исследования и материалы. — СПб., 2001. Он же. Философия языка в России. / Н. И. Безлепкин. — СПб., 2002.
14 Зорин, А. Кормя двуглавого орла.
Литература
и государственная идеологи России в последней трети XVin — первой трети XIX века / А. Зорин. — М., 2001. Казаков, Н. И. Об одной идеологической формуле николаевского времени / НИ. Казаков // Контекст — 1989. Шевченко, М.М. С. С. Уваров / М. М. Шевченко. II Российские консерваторы — М., 1997. Пушкин, С.Н., Шиманская, O.K. Проблема изучения русского консерватизма в курсе «История русской философии» / С. Н. Пушкин, O.K. Шиманская // Русская философия. Новые исследования и материалы. — СПб., 2001. Артемьева, Т. В. Записка о народном воспитании М. Л. Магницкого /Т.В. Артемьева // Русская философия. Новые исследования и материалы. — СПб. 2001. значенной проблемы: концепция философского процесса в России первой половины XIX в. продумывается, в основном, авторами обобщающих работ по истории отечественной философии.
Для всех случаев характерна одна и та же общая черта: стремление рассматривать события интеллектуальной жизни как определенные некими спекулятивно обосновываемыми инвариантами русского национального мировоззрения, самобытностью мышления русского человека.
Самый яркий случай такого рода представлен в работе H.A. Бердяева «Русская идея». Инвариантные характеристики русской культуры определяются, по Бердяеву, тем, что «у русского народа огромная сила стихии и сравнительная слабость формы. Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был более народом вдохновений и откровений, он не знал меры и легко впадал в крайности. У народов Западной Европы все гораздо более детерминировано и оформлено, все разделено на категории и закончено. Не так у русского народа, как менее детерминированного, как более обращенного к бесконечностям и не желающего знать распределения по категориям"15.
В работе Бердяева, если исходить из его замысла, такой стиль рассуждений вполне уместен: «меня — предупреждает он — будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия {курсив мой — В.М.), сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея"16.
Не можем не заметить, что такой замысел мы оцениваем скептически: такие понятия, как «детерминированность», «культура», «законченность», «оформленность», «категория» (в отличие от, скажем, таких слов, как «вдохновение», «откровение», «крайность») могут иметь применительно истории какой-то смысл, только если они наполнены неким эмпирическим содержа.
15 Бердяев, H.A. Русская идея / H.A. Бердяев. — М., 2002. С. 14.
16 Там же. С. 13. нием17. Тем не менее, нельзя не уважать позицию автора: он отказался от научного подхода к истории русской мысли и заявил об этом открыто и недвусмысленно.
В таких ярких произведениях историософской публицистики, как «Русская идея» или «Истоки и смысл русского коммунизма» подобный подход может рассматриваться как приемлемый, но тем более странно встречать его же в работах, претендующих на научность.
Так в книге В. В. Зеньковского читаем, что русскую философию как специфическое явление в мировой мысли характеризуют «антропологизм», «историософизм», «синтетизм», «онтологизм», невнимание к теории познания", вплоть до полного ее забвения и т. д. Несомненно, эти характеристики могут быть отнесены к тем или иным отечественным авторам, но для того, чтобы эта характеристика могла приобрести то центральное значение, которое она имеет у Зеньковского, не достаточно ссылки на отдельные примеры. При более пристальном знакомстве с философской ситуацией 30−40-х гг. становится очевидно, что эмпирическим материалом концепция Зеньковского не может быть подкреплена18.
В таком же духе рассуждает Радлов, который полагает, что русскую мысль характеризует «наклон в сторону разрешения этико-социальных вопросов в духе мистики"19.
Перечисленные авторы принадлежат к единой традиции в историографии отечественной философской мысли, но близость их выводов вряд ли обусловлена этой принадлежностью.
Аналогично рассуждает и такой автор, как Иванов-Разумник, полагающий, что интеллектуальный процесс в России определяется борьбой двух.
17 В противном случае легко оказаться в той же неловкой ситуации, в которую незаметно для себя попал в цитированной работе сам Бердяев: так, «тоталитарный строй Московского царства» (С. 16), «теократия с преобладанием царства над священством» (21) как политический строй того же Московского царства, господство «идеологии Москвы как Третьего Рима» (Там же) — суть вещи, никогда в истории не существовавшие.
18 Особенно это касается тезиса о невнимании к гносеологиине говоря уже об отечественном кантианстве или позитивизме, внимание к гносеологии характерно для философских систем Соловьева и Лосского.
19 Радлов, Э. Л. Очерк истории русской философии / Э. Л. Радлов. // Очерки истории русской философииСвердловск, 1991. С. 99. таких же спекулятивных начал — мещанство и индивидуализм (или иначеантииндивидуализм и индивидуализм)20.
Прослеживается такая же тенденция и в советской историко-философской литературе, где в такую же спекуляцию, слабо подкрепленную фактами, превращается ленинская концепция трех стадий освободительного движения21.
Даже Яковенко, предлагающий не искать какую-либо духовную стихию, определяющую ход истории русской мысли, в конце концов говорит: «Русский ум дает радикальные ответы. Типичный для него лозунг — „Все или ничего!“. из чего следует, что русский ум отличается идейным радикализмом и максимализмом», и кроме того, характеризуют его еще и «универсализм» и «конкретизм"22. Излишне, думается, доказывать, что учения, делавшие акцент как раз на своей русскости (такие, как славянофильство) менее всего могут считаться «радикальными» или «максималистскими».
Не надо далеко ходить за примерами, чтобы увидеть, что и в наше время сохранилась тенденция к объяснению хода философского процесса в России воспроизводством неких мировоззренческих инвариантов, вывод о существовании которых делается сугубо спекулятивно.
Так, И. И. Евлампиев утверждает, что история русской философии определяется борьбой «платонизма» и «гностицизма» — оставим в стороне вопрос о том, насколько оправданно, скажем, отнесение Достоевского к гностикам, и обратим внимание на то, что для обоснования своей точки зрения Евлампиеву пришлось игнорировать многие значимые факты, связанные с историей русской философии: очевидно, например, что ни полемика о Канте в начале XIX века, ни более поздний позитивизм, ни, тем более, марксизм (получивший, к слову сказать, именно на русской почве влияние куда боль.
20 Иванов-Разумник. История русской общественной мысли. В 3-х ТТ. / Иванов-Разумник. — М, 1997.
21 Высказанная самим Лениным, была как раз вполне эмпирическим обобщением, но в работах эпигонов превратилась в спекуляцию того же свойства, что перечисленные выше.
Яковенко, Б. В. История русской философии / Б. В. Яковенко. — М, 2003. С. 18.
23 См.: Евлампиев, И. И. История русской метафизики в XIXXX вв. Русская философия в поисках Абсолюта / И. И. Евлампиев. — СПб., 2000. шее, чем на своей родине) не могут быть увязаны ни с гностицизмом, ни с платонизмом.
Заметим, что речь до сих пор шла о работах компетентных историков философии24, анализируя философию того или иного мыслителя, они стремятся опереться не на конкретизацию применительно к нему универсалий, о которых шла речь выше, а на добросовестный анализ его текстов, биографии, свидетельств современников и т. п.
В чем же причина такого положения вещей?
На наш взгляд, оно является зеркальным отражением ситуации «обоймы». В исследовательской литературе, посвященной интересующей нас проблеме, ощущается явный недостаток фактического материала. На сегодняшний день в оборот историко-философской науки не введена очень большая часть имен мыслителей первой половины века и их идей. Причем, для того, чтобы ликвидировать этот изъян, зачастую нет нужды совершать «открытия»: многие из только что упомянутых идей и имен хорошо известны, скажем, историкам науки (так, нет нужды объяснять значимость для биологии K.M. Бэра или для исторической науки — С. М. Соловьевафилософскую же значимость их работ еще предстоит оценить).
Подытоживая сказанное выше, остается только еще раз заметить: ситуация в литературе говорит о том, что воссоздание репрезентативной картины философского процесса в России первой половины XIX века является одной из наиболее актуальных задач современной историко-философской науки.
Хронологические рамки исследования.
24 В литературе есть, конечно, и большое количество химер, порожденных сознательной подтасовкой фактов либо некомпетентностью. Самый вопиющий пример этого, на наш взгляд, — книга А. Янова «Россия против России» (Янов, А. Россия против России / А. Янов. — Новосибирск, 1999.), где консервативные идеологии XIX века оказываются идеологиями расизма и глобальной имперской экспансии, славянофилы рассматриваются как шовинисты, страдающие «национальным самолюбованием», декабристы — как носители либеральных ценностей и т. д.
Хронологические рамки исследования охватываются 30−40-ми гг. XIX в. Эти границы являются в известной степени условными. Начало выделенного нами периода определяется по тому идеологическому повороту, что был совершен с окончанием царствования Александра I. В последние полтора десятилетия царствования этого монарха наука и образование подверглись серьезным гонениям, причем, главным их предметом стала именно философия. Нарождавшиеся в более ранний период школы в этой ситуации были поставлены в крайне неблагоприятные условия и не вызвали заметного отклика в более поздней интеллектуальной жизни.
Поворот к реабилитации философии произошел не сразу: в этом процессе есть несколько этаповодин из них связан с восстановлением преподавания в философии в университетах (после отставки М. Л. Магницкого с должности директора Главного управления училищ в 1826 г.), другой — началом фактического руководства Министерством просвещения С. С. Уварова (1830 — в качестве товарища министра просвещения кн. Ливена). В идеологической программе С. С. Уварова преподавание философии занимало особое место, и для развития философии были с его вступлением в должность созданы сравнительно благоприятные условия (т.е. стесненные лишь общими для всех цензурными и политическими рамками). Важной вехой в начале этого процесса является выход в свет первого номера Журнала министерства народного просвещения (1834), ставшего на долгие годы главным научным изданием, публиковавшим в том числе и большое количество статей по философии.
Таким образом, строго говоря, начало интересующего нас периода должно быть локализовано где-то между 1826 и 1834 гг.
Несколько размыта и дата окончания этого периода. Вообще, она может быть привязана к 1849 г. когда состоялась отставка Уварова, и николаевское правительство перешло под впечатлением от известных событий в Европе к новым гонениям на университеты и философию (выразившуюся, в частности, в расформировании кафедр философии, запрете на ее преподавание светскими профессорами и в изгнании философской проблематики со страниц печатных изданий). Перелом в отношении к философии выражается известными словами нового министра просвещения кн. Ширинского-Шихматова: «Польза от философии не доказана, а вред от нее возможен».
Философская жизнь вплоть до второй половины 50-х гг. замирает, интенсивность же ее сокращается даже несколько раньше 1849 г. Так, публикация философских статей в Журнале министерства просвещения прекратилась еще в 1847 г.
Окончание выбранного нами периода приходится, таким образом, на время около 1849 г. Сам период представляет собой примерно временной отрезок примерно в два десятка лет, характеризующийся сравнительно благоприятными условиями для развития философии и ограниченный периодами откровенных гонений на философию.
Источники по истории отечественной философии 30−40-х гг. XIX в.
Источниковедение истории русской философии первой половины XIX в. находится на сегодняшний день в зачаточном состоянии.
Тщательную разработку получили источники, связанные с творчеством лишь считанного числа авторов этого времени.
Так, на сегодняшний день изданы и частично прокомментированы сочинения Бакунина, Киреевского, В. Н. Майкова, Самарина, Хомякова, Чаадаева, Надеждина. Полные собрания сочинений Белинского и Герцена могут считаться эталоном изданий такого рода. Далеко не все изданные на сегодняшний день собрания соответствуют этому эталонному уровню: так, наиболее полное, восьмитомное издание Хомякова, двенадцатитомное собрание сочинений Самарина, собрания сочинений Киреевского, Кавелина, В. Н. Майкова, изданные в конце XIX — начале XX в., не соответствуют современным стандартам переиздания источников, более же современные сборники работ этих авторов не дают полной картины их творчества.
И все же, изучение и публикация трудов тех, кто находился в 30−40-х гг. в центре литературно-критической и политической полемики, находится на сегодняшний день в неизмеримо лучшем состоянии, чем изучение и публикация прочих важных источников, многие из которых и вовсе не попали в поле зрения историко-философской науки.
Это можно сказать, например, о работах по общетеоретическим вопросам науки в целом и отдельных научных дисциплин. Большое их количество выявлено при написании данной работы в Журнале министерства народного просвещения и в журнале «Маяк», провозглашавшем в своей литературной программе стремление освещать современное состояние наук. Их авторы редко ограничивались только специальной проблематикой той или иной дисциплины, и действительным их предметом были обычно вопросы философские.
Сравнительно благополучно обстоит дело только с изучением такого рода источников, связанных с научным творчеством историков первой половины XIX века. Так, выявлены опубликованы и прокомментированы работы по историософии и философии исторического знания таких авторов как Грановский, Редкин, Надеждин. Еще во второй половине века издано полное собрание сочинений Погодина, содержащее не только такие публиковавшиеся еще в 30-х гг. работы, как «Исторические афоризмы», но и чрезвычайно интересные источники, как публичные лекции, речи и т. п. В последние годы переиздана «История русского народа» Полевого, которая прежде была библиографической редкостью. Особенный интерес из недавно введенных в научный оборот источников такого рода представляет ранняя работа С. М. Соловьева «Феософический взгляд на историю России».
Еще один важный для воссоздания философской ситуации 30−40-х гг. источник — материалы, связанные с преподаванием философии. Это, в первую очередь, учебники различных философских дисциплин. В этот период вышли в свет учебники, написанные Карповым, Надеждиным, Новицким, Рождественским, Сидонским, Фишером. Особенность этих книг в том, что собственно учебные функции для них не являются единственными (а зачастую и главными). На страницах учебников их авторы не столько знакомят читателей с современным состоянием знаний о тех или иных вопросах, сколько стремятся сформулировать собственные концепции, т.о. эти источники имеют чрезвычайное значение для реконструкции философского процесса.
Все эти издания хорошо известны историкам философии, но к сожалению, на сегодняшний день учебная литература не стала предметом специальных исследований. Это создает определенные трудности при анализе этих источников: не известен, например, весь корпус учебной литературы, использовавшийся в это время. Его выявление требует специальных исследований, опирающихся на материалы мемуаристики, делопроизводственные документы министерства просвещения и университетов и т. п.
То же самое следует сказать и о читавшихся в 30−40-е гг. курсах лекций по философии. Фрагменты некоторых из них были напечатаны еще в то время или, как в случае с учебником Голубинского (он был написан на основе читавшихся им в 40-х гг. лекций), несколькими десятилетиями позже. Несколько лет назад были опубликованы лекции Надеждина. Большая же часть соответствующих источников на сегодняшний день не выявлена. Какое-то представление о содержании философских курсов можно составить лишь на основании упомянутых выше учебников, но по понятным причинам это представление будет весьма фрагментарным: далеко не все преподаватели того времени были авторами учебников.
Не трудно заметить, что состояние исследований в области источниковедения русской философии делает полную реконструкцию философской ситуации этого времени крайне проблематичной. Задача, которую в таких условиях можно ставить, состоит в достижении репрезентативной, картины, которая в деталях может быть и не полна. Решение такой задачи и будет являться условием возможности дальнейшего развития источниковедения, а значит и в целом прогресса в истории русской философии первой половины девятнадцатого века.
Воссоздание такой репрезентативной картины будет обеспечиваться введением в оборот историко-философской науки материалов периодической печати интересующего нас периода.
Особое значение периодики обусловлено несколькими факторами. Во-первых, периодическая печать имеет в XIX особое значение для развития интеллектуальных процессов. По наблюдению А. Рейтблата, аудитория периодических изданий превосходит в это время количество потребителей остальной книжной продукции в несколько раз25. Журналы этого времени пристально следят за всеми литературными событиями: отдел критики имеется практически в каждом издании, и рецензии, которые печатаются в нем, посвящены не только произведениям беллетристики, но и вообще всем книжным новинкам, в том числе и специальной научной литературе.
Специализированные издания, посвященные философии, появятся в России лишь в конце века, но это не означает, что интерес читающей публики к философии в первой половине века был невелик. Напротив, материалы, посвященные философии систематически появляются на страницах многих изданий, и отсутствие в журнале философской тематики является скорее исключением, связанным с какой-либо специализацией26. Такое положение вещей является отражением известного факта господства в это время типа энциклопедического журнала.
Развитие интеллектуальных процессов имеет, условно говоря, «материальную» основу: дискуссии, рождение и трансформация тех или иных идей, достижение исследовательских результатов и т. п., поскольку все это связано с неким предшествовавшим состоянием и оказывает влияние на то, что в умственной жизни происходит в последствии, должно быть зафиксировано в лекциях, записях, эпистолярном наследии, публикациях и т. д. Выявле.
25 См.: Рейтблат, А. От Бовы к Бальмонту / А. РеГггблат. — М, 1991. ние соответствующих источников упирается в несколько фундаментальных трудностей: критерии, по которым должен осуществляться поиск, как правило, не очевиден. Важные для понимания философской ситуации соображения могут высказываться за пределами специальных философских исследований, ориентиры, которые натолкнули бы исследователя на необходимый материал, зачастую просто отсутствуют. Обнаружение многих документов (таких, например, как записи лекций) связано с необходимостью обработки огромных массивов материала, содержащего в основном «пустую породу».
Проще говоря, одно лишь выявление источников предполагает достижение самостоятельных исследовательских целей (литературоведческих, археографических, филологических, архивоведческих и др.), которые сами по себе не связаны с целями историка философии.
Использование материалов периодики дает в этом отношении большие преимущества. Во-первых, периодические издания легко доступны в том смысле, что для их использования нет нужды в проведении специальных связанных с поиском процедур. Во-вторых, внутри самого этого источника содержатся очевидные ориентиры для работы с ним: наиболее значимые журналы содержат информацию о материалах остальных изданий.
Наибольшую ценность имеет Журнал министерства народного просвещения. Он был главным научным изданием того времени: в нем публиковались статьи сотрудников Академии, преподавателей всех тогдашних вузов, и других научных организаций. Кроме того, в журнале имелось поквартальное «Обозрение русских газет и журналов», в котором вплоть до 1847 г. была постоянная рубрика, посвященная философии. В поле зрения рецензентов попадали, разумеется, не все представляющие интерес для историка философии материалы, и все же, опираясь на опубликованные в ЖМНП сведения можно указать на те издания, что обнаруживали наибольшее внимание к.
26 Примером могут служить «Магазин естественной истории», такие технические издания, как «Горный журнал» или «Лесной журнал», специализированный интерес к беллетристике и литературной критике обнаруживают «Современник» Пушкина и «Литературная газета» Дельвига.
27 Далее-ЖМНП. философской проблематике. В период 1834 — 1847 гг.28 такими изданиями являются «Отечественные Записки», «Москвитянин» и «Маяк». Эти журналы наряду с ЖМНП и были выбраны в качестве основных источников информации о философском процессе в России 30−40-х гг. XIX в. При написании работы материалы этих изданий подверглись сплошному просмотру, были выявлены все их материалы, представляющие интерес с точки зрения воссоздания тогдашней ситуации в философии. Кроме того, таким же способом были обработаны материалы журнала «Радуга». Он, несмотря на почти полное отсутствие упоминаний в ЖМНП, представляет особый интерес, поскольку в нем нашли концентрированное отражение антифилософские демарши, характерные для второй половины царствования Александра I: издание, посвященное от корки до корки дискредитации философии и рациональности вообще, является исключительным по важности источником по истории философии.
Таким образом, задача воссоздания репрезентативной картины философского процесса в России 30−40-х гг. XIX в. решается в настоящей работе введением в оборот историко-философской науки материалов периодической печати интересующего нас периода.
Объектом диссертационного исследования является философский процесс в России 30−40-х гг. XIX в.
Предметом диссертационного исследования является процесс формирования в 30−40-е гг. XIX в. в России философской традиции и философского мышления как особой духовной деятельности.
Цель диссертационного исследования:
28 Первая из этих дат соответствует началу выхода ЖМНП в свет, вторая — моменту, когда из «Обозрения» была исключена посвященная философии рубрика.
— Раскрыть специфику философского процесса в России 30−40-х гг. XIX в. по отношению к предшествующим и последующим периодам истории отечественной философии и его значение для истории русской философии.
— Выявить закономерности, характеризующие отношения отечественной мысли исследуемого периода с европейским философским процессом.
— Определить характер взаимодействия интеллектуального процесса в России 30−40-х гг. XIX в. в целом с философскими концепциями, формировавшимися в этот период.
Поставленная цель достигается посредством решения следующих исследовательских задач: — Осуществить сопоставление общефилософских предпосылок мировоззрения авторов, выступавших в 30−40-е гг. по различным вопросам естественных и гуманитарных наук с положениями основных философских течений этого времени, выявить круг философской проблематики, находящейся в центре внимания участников отечественного философского процесса. Определить специфику философского процесса 30−40-х гг. XIX в.
— Реконструировать подходы российских авторов 30−40-х гг. XIX века к философской проблематике, выявить особый характер значимости проблемы взаимоотношений веры и разума ее структуру и специфику имевших место подходов к ее решению.
— Выявить особенности влияния предшествующих философских традиций зарубежной и отечественной мысли на российских авторов 30−40-х гг. XIX века. Определить характер детерминации данного этапа отечественного философского процесса.
— Реконструировать соотношение подходов и решений, полученных авторами 30−40-х гг. с содержанием философского процесса 50−70-х гг. XIX века.
Методологические основы диссертационного исследования.
В диссертационном исследовании использовались стандартные процедуры историко-философской реконструкции, историко-типологического и историко-генетического объяснения.
Основной методологической предпосылкой данной работы является принцип историзма. Предполагается, что рассматриваемые нами явления, т. е. образования, характерные для интеллектуальной культуры, являются результатом исторического развития определенных аспектов культуры более раннего времени, предполагается, что в ходе этого развития возможны качественные трансформации явлений, переломные моменты их развития.
Мы исходим из, условно говоря, реалистической предпосылки во взгляде на явления интеллектуальной жизни, т. е. предполагаем, что они не могут существовать не оставляя вещных следов (например, влияние одного мыслителя на другого, связь какой-либо идеи с тем или иным культурным субстратом и т. п., с этой точки зрения, должны обнаруживаться в соответствующих текстах). Именно возможность отсылки к соответствующему тексту является решающим доводом в пользу какой бы то ни было интерпретации взглядов любого мыслителя.
Существует и еще одна серьезная методологическая проблема. Исследование посвящено реконструкции философского процесса в России первой половины XIX века. И в качестве участников этого процесса рассматриваются зачастую авторы, которые не только не могут быть названы «профессиональными философами», но и не могут быть охарактеризованы как авторы, систематически обнаруживавшие к философской проблематике интерес. Разумеется, в известном смысле можно утверждать, что для истории философии И. В. Киреевский гораздо более значим, чем, скажем, биолог K.M. Бэр.
Мы отдаем себе отчет в объективно существующей «неравноценности» различных авторов, и, тем не менее, исходя из специфики задач нашего исследования, не ориентируемся на этот критерий при выборе авторов, чьи работы анализируются в диссертации.
Причина этого, во-первых, в том, что занятие философией к 30−40-м гг. не обособилось еще вполне как самостоятельная область профессиональной интеллектуальной деятельности. Во-вторых, дело и в том, что авторы, которых можно считать наиболее значимыми для дальнейшей истории философии, формировали свои взгляды не в пустоте, а в определенном интеллектуальном и общекультурном контексте. И без учета этого контекста перед исследователем возникает не только превратная картина философской ситуации в целом, но и неадекватное представление о творчестве тех, кто мыслится в ней фигурами первой величины.
Новизна диссертационного исследования.
1. Впервые раскрыта содержательная специфика философской ситуации в России 30−40-х гг. XIX в., состоящая в формировании предпозитивистской ситуации.
2. Впервые выделены два автономных аспекта проблемы веры и разума — социально-мировоззренческий и гносеологический.
3. В работе впервые анализируются взгляды значительного числа авторов, не попавших прежде в поле зрения историко-философских исследований.
4. В диссертации выявляется характер влияния зарубежных и отечественных мировоззренческих традиций на философский процесс 30−40-х гг. XIX в.
5. Материалы, проанализированные в диссертации расширяют представление об интеллектуальном контексте, в котором происходило творчество таких авторов, как И. В. Киреевский, A.C. Хомяков, В. Н. Майков, В. Г. Белинский, М. А. Бакунин, О. М. Новицкий, Ф. Ф. Сидонский, А. Фишер и др. философов 30−40-х гг. XIX в.
Результаты настоящего исследования заключены в следующих основных положениях, которые выносятся на защиту.
1. Сопоставление общефилософских предпосылок мировоззрения авторов, выступавших в 30−40-е гг. по различным вопросам естественных и гуманитарных наук с положениями основных философских течений этого времени, показало, что комплекс вопросов, обсуждавшийся отечественными философами этого времени (проблемы соотношения науки и философии, взаимоотношений веры и разума, антропологических предпосылок познания и социально-исторических процессов, закономерностей исторического и значимости национального аспекта этого процесса) задается тогдашним состоянием научной мысли и национального мировоззрения. Специфика периода 30−40-х гг. XIX в. состоит в том, что в это время активизируется процесс формирования отечественной философской традиции.
2. Реконструированы подходы российских авторов 3040-х гг. XIX века к философской проблематике. В философских исследованиях 30−40-х гг. актуализируется проблематика, ставшая предметом целенаправленной разработки позитивизма. Понимание этой проблематики и подходов, позволяющих с ней работать, было в это время еще очень обобщенным и его конкретизация могла приводить к выводам как в духе позитивизма, так и в полемическом по отношению к нему ключе. Специфика ситуации 30−40-х гг. в том, что в философских теориях этого времени положения, характерные для позитивистской философии, накладывались на несовпадающие с направленностью раннего позитивизма мировоззренческие предпосылки. Возможность этого была обусловлена объективно существующей неоднородностью проблемы веры и разума, а именно, — наличием в ней двух автономных сторон: социально-мировоззренческой и гносеологической, по отношению к которым возможно использование противоположных моделей решения. Особый характер значимости проблемы веры и разума для 3040-х гг. XIX в. связан с тем, что отмеченная особенность ее структуры создавала условия для воспроизводства предпозитивистской ситуации в философии этого времени.
3. Содержательная сторона развития философского процесса в России не испытала определяющего влияния какой-либо западноевропейской школы. Влияние немецкой классической философии и прочих школ этого времени было весьма значительным в том смысле, что их учения были главной составляющей философской эрудиции отечественных авторов. Не оказала на философскую ситуацию определяющего влияния и ни одна из философских или мировоззренческих концепций, существовавших ранее в России. Развитие философского процесса было детерминировано внешними по отношению к нему факторами, а именно, — факторами социальными, включая состояние науки в России.
4. Тематика, находившаяся в центре внимания философского сообщества этого времени получила развитие в 50−70-х гг. в полемике позитивизма и философии всеединства.
Практическая значимость работы.
Результаты исследования могут быть использованы в курсах лекций по истории русской философии, в специальных курсах по истории историко-философской и историко-культурной тематике.
Апробация работы.
Основные положения диссертационного исследования неоднократно докладывались и обсуждались на научных семинарах сектора истории философии Института философии и права СО РАН (2001;2005), на Международной научной студенческой конференции «Студент и научно-технический прогресс» (Новосибирск, НГУ, 2000, 2002 гг.). Результаты исследования используются при чтении учебного курса по истории русской философии на философском факультете НГУ. Результаты исследования представлены в шести научных публикациях, которые отражают основное содержание работы.
Структура диссертации. Диссертационное исследование состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников, включающего 41 наименование и списка использованной литературы, включающего 332 наименования.
Заключение
.
Подведем итоги, полученные в ходе написания работы.
Соотношение отечественной и иностранной философских традиций обнаруживает при рассмотрении в различных аспектах один и тот же принцип: содержание нововременных традиций европейской философии используется российскими авторами, работавшими в 30−40-х г. XIX в., главным образом, как материал для построения концепций, направленных на осмысление вопросов, не связанных по существу с учениями, послужившими источниками этого материала.
Во-первых, это характеризует отечественную философию с точки зрения ее преемственности по отношению к более ранним философским школам в России и за рубежом.
С точки зрения типологии постановки и решения каких бы то ни было вопросов, отечественная философская мысль этого периода имеет мало общего с классической немецкой философией, привлекавшей, в то же время, самое пристальное внимание не только тех, кто имел специальные философские интересы, но и всего остального образованного общества.
Такое же положение вещей характерно и для отношения русской философской мысли 30−40-х гг. и школ, действовавших в России в более раннее время: положения любой из них не стали в это время предметом дальнейшего развития.
В этом смысле, говорить о зависимости русской философии от иностранных источников не приходится.
Нет, впрочем, и оснований считать ее «самобытной», т. е. развивающейся из каких-то особенных начал, свойственных некоему русскому культурно-историческому типу, и изолированных в силу этого от тенденций, свойственных интеллектуальным процессам остального мира.
В пользу этого говорит то, что материал отечественной философской культуры прежних лет был известен авторам, работавшим в исследуемый период, в гораздо меньшей степени, чем иностранный. Так, наработки шеллингианства 10−20-х гг., дискуссии о Канте того же времени не нашли в литературе 30−40-х гг. никакого отражения. Подтверждает это и тот факт, что даже в текстах славянофилов, декларировавших возрождение древней русской мудрости и философии восточных отцов церкви не было использовано содержание соответствующих трудов.
Против «самобытности» русской философии, понимаемой как наличие в ней некоторых начал, не связанных с европейским культурным опытом, говорит и проведенный в работе анализ неоднократно высказанных в 30−40-х гг. XIX в. идей создания «оригинальной» русской философии: в содержательном отношении эти проекты ориентировались на осмысление проблематики, которая не может считаться специфически русскойиспользование для этих целей того уникального и неповторимого, что содержится в русской культуре, рассматривалось лишь как одно из средств.
В целом, русская философия этого времени является «самобытной» по отношению к любой из европейских (и, в равной мере, отечественных) школ и, с другой стороны, зависимой от развития общеевропейской интеллектуальной ситуации.
То же самое представляет собой русская философия, если ее рассматривать уже не с точки зрения происхождения взглядов того или иного мыслителя или школы, а в аспекте исследования русскими авторами круга проблем, специфических именно для синхронного среза исследуемого нами периода.
Первое обстоятельство, которое обращает на себя внимание при анализе гносеологических взглядов отечественных авторов в исследуемый период — единство во мнениях относительно природы научного знания. Один и тот же взгляд на соотношение эмпирии и принципов ее обобщения, на соотношение причинности и естественных законов, на принципы взаимодействия философской и научной теории, на проблему вера-разум, понимаемую как вопрос о науке и религии как социальных институтах, характерен и для общефилософских концепций, и для работ по истории и теории науки и ее различных дисциплин. Это господствующее понимание науки содержательно совпадает с тем, что имеет место в первом позитивизме.
Что касается таких авторов, как И. Г. Медлер, K.M. Бэр, Э. Коллинс, М. Хотинский и других авторов, исследовавших общетеоретические проблемы естествознания, позитивистская их ориентация выражена четко и недвусмысленно. В их работах имеет место совпадение не только общефилософских предпосылок с теми, что были характерны для классиков раннего позитивизма, но и воспроизводство одних и тех же мыслительных ходов в таких частных для позитивизма вопросах, как полемика с натурфилософией, выявление связи между математическим и естественнонаучным знанием и др. Такое положение вещей не связано с рецепцией западноевропейского позитивизма: первое знакомство русского интеллектуального сообщества с ним относится ко второй половине 40-х гг. XIX века, и, как правило, не предполагает заимствования контовских взглядов. Заметим также, что по ряду вопросов взгляды русских авторов совпадают с теми, что принадлежали не только Конту, но и заметно более поздним английским позитивистам. Причина этого совпадения состоит, на наш взгляд, в общности интеллектуальной ситуации в России и в Западной Европе.
Принципиально важно то, что позитивистская концепция науки совмещается с философскими предпосылками, имеющими с позитивизмом мало общего. В особенности это касается тех случаев, когда имело место конструирование общефилософских концепций.
Это было возможным в том числе и благодаря трактовке взаимоотношений религии и науки с позиций концепции двойственной истины. Такая ориентация отечественного научного сообщества была не в последнюю очередь обусловлена и результатом сравнительно недавнего «эксперимента», поставленного во второй половине царствования Александра I, когда университеты вынуждены были сделать «дух христианского благочестия» отправной точкой и исследований, и преподавания любых дисциплин. Погром университетов, учиненный авантюристами под видом поборников религии, был хорошо памятен не только научному сообществу, но и новому министру просвещения, который соответствующим образом скорректировал официальный подход к взаимоотношениям религии и науки. Идеологический заказ власти совпал в данном случае с устремлениями общества, и обоснование взаимной независимости веры и разума стало лейтмотивом подавляющего большинства публикаций 30−40-х гг.
Впрочем, дело не только в приверженности авторов этого времени тезису о двойственности истины. Позитивистская трактовка структуры научного знания присутствует и в статьях Магницкого, безусловного противника такого подхода, автора который отстаивал обскурантизм мистиков прошлого царствования. Это свидетельствует о том, что дистанцирующийся от полемики материализма и идеализма позитивизм, если он используется только как концепция науки, нейтрален по отношению к какому бы то ни было мировоззрению.
Такое положение вещей позволяет и более детально раскрыть содержание проблемы веры и разума. В ней обнаруживаются как минимум два существенных аспекта. Первый из них состоит в вопросе о характере взаимоотношений религии и науки как социальных институтоввторой — в вопросе о соотношении рационального и внерационального в знании.
Ответ на первый из этих двух вопросов еще не предопределяет однозначным образом ответ на второй. Так, скажем, Новицкий считал необходимым обособить научное и религиозное мировоззрение, доказать, что содержание одного из них не связано с содержанием другого. Содержание же эмоционально-волевых аффектов, рассудочного мышления и чувственного восприятия должны быть, с его точки зрения, сводимы друг к другу — доказательству этого и была посвящена его концепция разума как высшей познавательной способности, т. е. как способности синтеза рационального и внерационального. Идея «цельного знания», результата такого синтеза, распространена в работах этого времени практически повсеместно: она является общим местом в статьях профессоров, печатавшихся в ЖМНП, она же становится центральной для славянофилов и журнала «Маяк».
Концепции цельности знания формулировались их авторами по-разному.
Новицкий рассматривал эту проблему исключительно как гносеологическую. Необходимо, полагает он, найти предпосылки для того, чтобы сделать выводы философии, которую он понимает как исследование идей чистого разума, значимыми для научного знания. Для этого идеи чистого разума должны, с его точки зрения, рассматриваться по аналогии с априорными формами чувственного созерцания, и для анализа их наряду с рассудком следует использовать и воображение. Подобный подход считал возможным использовать С. О. Бурачек: показателем эвристической значимости какого бы то ни было ментального образования он считает его интуитивную достоверностьвыявлению градаций этой достоверности — от непосредственных впечатлений до положений математики — посвящен его проект «наукоздания», т. е. иерархической системы положений, в которой каждая из последующих ступеней будет состоять из все более обобщенных концептов, имеющих все же в конечном итоге и интуитивную достоверность, и очевидную связь с эмпирией. При всех различиях и во взглядах этих авторов, и в их исследовательском стиле, не трудно заметить что подходы их по существу очень схожи. И тот, и другой стремятся выявить основания для аналогии рационального и внерационального.
Иной подход к проблеме единства знания используют славянофилы. Особенно явно его специфика видна при сопоставлении со взглядами Бурачека, которые в иных отношениях родственны славянофильским. Одна из главных целей «наукоздания» — превращение науки во «всезнание». Предпосылки для такой трансформации науки заключаются, с точки зрения Бурачека, в природе (интуитивной) самого знания. Цель, которую ставят перед собой славянофилы, состоит в трансформации уже не столько самого знания, сколько общества и человека. Гносеология не стала для ранних славянофилосв предметом целенаправленного исследования, гносеологические предпосылки были использованы ими для осмысления концептов церкви, соборности, общины, семьи.
Отвлеченный характер современного научного знания, по мнению Киреевского и Хомякова, имеет причину не в закономерностях самого знания, а в социальных и исторических процессах, которые происходили на Западе. Пресловутая критика славянофилами «отвлеченного силлогизма Запада» состояла не в том, что они предлагали, скажем, обогатить формальную логику умозрениями восточных отцов церкви. Ее смысл был в указании на пороки современного общества, мировоззрение которого вполне удовлетворяется приложением рассудочных норм ко всем сторонам жизни.
Как видим, из позитивистской трактовки научного знания в тех случаях, когда речь шла о создании общефилософских концепций, делались с выводы, которые прямо оппонируют мировоззрению первого позитивизма.
Поясним, что мы понимаем под этим мировоззрением. В нем имеется, на наш взгляд две стороны. Во первых, это классификация наук, трактовка понятия причины и закона, понимание предмета научного знания, вся, условно говоря, техническая сторона позитивистской гносеологии. Вторая его сторона — содержится в учении о трех фазисах в истории человечества и в истории наук. Проблема, которая оказалась в центре внимания позитивизма, -соотношение принципов познания, научного и общественного прогресса. Первый позитивизм полагал, что его социально-мировоззренческая и научно-методологическая стороны неразрывно связаны друг с другомключевая проблема позитивизма, обозначенная выше, решалась Контом и его единомышленниками через выявление связи между научной методологией и исторической динамикой. То решение, к которому ранние позитивисты приходили в результате, не было единственно возможным в принципе. Оно было следствием предпринятой в определенном направлении конкретизации обозначенного выше проблемного поля.
Имея в виду такую точку зрения на позитивизм, мы и характеризуем философскую ситуацию в России 30−40-х гг. XIX века как предпозитивистскую.
В философском процессе этого времени оказался актуализирован тот же комплекс проблем, что вызвал к жизни ранний позитивизм. Во-первых, это вопрос о соотношении рационального и внерационального, научного и вненаучного мировоззрения. В этом вопросе (за исключением маргинального случая Магницкого) использовались два подхода. Один из них — его высказывали как правило в работах по истории и теории естествознанияпрямо соответствует позитивистскому и состоит в том, что обобщение эмпирического знания при помощи теоретического аппарата математики, имеющего априорное происхождение, делает не нужными для целей познания все прочие духовные образования. Другой — тот, что использовался авторами собственно философских концепций — предполагал необходимость поиска предпосылок единства рационального и внерационального, т. е. был как будто бы противоположен позитивистским устремлениям. Впрочем, противоположность эта лишь кажущаяся: выявление упомянутых предпосылок осуществлялось с рационалистических позиций1. Эмоционально-волевые образования, по их мысли, должны стать ясными для разума, это сделает возможным и противоположный ходпонимание же разума еще предстояло конкретизировать. И результатом этой конкретизации вполне могло стать и отождествление рационального с научным, характерное для позитивизма. Об этом свидетельствует хотя бы имеющая место в статьях А. Фишера и О. М. Новицкого, ориентация на методы «положительных наук» как образец познания.
Аналогично складывалась ситуация и в осмыслении авторами 30−40-х гг. XIX века соотношения прогресса в науке и в истории. Так, Киреевский не согласился бы с тем, что идеал, который могло бы реализовать в своей истории человечество, ограничивается господством «положительного» мышления и промышленного производства и целью философии он считал поиск новых начал, которые сделали бы возможным иной ход истории. При этом, наличный результат европейской истории представлялся ему точно таким же, каким его видел и О. Контимеет место и полная аналогия анализа этими двумя авторами схемы развития европейской истории, в соответствии с которой она обусловлена сменой мировоззрений: от религиозного, через спекулятивно-абстрактное к «положительному», в котором «промышленность управляет миром без веры и поэзии». Заметим, что отрицание наивысшей ценности достигнутого цивилизацией.
1 Т. е. не допускающих элиминацию разума внерациональными сторонами мировоззрения. положительного" результата само принципиально возможно и в рамках позитивистского мировоззрения: пример этого философские и социальные взгляды народников.
Таким образом, предпозитивистская ситуация в интеллектуальной жизни характеризуется тем, что в ней был актуализирован комплекс проблем, ставший, начиная с середины XIX века предметом осмысления в первую очередь позитивистовкроме того, в общих чертах были намечены и подходы к исследованию этих проблем, и конкретизация этих подходов могла быть предпринята как в позитивистском ключе, так и в смысле отрицания «положительной философии».
Предпосылка, делавшая такую ситуацию возможной, неоднородность позитивной философии, т. е. автономия ее гносеологических, научно-методологических, и социально-мировоззренческих аспектов. Позитивистская концепция науки была в общих чертах принята русским интеллектуальным сообществомсоциально-мировоззренческие выводы, которые из нее могли следовать, оставались предметом дискуссии.
Эта же предпозитивистская ситуация просматривается и в исследовании отечественными авторами антропологической и историософской проблематики.
Антропологический принцип: телесно-духовный монизм, рассмотрение человека как естественного существа, наделенного телом и духом, и этот монизм и его связь с человеком рассматривается как принцип, с точки зрения которого следует любой вопрос рассматривать.
Философскую литературу этого времени характеризует активное использованием антропологического принципа. Выявленная У. Д. Розенфельдом «антропологическая школа», как показывает проведенный в настоящей работе анализ философских публикаций, была не школой, а ориентацией, свойственной интеллектуальному сообществу в целом.
Авторы 30−40-х гг. использовали антропологический принцип в разных формулировках и с неодинаковыми целями. Объединяет же их единая фундаментальная черта — присутствующее в их построениях противоречие между тезисом о естественном характере единства человеческого существа и пониманием истории человечества как преодоления в нем именно природного естества.
Вследствие этого противоречия неоднозначными представлялись и характер единства человеческой сущности, и происхождение этого единства.
Так, обосновывая идею цельности человека, славянофилы отталкиваются от интуитивного видения ими такого единства как в принципе присущего человеку. Но естественным, природным такое единство полагать проблематично, во всяком случае, если исходить из предпринятого в работах Киреевского и Хомякова анализа истории человечества. Напротив, «естественным» с точки зрения этого анализа следовало бы считать именно взаимное отчуждение сторон личности человека: во всяком случае, в истории происходит именно такое отчуждение, и материальная сторона бытия человека от этого ни сколько не страдает.
Пример славянофилов показателен, поскольку их концепции содержат наиболее развернутую (если иметь в виду современную им отечественную литературу) разработку проблематики человека и истории, и пример этот типичен, а не уникален. Идея единства сущности человека высказывается и славянофилами, и остальными участниками философского процесса как идея синтеза различных ее стороночевидно, что идея синтеза, в свою очередь предполагает, что в наличном положении вещей этот синтез еще не осуществлен.
Концепция одействотворения истины А. И. Герцена, идея синтеза различных сторон субъекта познания, официозная идея соединения религиозно-нравственного и научного мировоззрения — отталкиваются от одной и той же предпосылки: единство человеческой сущности (рассматриваемое в самых разных аспектах от познавательного до социального) мыслится скорее как возможное, а не как естественное, т. е. такое, которое уже было бы осуществлено по природе.
Антропологическая проблематика, как мы уже подчеркивали, не была предметом целенаправленного исследования и внимание к ней возникало в связи с вопросами гносеологии. Антропологическая сторона концепции знания содержит то же положение о преодолении человеком естественного: одна из интенций, характеризующих гносеологические взгляды авторов 3040-х гг. (имеются в виду авторы, конструировавшие общефилософские концепции) — дезавуирование идеи трансцендентного, признание опосредованности объекта знания человеком не изъяном, а напротив, критерием его значимости.
Идея цельности человека, в том виде, как она высказывалась в отечественной философской литературе 30−40-х гг., как будто не совместима с позитивистским мировоззрением, и именно с позиций, достигнутых в ходе ее развития, и осуществлялась полемика B.C. Соловьева с позитивизмом. И все же ситуация не столь однозначна: с точки зрения тех же антропологических предпосылок рассуждали, критикуя контизм, но сохраняя позитивистскую ориентацию в целом, Лесевич, Лавров и Михайловский. Словом, антропологический акцент, характеризующий философские концепции этого времени так же имеет предпозитивистское содержание, т. е. связан с соответствующим комплексом проблем и сформулирован так, что допускает амбивалентные возможности конкретизации.
Историософия была, вне всяких сомнений, предметом самого пристального внимания философского сообщества 30−40 — х. гг., и именно с ее исследованием ассоциируется в современной литературе философская ситуация этого времени. В подходах к вопросам философии истории реализуются тенденции, общие для философской ситуации в целом.
В отечественной философии истории этого времени доминирует национальная тема. В этом отношении тенденции развития отечественной мысли совпадают с тенденциями европейской историографии, тон в которой задает французская историческая мысль эпохи Реставрации с ее подчеркнутым вниманием к проблеме этногенеза. Специфика развития общефилософских предпосылок мировой и. отечественной исторической мысли этого периода состоит в постепенном преодолении прежней парадигмы натуралистического историзма.
Единая для историософских концепций этого времени рамка задается пониманием их авторами соотношения природного и человеческого в истории: человек, реализующий в истории свои потенции, преодолевает природу.
Такое понимание человека вступает при рассмотрении народа как особого участника истории в противоречие с выработанными ранее концептом «гения нации» и подходом, в соответствии с которым историю народа следует рассматривать как проекцию акцентуированных в нем сторон неизменной, естественной, природной сущности человека на ряд событий.
Противоречивым становится сам смысл концепта «субстанции народа», «национального духа», («гения нации»). История народа рассматривается как раскрытие того, что содержит его «субстанция», но сама эта субстанция понимается фактически как что-то стоящее над историей и вообще эмпирическим существованием народов.
Авторы, 1830−1840-х гг. пытаются совместить выработанное натуралистическим историзмом понятие национальной субстанции с представлением об исторической изменчивости народа. Концепции народа 30−40-х гг. строятся в едином методологическом пространстве, предполагающем гносеологическое различение исторического (эмпирического) закона развития народа и причины этого закона в виде внеисторической субстанции. Здесь, так же как и в гносеологии обнаруживается предпозитивисткая ситуация. Структура концепции народа аналогична структуре позитивисткой гносеологии, но акцент в ней делается на не позитивных ее элементахтакое положение дел характерно и для славянофилов, и для западников.
Противоречивость концепта национальной субстанции проявляется и еще в одном моменте. Авторы, для которых национальный вопрос стал главным вопросом философии истории, т. е. самые активные участники полемики славянофилов и западников, рассматривают национальную субстанцию как именно ту потенцию, которая позволяет человеку преодолевать природу. В этом случае «гений нации» отождествляется со способом социальной организации, который, опираясь на свой исторический опыт, избирает для себя тот или иной народ. Поскольку отношение человека к природе мыслится как универсальное, содержание национальной субстанции также приобретает содержание универсальное, а полемика по национальному вопросу становится и полемикой о социальном идеале как таковом.
Причиной спора становятся различия в понимании образующих принципов этого идеала. При том положении вещей, которое сложилось в дискуссиях славянофилов и западников к 40-м гг. XIX века, не трудно заметить, что первые в этом вопросе исходят из коллективистских, а вторые из индивидуалистических предпосылок. В этом отношении, все же, позиция того и другого направления остается неопределенной. Отправная точка рассуждений западников — ценность индивида, но абсолютной она не становится, поскольку фактически рассматривается в качестве предпосылки процветания цивилизации или государства, т. е. не редуцируемого к индивиду целого. Не абсолютна и ценность семьи (общины, церкви) в славянофильских учениях: их действительная значимость обеспечивается тем, что именно в этих общностях и реализуются, с точки зрения славянофилов, потенции индивидов. Здесь, таким образом, просматривается уже отмеченная особенность философской мысли 30−40-х гг., т. е. возможность конкретизировать ее положения в различных, подчас противоположных направлениях. В историософии ситуация, как видим, аналогична той, что наблюдается и в гносеологии.
Еще одним свидетельством того, что гносеология и философия истории образуют единый комплекс, является явная гносеологизированность принципов организации общества в понимании западников и славянофилов. Индивидуализм связывается представителями того и другого направления с рациональным мышлением (славянофилы уточняют:* эта рациональность противопоставляет себя всему остальному). Коллективизм, в свою очередь, отождествлен с эмоционально-волевыми аспектами личности. (Заметим, что именно такая гносеологизация, в силу весьма абстрактного характера своего содержания, и дает возможность более поздним поколениям мыслителей конкретизировать взгляды своих предшественников в противоположных направлениях).
30−40-е гг. XIX века, как видно из изложенных выше соображений, не отмечены возникновением значительных философских систем, которые достигли бы в своих областях результатов, существенно обогативших мировую философскую мысль.
И все же, значение этого периода в истории русской мысли велико. В 30−40-х гг. XIX века интересы интеллектуального сообщества приобрели довольно отчетливые очертания. По существу, область этих интересов совпадала с той, что формировалась и в общеевропейском философском процессе. Понимание актуальных философских проблем и подходов к их осмыслению было у отечественных авторов этого времени еще чрезвычайно обобщенным. Последующие поколения исследователей, работавших уже в 50−70-х гг. сумеют конкретизировать и видение философских проблем, и принципов их решенияэто время и будет отмечено появлением большого количества школ и направлений — от ортодоксального контизма в лице таких авторов как Вырубов или де-Роберти до философии всеединства В. Соловьева, от субъективной социологии Лесевича, Лаврова и Михайловского до цивилизационного учения Данилевского.
Преемственность между концепциями 30−40-х гг. и более поздними учениями проследить как правило невозможно: формированию нормальных связей между потенциальными учителями и учениками препятствовали политические события конца 40-х гг., в результате которых были расформированы кафедры философии. Что же касается преемственности в развитии философской ситуации, 50−70-е гг. XIX века являются прямым продолжением процессов двух предшествующих десятилетий.
30−40-е гг. имеют в истории русской философии исключительную роль: в этом периоде берут свое начало конкурировавшие в более позднее время отечественные философские традиции. В этом отношении исследуемый нами период значительно отличается от всего предшествующего времени, когда имели место прецеденты интенсивного интереса к философии, но проблемы, волновавшие одно поколение, начисто забывались поколением последующим. Сетования Чаадаева по поводу отсутствия в России традиций мысли являются вполне оправданными, если относить их к несколько более раннему времени, в 30−40-х гг. они становились все в меньшей степени актуальными.
Источники.
Собрания сочинений, издания работ авторов 30−40-х гг. 19 в.
1. Бакунин, М. А. Собрание сочинений и писем. / Бакунин М. А. -М.: ОГИЗ Госполитиздат, 1934;1935.
2. Белинский, В. Г. Полное собрание сочинений. / Белинский В. Г. -М.: Изд-во АН СССР, 1953 — 1959.
3. Гавриил. История философии. Ч. 1−6. / Гавриил. — Казань., 18 391 840.
4. Герцен, А. И. Полное собрание сочинений /А.И. Герцен. — М.: Изд-во АН СССР, 1954;1966.
5. Герцен, А. И. Сочинения в 2-х ТТ. / А. И. Герцен. — М: Мысль,.
1985.
6. Григорьев, A.A. Эстетика и критика / A.A. Григорьев. — М.: Искусство, 1980.
7. Доклады министра народного просвещения С. С. Уварова императору Николаю I / Под ред. М. М. Шевченко // Река времен. Кн. 1. М., 1995.
8. Кавелин, К. Д. Собрание сочинений / Кавелин К. Д. — СПб., б.г.
9. Кавелин, К. Д. Наш умственный строй / К. Д. Кавелин. — М.: Наука, 1989.
10. Кедров, И. Опыт философии природы /И. Кедров. — СПб., 1838.
11. Киреевский, И. В. Критика и эстетика / И. В. Киреевский. — М.: Искусство, 1979.
12. Киреевский, И. В. Разум на пути к истине / И. В. Киреевский. -М.: АСТ-Пресс, 2002.
13. Лунин, М. С. Письма из Сибири / М. С. Лунин. — М.: Наука, 1987.
14. Майков, В. Н. Собрание сочинений /В.Н. Майков. — Киев., 1902.
15. Надеждин, Н. И. Сочинения в 2-х ТТ. / Н. И. Надеждин. — СПб.: Издательство РХГИ, 2001.
16. Новицкий, О. М. Руководство к опытной психологии /О.М. Новицкий. — Киев., 1840.
17. Погодин, М. П. Начертание российской истории для гимназий /М.П. Погодин. — СПб., 1835.
18. Погодин, М. П. Сочинения. Т. 3 / М. П. Погодин — М.: Типография Московского университета, 1872.
19. Самарин, Ю. Ф. Сочинения /Ю.Ф. Самарин. — М., 1877−1911.
20. Самарин, Ю. Ф. Статьи, воспоминания, письма / Ю. Ф. Самарин — М.: Мысль, 1997.
21. Словарь московских профессоров — М.: Типография Московского университета, 1855.
22. Соловьев, С. М. Собрание сочинений / С. М. Соловьев — М.: Наука. 1988;1995.
23. Соловьев, С. М. Первые научные труды. Письма / С. М. Соловьев. — М.: Наука. 1996.
24. Уваров, С. С. Десятилетие министерства народного просвещения / С. С. Уваров. — СПб.: 1864.
25. Философские и общественно-политические произведения петрашевцев — М.: ОГИЗ Госполитиздат, 1953.
26. Хизадеу, А. Ф. Избранное / А. Ф. Хиждеу. — Кишинев.: Искусство. 1986.
27. Хомяков, A.C. Полное собрание сочинений A.C. Хомякова / A.C. Хомяков. — М., 1900.
28. Хомяков, A.C. Сочинения / A.C. Хомяков. — М.: Медиум. 1994.
29. Чаадаев, П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2-х ТТ. /П.Я. Чаадаев. — М.: Наука. 1991.
30. Шевырев, С. П. История поэзии / С. П. Шевырев. — СПб., 1887. Периодические издания, сборники.
31. «Журнал министерства народного просвещения» 1834−1848.
32. «Записки русского этимологического общества» 1861.
33. «Маяк» 1840−1845.
34. «Молодик на 1844 г». Харьков, 1845.
35. «Москвитянин» 1841 — 1845.
36. «Отечественные Записки» 1839−1849.
37. «Радуга» 1831−1832.
38. «Современник» (Факсимильное издание — М., 1987.).
39. «Сын Отечества» 1842.
40. «Телескоп» 1831 — 1835−1836.
41. «Финский вестник» 1845−1846.
