Философско-эстетическая система Владимира Набокова и ее художественная реализация: период американской эмиграции

Возвращение духовного наследия русской эмиграции в социокультурное пространство России поставило перед отечественной гуманитарной наукой задачу фундаментального исследования этого значительного явления. Феномен Русского Зарубежья изучался в разных контекстах: идеологическом, философском, культурологическом, литературоведческом.

Осмысление произведений русских писателей-эмигрантов и эмигрантской критики вносит корректировку в традиционные, уже утвердившиеся представления об отечественном литературном процессе в XX веке, изменяет «силовые линии» в истории русской литературы. В этой связи изучение становления и развития литературы Русского Зарубежья, осмысление ее специфики, художественной природы и места в истории отечественной словесности становится актуальной проблемой, выдвинутой в «поисковый пояс» филологической науки.

Первоначальный процесс изучения общих проблем русской эмиграции можно считать в настоящее время завершенным. Опубликованы первые обобщающие труды1, намечены многоаспектные перспективы дальнейшего исследования проблем русской эмиграции. В начале нового века по-прежнему.

1 «Русское литературное зарубежье: Сборник обзоров и материалов» /ИНИОН (1991 — 1993), двухтомник «Культурное наследие российской эмиграции. 1917;1940» (1994), основу которого составили материалы первой Международной научной конференции по. проблемам культурного наследия Русского Зарубежья. Разработка научной концепции «Русская литература в эмиграции» была представлена Н. А. Богомоловым, О. Н. Михайловым, А. С. Мулярчиком, А. Н. Николюкиным. Созданы книги, дающие обзор литературы Русского Зарубежья: «Не будем проклинать изгнанье: Пути и судьбы русской эмиграции» В. Костикова (1990), «Судьбы русской литературной эмиграции» А. Г. Соколова (1991), «Воскреснуть. Вернуться в Россию» Н. И. Великой (1996), «Литература Russkogo Зарубежья» В. В. Агеносова (1998), «Литература Русского Зарубежья. От Мережковского до Бродского» О. Н. Михайлова (2001), «Литература Русского Зарубежья. Курс лекций» Т. П. Буслаковой (2003),. Вышли в свет итоговые для конца столетия труды: «Русское Зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века. Энциклопедический биографический словарь» (1997), трехтомная «Литературная энциклопедия Русского Зарубежья. 1919;1940 /ИНИОН РАН (1999), «Словарь поэтов Русского Зарубежья» (1999). Составлены библиографические своды по изучению литературы русской эмиграции (1995, 2001, 2002). Открылась библиотека-фонд «Русское Зарубежье». актуальной можно считать проблему единства и целостности двух литератур — русской отечественной и русской зарубежной, метрополии и диаспоры. Русское Зарубежье — тот пласт, который в исследовательском сознании до сих пор существует отдельно, хотя вопрос о том, «одна или две русские литературы» бытовали в XX веке, был поставлен на Международном симпозиуме еще в 1978 году, а с конца 1980;х годов активно обсуждался на страницах центральных научных изданий2.

Отсюда вытекает целевая задача литературоведения начала XXI века — в обновленную концепцию единой истории русской литературы XX столетия вписать феномен Русского Зарубежья.

Дня решения этой задачи филологи рубежа столетий вновь настойчиво обращаются к вопросу об отношении литературы эмиграции к русскому классическому наследию. Рецепция Золотого и Серебряного века — это один из аспектов более широкого и самого актуального для русских литераторов-эмигрантов вопроса о художественной традиции. В современной науке о литературе обсуждение эстетической родословной писателей Русского Зарубежья восходит к тем оценкам, которые были высказаны в свое время эмигрантской критикой. Отношение к традиции во многом определяло статус русских писателей в изгнании, конкретизировало их литературную, эстетическую, нравственную и идеологическую позицию.

Внимание современных ученых сконцентрировано на проблеме взаимосвязи литературы Русского Зарубежья с культурой стран Запада. В последние годы целенаправленно исследуется малоизученный вопрос о русской эмиграции на Востоке. Поэтому обновленная концепция литературы XX века также призвана рассматривать художественные произведения русской литературной эмиграции в контексте мировой культуры.

По вопросу см.: Одна или две русских литературы / Отв. ред. Жорою Нива.-Лозанна, 1981; Эткинд, Е. Г. Русская проза XX века как единый процесс //Вопросы литературы. — 1988. — № 10- Фрадкина, С. Русская литература XX века как единая эстетическая система // Вопросы литературы. — 1993. — Вып. 2. — С. 86 — 91.

В последние годы появились новые работы, в центре внимания которых находятся проблемы творческой индивидуальности писателей Русского Зарубежья — М. Алданова, И. Бунина, Н. Берберовой, Б. Зайцева, Г. Газданова, 3. Гиппиус, Д. Мережковского, М. Осоргина, Б. Поплавского, А. Ремизова, Ю. Фельзена, И. Шмелева. Для того., чтобы обновленная концепция литературного *> процесса XX века смогла учесть все многоголосие творческих индивидуальностей, исследуются не только художественные произведения этого периода, но и эссеистика, дневники, переписка, мемуары, интервью, автокомментарии, так как в них отчетливо высвечивается индивидуальное сознание, активно обозначается «я» личности.

В контексте развернувшихся исследований литературы русской эмиграции творчество Владимира Владимировича Набокова (1899 -1977) обрело особую значимость. Во-первых, изучение творчества писателя как составной части литературного наследия Русского Зарубежья входит в целевую задачу формирования обновленной концепции литературного процесса XX века, так как с 1990;х годов русская литература XX века, как и вся национальная культура, начала изменять собственную внутреннюю структуру, функциональную иерархию 3. Во-вторых, творчество Набокова, будучи относительно новым объектом исследования в отечественной филологии (российскому набоковедению не более двух десятков лет в отличие от полувекового зарубежного4), пока не получило завершенной системной интерпретации.

Согласно библиографическим источникам, только за последнее десятилетие в России было написано более пятисот работ, посвященных творчеству В.В.

По вопросу см.: Теоретико-литературные итоги XX века. — М., 2003.

4 Общее представление о В. Набокове дают библиографии зарубежных литературоведческих и литературно-критических работ о писателе: Schuman Samuel. Vladimir Nabokov: A Reference Guide. Boston: G.K. Hall, 1979; Juliar M. Vladimir Nabokov: A Descriptive Bibliography. N.Y.: Garland, 1986; The Garland Companion to V. Nabokov / Ed. By Vladimir E.Alexandrov. New YorkLondon, 1995.

Творчество Набокова регулярно получает оценку на страницах американских специализированных современных изданий «The Nabokovian» (ред. С. Паркер), «Nabokov Studies» (ред. Д. Бартон Джонсон) и на международных сайтах Набокова «Zembla» и «NABOKV-L» в Интернете.

Набокова. Но при всем объеме набоковедческой литературы писатель во многом остается «тайной», «загадкой», поэтому до сих пор не утратила своего значения справедливая оценка одного из самых тонких критиков европейской эмиграции: «.в размышлениях о Набокове без тысячи вопросительных знаков не обойтись никак» [Адамович 1996: 79]. Действительно, Набоков не столько дает ответы, сколько ставит вопросы, которые намечают векторы в дальнейшем изучении наследия писателя.

В современном литературоведении актуализируется то положение, что Владимир Набоков — одна из ключевых фигур русской литературной эмиграции. Его писательская биография проходит через три «волны» Русского Зарубежья, охватывая почти все хронологические этапы вплоть до 1970;х годов. В набоковедении уже стало общим местом сравнение писателем своей жизни с цветной спиралью в стеклянном шарике, но обойтись без этих авторских слов подчас сложно. Каждый «виток спирали» составляет этап жизни, причем взаимоотношения между ними определяются принципом гегелевской триады: «тезис — антитезис — синтез». Первый виток (тезис) — это двадцать лет, проведенных в родной России (1899 — 1919), второй (антитезис) — двадцать один год добровольного изгнанничества в Англии, Германии и Франции (1919 — 1940). Третий виток спирали (синтез) — время, проведенное на «новой родине», в США (1940 — 1960). В последнем англоязычном варианте автобиографии — «Память, говори» (1966) — появляется упоминание автора о зарождении нового «тезиса». Авторское замечание «и т. д.» позволяет исследователям творчества Набокова развить данный принцип, выделяя в качестве четвертого витка спирали (новый антитезис) последний период жизни и творчества писателя в Швейцарии (1961 -1977). Пятый виток спирали представляет этап финального синтеза, посмертного существования художественного мира писателя, ставшего частью литературной истории [Rivers 1989].

Переезд Набокова за океан позволяет выделить период американской эмиграции в его творчестве. Переход русского писателя на английский язык и создание Набоковым на этом языке значительных художественных произведений дает возможность увидеть, что творчество Набокова причастно истории сразу двух национальных литератур — не только русской, но и американской. Период американской эмиграции в жизни и творчестве Набокова соединяет русскую и зарубежную литературы XX века, помогает высветить актуальную для всей эпохи проблему «Писатель в изгнании как феномен литературной жизни XX века».

В литературное наследие Набокова входят русскоязычные произведения, написанные в Европе до второй мировой войны под псевдонимом Владимир Сиринфранкоязычные произведения периода европейской эмиграцииперевод на русский язык романа Р. Роллана «Кола Брюньон» и сказочной повести J1. Кэрролла «Алиса в стране чудес" — авторские англоязычные версии собственных русскоязычных произведений: «Смех в темноте» (вариант романа «Камера обскура»), «Отчаяние" — авторские переводы на английский язык русской классики (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Гоголь) — оригинальные художественные произведения, созданные на английском языке в США и Швейцарииавторские русскоязычные версии собственных англоязычных произведений: «Другие берега» (вариант «Убедительного доказательства»), «Лолита" — дискурсивные сочинения 5 писателяпереводы на английский язык ранних русскоязычных романов и рассказов Набокова, выполненные либо сыном писателя Дмитрием, либо профессиональным переводчиком, но под контролем Набокова или его жены Веры Евсеевны6.

Мы используем термин «дискурсивные сочинения» вслед за В. Е. Александровым (дискурсивные писания) и М. Э. Маликовой (дискурсивные утверждения) и включаем в это понятие лекции, предисловия, интервью, статьи, письма, дневники писателя, часто выполняющие функцию автокомментария к художественному произведению.

6 Все более поздние тексты редактировались Набоковым, что затрудняет определение творческой эволюции писателя. Как полагает A.M. Люксембург, английские версии русскоязычных книг Набокова — «это версии авторизованные, и писатель несет полную ответственность за каждое употребленное в них слово» [Люксембург 1999: 13]. Зарубежный исследователь Э. Найман также считает, что Набокова невозможно отъединить ни от одного слова в любом из его русских или английских текстов: если только переводы авторизованы, то они — текст Набокова [Найман 2002: 192].

Объектом нашего исследования стали художественные и дискурсивные сочинения Владимира Набокова, созданные в период американской эмиграции (1940 — 1977). Диапазон исследования задан хронологическими рамками жизни и творчества Набокова третьего (США) и четвертого (Швейцария) «витка спирали». В поле научного интереса вошли англоязычные рассказы 1940 — начала 1950;х годов, романы «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (1941), «Bend Sinister» (1947), «Лолита» (1955, русскоязычный вариант 1967), «Пнин» (1957), «Бледный огонь» (1962), «Ада» (1969), «Прозрачные вещи» (1972), «Смотри на арлекинов!» (1974) — автобиографическая проза (1951 -«Убедительное доказательство», 1954 — «Другие берега», 1966 — «Память, говори») — эссе «Николай Гоголь» (1944) — «Лекции по литературе», написанные Набоковым в 1940 — 1950 годы, но опубликованные на языке оригинала только в 1980 — 1983; книга В. Набокова «Евгений Онегин» Александра Пушкина" (1964). По мере необходимости, при решении компаративистских или типологических задач, привлекаются к анализу произведения писателя периода европейской эмиграции. Хронология выверена по биографической дилогии Брайана Бойда, п которому принадлежит приоритет точной датировки сочинений Набокова .

Вопрос о степени изученности творчества Набокова периода американской эмиграции осложняется, как нам думается, сопутствующими проблемами набоковедения — биографического и историко-теоретического характера.

Одна из зон особого напряжения, традиционно притягивающая внимание исследователей, — вопрос о национально-эстетической принадлежности писателя Владимира Набокова, проживавшего в США [Пуля 1996]. В решении этой проблемы мы разделяем точку зрения отечественных ученых, справедливо полагающих, что Владимир Набоков принадлежит к той немногочисленной.

В спорных случаях определения принадлежности произведения европейской или американской эмиграции за основу берется дата публикации, а не создания произведения. Так, например, первый оригинальный (не перевод!) англоязычный роман Набокова «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», созданный в Европе зимой 1938 / 1939 гг., но опубликованный только в США в 1941 г., мы относим к американскому периоду, содержащему, в основном, англоязычные произведения. категории писателей, для кого национальная эстетическая принадлежностьдело сугубо второстепенное [Андреев 2001: 30- Анастасьев 2003: 357]. В интервью Альфреду Аппелю (1966) сам Набоков сформулировал свою позицию однозначно: «Настоящий паспорт писателя — это его искусство <.> Я считаю себя — сейчас — американским писателем, который некогда был писателем русским» [Набоков 1999 III: 589] 8. Но в отечественном набоковедении (Н.Анастасьев, А. Зверев) утверждается иное положение, согласно которому Набоков как художник не вписывается в национальную традицию американской литературы.

Более сложная проблема — о единстве творческой природы художника. На сегодняшний день в набоковедении нет однозначного решения вопроса, насколько естественным и органичным был набоковский билингвизм, можно ли говорить о цельности двуязычного эстетического феномена писателя или же существует граница между «Набоковым — русским» и «Набоковымамериканским».

В настоящее время актуализируется точка зрения, согласно которой Сирин и Набоков — два совершенно непохожих друг на друга писателя. Еще в конце 1980;х, предваряя первую крупную публикацию Набокова на родине, О. Н. Михайлов твердо заявил, что, отказавшись от русского языка, художник совершил самоубийство. В начале нового века критик, в сущности, повторил ту же мысль о разрушении дара в англоязычных произведениях писателя [Михайлов 1986; он же, 2001: 263]. Сходные соображения высказывал и первый биограф Набокова Эндрю Филд: «Следует начинать с России (и ею же заканчивать). Именно русская культура была для него путеводной звездой. Он жил покойной жизнью в беспокойные времена и всегда оставался неистово русским человеком и писателем» [Field 1987:1]. А. А. Долинин, очень тонкий историк литературы, полагает, что «англоязычный и русскоязычный Набоков.

8 В дальнейшем ссылки на произведения В. Набокова будут даваться в тексте работы сокращенно, литерой Н., с указанием года издания, тома (римскими цифрами) в собраниях сочинений и страницы. Все выделения курсивом, кроме особо оговоренных, наши. имеют совсем разные лица" [интервью 1997 г.]. Этой же версии придерживался A.M. Зверев, считавший книги Набокова американского периода «изменой природе собственного дарования» и «литературой для доцентов» [интервью 2001 г.]. В биографическом исследовании жизни и творчества Набокова ученый прямо утверждал, что писатель «оставался достойным своего таланта только до тех пор, пока сохранялась его причастность русской художественной традиции <. .> со сменой имени на обложке иным стало и художественное качество прозы» [Зверев 2001:292,318].

Согласно другому видению, творчество Набокова нужно анализировать как единую, целостную художественную систему, независимо от «сиринского» (европейского) или «набоковского» (американского) периода жизни писателя-эмигранта. Такая точка зрения ясно просматривалась еще у З. А. Шаховской, которая находила американские параллели русским произведениям писателя: «Они близнецы. Это двуглавая птица, в разных криках выражающая одно и то же. И фон и форма подобны, и в «Подлинной жизни Себастьяна Найта» мы найдем мотивы «Отчаяния» [Шаховская 1991:106]. Подобная позиция отчетливо выражается А. Г. Битовым: он образно представляет неразрывность русского и американского творчества Набокова как два симметричных крыла бабочкисимметричных, но не похожих, «как принципиально отличие левого от правого или объекта и отражения» [Битов 1990: 230 — 242]. Эту же точку зрения мы находим у современного критика, освещающего проблему рецепции Сирина и Набокова: «нет никаких сомнений относительно целостности двуязычного набоковского феномена» [Мельников 2000: 8−10].

Третья точка зрения признает целостность художественной системы Набокова, но понимает ее как единство противоположностей: в душе писателя далеко не мирно сосуществуют разнонаправленные культурно-психологические комплексырусский и американский. А. С. Мулярчик полагает, что американские годы предельно четко обнажили суть парадокса Набокова, корни «антеевского комплекса» которого глубоко уходят в его русскоязычное творчество. В Америке, по мнению ученого, изменяется структура личности художника: «В каком-то смысле Набоков стал подобен герою своей новеллы „Сцены из жизни сиамских близнецов“., обреченному на нелегкий симбиоз двух вовсе не тождественных в психическом отношении натур» [Мулярчик 1997:4−5- 25].

Есть и еще один современный, хотя тоже не бесспорный взгляд на данную проблему, согласно которому переход Набокова на английский язык является не чем иным, как инобытием 9 русской речи. Свою эмигрантскую судьбу, а также судьбу России и русских по обе стороны железного занавеса Набоков объявил формой инобытия. Объявил, разумеется, не в виде идеологических высказываний, ему органически чуждых, а через поэтику своих произведений. И, главное, — через язык. Поэтому и англоязычие Набокова должно быть понято как факт истории русской словесности [Виролайнен 2001:261- 268].

Другая проблема, которая тоже должна быть поставлена, — учитывать ли исследователям американского творчества Набокова литературоведческие труды, рассматривающие произведения русского цикла, написанные в европейской эмиграции. Решение этого вопроса зависит от решения предыдущего.

Сформулируем свой взгляд на проблему. Думается, несмотря на то, что писатель подписывал свои произведения по-разному в европейской и американской эмиграции (Сирин и Набоков), перед нами единая творческая индивидуальность на разных этапах своего жизненного и творческого пути. Как бы ни утверждали некоторые весьма авторитетные набоковеды, что Сирина не стало в 1940 году 10, согласиться с ними сложно: Набоков-художник не мог начинаться с нуля. Это обстоятельство тонко подметила набоковский рецензент в США Мария Толстая, внучка Л. Н. Толстого, писавшая в своем отклике на.

9 Сам термин «инобытие» (нем. Anderssein) восходит к Гегелю и связан в рамках его построений с моментом перехода от одного качества к «своему другому». Таким образом, выстраивается цепочка из трех звеньев: исходное наличное бытие — его инобытие — новое качество. В таком контексте английский язык Набокова — это «свое другое», превращенная форма исходного качества [Виролайнен 2001: 265].

10 В диссертации не рассматриваются материалы биографического характера. По вопросу см: Романова, Г. Р. Творчество Владимира Набокова периода американской эмиграции в оценке критики и современного литературоведения: Учебное пособие. -Хабаровск: Изд-во Хабар, гос. пед. ун-та, 2004. — С.7 — 19.

12 первую американскую публикацию писателя, что англоязычный роман Набокова «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» (1941) по конфликту соотносится с русскоязычными сочинениями Сирина [Толстая 2000:234 — 236]. Думается, было бы неверным, обращаясь к созданным в американской эмиграции произведениям писателя, не учитывать сложившиеся в Европе особенности набоковской проблематики и поэтики. Конечно, изменился язык, но остались узнаваемыми темы, тип главного героя — творческой личности, основные мотивы, композиционные приемы, выработанные нарративные и коммуникативные стратегииостались художественные доминанты сиринского индивидуального творческого метода — внимание к вопросам философии и эстетики, что весьма характерно для творчества Набокова 1940 — 1970;х годов. Таким образом, важная литературоведческая проблема традиции может исследоваться не только в рамках русскоязычного творчества Набокова (отношение к русской классике Золотого и Серебряного века), но и при соотнесении разных периодов творчества одного и того же писателя.

В современном литературоведении разработанность общих проблем творчества Набокова достаточно высокая. Анализ ряда ключевых работ зарубежного набоковедения представлен в отдельных главах монографий «Феномен Набокова» (1992) и «Одинокий король» (2002) Н. А. Анастасьева, «Русская проза Владимира Набокова» А. С. Мулярчика (1997), «Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики» М. Н. Липовецкого (1997), «Авто — био — графия» М. Э. Маликовой (2002), в статье Г. А. Левинтона «The Importance of Being Russian или Les allusions perdues» (1973; 1997), где дан широкий контекст соотношения методологии и интерпретации набоковских текстов. В кандидатской диссертации Т. Кучиной «Творчество В. Набокова в зарубежном литературоведении» (1996) определены ведущие подходы к изучению творчества писателя: принцип «пристального чтения» — школа «close reading», нарратологический анализ прозы, структуралистский подход к набоковскому метатексту. Проведенный нами анализ исследовательской литературы, в том числе опубликованной на набоковском сайте в Интернете, в двухтомной антологии «В. В. Набоков: pro et contra» (1997, 2001), в юбилейном томе «Набоков и его художественное творчество. К столетию Набокова» [Connolly 2001], позволяет составить представление о набоковедении на рубеже столетий и выделить его доминирующие тенденции.

Становление набоковедения приходится на 1960;е годы, когда к писателю после публикации «Лолиты» приходит мировая слава, а в литературоведении рождается насущная потребность изучить с позиций современной филологии творчество русского эмигранта, получившего американское гражданство. Выделенные русской эмигрантской критикой организующие начала набоковского творчества — проблемно-содержательное и формально-эстетическое' 1 — заложили фундамент современной интерпретации произведений писателя, его философско-эстетической позиции. Необходимым звеном, соединившим литературоведение Запада с критикой Русского Зарубежья, стала эстетическая концепция В. Ф. Ходасевича. Его анализ технического мастерства писателя в статье «О Сирине» (1937) положил начало традиции имманентного анализа набоковских произведений.

В 1960 — 1970;е годы созданы существенные для понимания стиля Набокова монографии таких исследователей, как Пейдж Стегнер [Stegner 1966], Карл Проффер [Proffer 1968,1974], Альфред Аппель [Appel 1970], Джулиан Мойнаган [Moynahan 1971], Джулия Бадер [Bader 1972], Джесси Локрантц [Lokrantz 1973], Джейн Грейсон [Grayson 1977]. Эти авторы обращают внимание на формальную сторону набоковского письма, акцентируя стремление писателя к совершенству формы. С помощью скрупулезного анализа ученые выявляют разные слои повествования и внутренние переклички ключевых понятий, предметом преимущественного внимания становится словесная игра, в которую автор

Исследователи отмечают, что в литературной критике Русского Зарубежья было выработано несколько основных позиций в оценке набоковского творчества: социологическая (B.C. Варшавский), онтологическая или экзистенциальная (П.М. Бициллик ней тяготели, при всех своих противоречиях, также Г. П. Струве и Г. В. Адамович), эстетическая (В.Ф. Ходасевич, В.В. Вейдле). погружает читателя, учитывая при создании произведения его восприятие и реакцию на текст.

В 1980;е годы исследовательская традиция metcifiction была плодотворно продолжена западноевропейским ученым Пекка Тамми. В своем фундаментальном труде «Проблемы поэтики Набокова» он высказал блестящую идею о том, что набоковский роман выявляет коренные различия между двумя ракурсами зрения — ракурсом персонажа и ракурсом автораповествует о противоборстве между «попыткой героя распорядиться ходом своей жизни» и «высшим порядком, который навязан <�автором>» [Tammi 1985: 136]. В 1990;е годы французский исследователь Морис Кутюрье разовьет эту идею и назовет ее «тиранией автора» [Couturier 1992, 1995, 2001]. К этим теориям восходит, по сути, интерпретация Эрика Наймана (2000), рассматривающего герменевтические установки набоковского текста.

В отличие от рубежа 1960 — 1970;х, отмеченных в набоковиане расшифровкой вербальных загадок и аллюзий, последнее десятилетие <1980;е> сделало подчеркнутый акцент на этических компонентах набоковского творчества" [Connolly 1992: 1−5]. Действительно, с начала 1980;х в набоковедении появляется новое направление, которое пытается преодолеть металитературный подход к произведениям Набокова. Так, в книге Эллен Пайфер «Набоков и роман» [Pifer 1980] выражено представление о Набокове как об этически ориентированном гуманисте. Исследовательница убеждена, что искусство Набокова обращено к человеку и авторское отношение к героям не подразумевает пренебрежения к ним.

Преимущественное внимание литературоведов направлено на изучение метафизического и философского содержания набоковских текстов, с которым соотносится игровой характер набоковского письма, более не рассматриваемый как самодостаточная реальность. Труды Александра Пятигорского, Эллен Пайфер, Сергея Давыдова, Брайана Бойда, Дональда Бартона Джонсона значительно расширили горизонты набоковедения, задав тон так называемой «глобальной интерпретации». Такой подход позволил Магдалене Медарич в статье «Владимир Набоков и роман XX столетия» (1990) констатировать: все возможные стилистические приемы, используемые в конкретном тексте, суть не что иное, как проявление одного общего организационного принципа онтологического характера [Медарич 1997:473].

В 1990;е годы на первый план выдвигается идея «потусторонности», наиболее полно обоснованная в монографии американского ученого Владимира Е. Александрова «Другие миры» [Alexandrov 1991; в переводе на русский язык.

Набоков и потусторонность", 1999]. Подчеркивая, вслед за Верой Набоковой,.

12 центральное место в творчестве писателя темы «потусторонности», исследователь говорит о необходимости учитывать ее, чтобы «радикально переосмыслить набоковское наследие». Дуалистической концепции мира, несомненному существованию какой-то потусторонней реальности, противостоящей этому миру и вместе с тем с ним связанной, подчинены, по мнению набоковеда, три главных и зависящих друг от друга аспекта набоковского творчества: его метафизика, этика и эстетика. Они могут быть наилучшим образом поняты как цепочка наименований для единой системы убеждений, но не отдельных сторон творческой личности Набокова.

Близка В. Александрову по методологии монография Дж. Коннолли «Ранняя проза Набокова: оппозиция «я» — «не я» [Connolly 1993], хотя можно согласиться с замечанием отечественного литературоведа, полагающего, что вынесенная в заглавие работы парадигма не имеет четких границ, включая как.

Как о центральной набоковской теме, о ней впервые заговорила Вера Набокова, заимствуя из последнего русского стихотворения писателя слово «потусторонность». Именно В. Набокова первой отметила, что в основе жизни и творчества Владимира Набокова лежит интуитивное прозрение трансцендентального бытия. При этом она не расшифровывает понятия «потусторонность»: это «тайна, которую <�он> носит в душе и выдать которую не должен и не может" — это то, что „давало ему невозмутимую жизнерадостность и ясность даже при самых тяжких переживаниях“ [Набокова 1997: 348 — 349]. П. Тамми обнаружил, что Набоков впервые заговорил о связи поэзии с потусторонностью еще в 1922 годуученый процитировал отрывок из статьи Набокова о Руперте Бруке: „Ни один поэт так часто, с такой мучительной болью и творческой зоркостью не вглядывался в сумрак потусторонности“ [Tammi 1986:25]. Подробно идеи потусторонности в эссе Набокова о Руперте Бруке анализирует Д. Бартон Джонсон [Джонсон 2001:446−470]. внешние», так и «внутренние» коллизии, и метод их отбора для анализа может быть вполне произвольным [Мулярчик 1997:15].

Со второй половины 1980;х годов рамки научно-библиографического корпуса набоковианы расширяются — в связи с тем, что активно складывается российское набоковедение и публикуются работы русских исследователей, по глубине трактовок творчества писателя внесших значительный вклад в мировое набоковедение. Продолжая концептуальные построения критики Русского Зарубежья, отечественные литературоведы Н. Анастасьев, О. Дарк, А. Долинин, В. Ерофеев, Я. Маркович, А. Мулярчик писали о гуманистическом и трагическом содержании набоковской прозы, а их оппоненты О. Михайлов, Д. Урнов, П. Кузнецов, И. Есаулов настаивали на формальном характере произведений Набокова. Столкновение различных точек зрения привело к острой дискуссии о феномене Набокова, в ходе которой возникла необходимость углубленного литературоведческого анализа отдельных произведений и интерпретации всего творчества писателя.

В 1990;е годы была опубликована неоднозначно воспринятая критикой книга воспоминаний 3. Шаховской (1991), появились первые монографии о Набокове Н. Анастасьева (1992) и А. Мулярчика (1997), главы о писателе в книгах М. Востриковой (1994) и М. Липовецкого (1997), вышли аналитические статьи В. Ерофеева и А. Долинина, полемические работы В. Линецкого и В. Топорова. Тогда же состоялись первые организованные в России набоковские международные конференции, активизировалась работа по систематизации библиографических материалов по творчеству Набокова.

В последние годы XX века и в начале нового столетия изучение творчества Набокова в российском литературоведении, набирая мощь, обрело новые акценты. Из работ о писателе ушла тенденциозность, а нередко и одиозность,.

13 которая была характерна для эмигрантской критики 1930;х и ряда первых.

13 Суть первых дискуссий о писателе обстоятельно рассматривается в статьях.

Загадка Сирина. Ранний Набоков в критике «первой волны» русской эмиграции" О.

Дарка (1990), «Плата за проезд. Беглые заметки о генезисе некоторых литературных оценок Набокова» А. Долинина (1998), в предисловии и преамбулах Н. Мельникова в книге.

17 отечественных статей конца 1980 — начала 1990;х годов. В работах рубежа веков Набоков рассматривается как писатель номер один русской эмиграции, а с учетом его англоязычных произведений — как классик мировой литературы XX века.

Современное российское набоковедение развивается в одном русле с зарубежным, осваивая новые для себя проблемно-тематические пласты и расширяя диапазон трактовок творчества Набокова.

100-летний юбилей писателя активизировал исследовательский поискпрежде всего, в аспекте тех целевых задач, которые выдвинуты литературоведением в изучении актуальных проблем Русского Зарубежья в связи с работой по формированию обновленной концепции литературного процесса XX века. Научная мысль последних лет была сосредоточена на русскоязычном цикле произведений Набокова-Сирина периода европейской эмиграции. Всестороннему исследованию подверглась проблема отношения Набокова к русской классической литературе, в ходе глубокого анализа которой скорректирован взгляд на генезис и природу творчества писателя, что позволяет приблизиться к решению вопроса о месте Набокова в истории русской литературы. На рубеже столетий проблема «Набоков и русская литературная традиция» приобрела новый ракурс: отечественные ученые обратились к Золотому веку русской литературы. В этом контексте необходимо выделить концептуальные труды А. А. Долинина: его многочисленные статьи 1988 — 2000.

Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова" (2000), во введении к кандидатской диссертации И. Тарковой (1999), в главе «Взгляд на творчество Набокова эмигрантской критики» докторской диссертации Л. Целковой (2001).

Изучение оценок критики Русского Зарубежья показало, что феномен Набокова вызвал полемику после первых же публикаций прозаических произведений писателя. В эмигрантской критике настойчиво звучал мотив разрыва творчества Набокова с гуманистическими традициями русской классики. Виртуозность Набокова в построении сюжета и композиции также расценивалась как отказ от русских литературных традиций (Г. Иванов, Н. Оцуп, 3. Гиппиус, Г. Адамович). Но вместе с тем эмигрантская критика, отмечая блестящий талант писателя, мастерское владение литературным приемом, защищала индивидуальность творческого «я» Набокова (В. Вейдле, В. Ходасевич, П. Бицилли, Г. Струве). В таком контексте «нерусскость» Сирина была пусть приблизительным и поверхностным, но все-таки первичным объяснением его «странности». годов, тщательные комментарии к произведениям писателя, созданные с подлинно научным блескоммонографию «Истинная жизнь писателя Сирина», разверстанную в качестве предисловий на пять томов русскоязычного собрания сочинений Владимира Набокова издательства «Симпозиум» (1999 — 2000). Весомый вклад в анализ вышеобозначенной проблемы внесли докторские диссертации Б. В. Аверина «Романы В. В. Набокова в контексте русской автобиографической прозы и поэзии» (СПб. гос. ун-т, 1999) — В. П. Старка «А. С. Пушкин и творчество В.В. Набокова» (ИРЛИ РАН, 2000) — JI.H. Целковой «Традиции русской прозы XIX века в романах В. Набокова 20−30-х гг. и в романе «Лолита» (МПГУ, 2001) — А. В. Злочевской «Художественный мир Владимира Набокова и русская литература XIX века: генетические связи, типологические параллели и оппозиции» (МГУ, 2002). В диссертациях систематизированы, обобщены, а часто и впервые выявлены глубинные генетико-типологические связи художественной прозы Набокова с творческими системами русских писателей XIX века — от Пушкина до Чехова. В аналитических исследованиях актуализируется и аргументируется положение, согласно которому творчество Владимира Набокова обеспечивает преемственность современной литературы по отношению к литературе XIXначала XX века.

Диапазон современных подходов к литературному наследию Набокова демонстрирует многомерное восприятие его творческой системы. Свой вклад в осмысление художественного феномена Набокова внесли докторские и кандидатские диссертации, определившие новые тенденции в набоковедении. Усилился интерес отечественных филологов к теоретическим аспектам литературного наследия писателя. В диссертациях рассматриваются эстетические истоки прозы Набокова [Сконечная 1996], образ автора [Немцов 1999], программный для художественно-эстетической системы Набокова концепт «творчество» [Таркова 1999, Рягузова 2000] и концепция творческой личности [Мещанский 2002]- генезис структуры «текст в тексте» [Трубецкова 1999], особенности комического [Курганова 2001]. На материале творчества писателя рассматриваются жанрово-тематические каноны массовой литературы [Мельников 2002], синэстезия [Забияко 1998], проблемы психологизма [Хонг 2001]. В центре внимания многих ученых — проблемы поэтики в ее разных аспектах: поэтика подтекстов [Шадурский 1999], поэтика цикла [Карпович 2000], поэтика вещи [Полищук 2000], поэтика жанра [Новиков 2004]. Анализируется игровая поэтика в русских романах писателя [Филатов 2000] и языковая игра в прозе Набокова [Рахимкулова 2004].

По сравнению со степенью изученности творчества В. Сирина периода европейской эмиграции, разработанность вопроса о периоде американской эмиграции в творчестве Набокова измеряется рядом разноплановых трудов. К ним, прежде всего, относятся отклики критики на первые публикации англоязычных произведений Набокова, которые дают представление о том, как менялось отношение к автору в американский период. Из русского писателя-эмигранта, мало кому известного в США до публикации «Лолиты», Владимир Набоков становится писателем мирового значения, имя которого англоязычная критика готова вписать в национальный литературный контекст, поставить рядом с крупнейшими мастерами прозы XX века: американцы — с Уильямом Фолкнером, Эрнестом Хемингуэем, англичане — с Сомерсетом Моэмом, Ивлином Во, Грэмом Грином, Мюриэл Спарк.

В прижизненной критике ставился вопрос о жанрово-стилевой разновидности романов Набокова. Рецензенты выделяли сатиру, которая у писателя получается «настоящим шедевром карикатуры» («Бледный огонь», «Bend Sinister») — произведения в духе черного юмора «с воспеванием смертоубийства, безумия и порочной любви» («Смех во тьме», «Лолита») — жизнеописания — «вольное воссоздание жизни отдельных людей» («Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Пнин», «Ада», «Смотри на арлекинов!») [Эмис 2000: 527 — 529]. По откликам также можно судить о том, как критика, в соответствии с эстетическими доминантами литературного процесса того или иного десятилетия, пыталась разобраться в творческой индивидуальности писателя: здесь намечался путь от модернизма 1940;х к реализму 1950;х и постмодернизму.

1960 — 1970;х. Рациональное, конструктивное зерно прижизненных откликов и рецензий задавало вектор дальнейшего филологического изучения творчества Набокова, тем более что среди критиков часто встречались университетские преподаватели или писатели 14.

Произведения Набокова американского периода анализируются в работах, где превалирует биографическая интерпретация творчества писателя, традиционная для зарубежного литературоведения. В соответствующих главах книг первого биографа Набокова австралийца Эндрю Фшгда [Field 1967, 1977, 1987] проходит мысль о том, что, как бы ни были велики художественные достижения Сирина 1920 — 1930;х, они блекнут по сравнению с тем, что создал Набоков в США и Швейцарии в 1940 — 1970;е годы. Цель работы Филдапроследить, как искусство Набокова формируется в пределах его же собственного жизненного пространства.

Вершиной современной набоковианы стала биографическая дилогия новозеландца Брайана Бойда, самого авторитетного на сегодняшний день знатока жизни и творчества писателя: первый том — «Владимир Набоков. Русские годы» (1990; перевод на русский язык — 2001), второй — «Американские годы» (1991; перевод — 2004). Блестящее исследование Бойда отличает принцип совмещения биографического, проблемно-тематического и структурного подходов. В центре работы — описание философского видения мира, проникновение в глубины сознания, которые, в понимании ученого, стали основой творческой индивидуальности писателя. Мысль Бойда о том, что «если жизнь. дает нам свободу, то мы находим ее. в языке» [Boyd 1991: 311], лишь закрепляет представление биографа о стиле Набокова как о важнейшей составляющей художественного кредо писателя в целом.

В работах Гали Димент видна тенденция к расширению рамок биографического подхода. Автобиографические книги Владимира Набокова и.

14 В диссертации прижизненные критические отклики на произведения Набокова, кроме концептуальных, не рассматриваются. По вопросу см.: Романова, Г. Р. Творчество Владимира Набокова периода американской эмиграции в оценке критики и современного литературоведения: Учебное пособие. — Хабаровск, 2004. — С.20 — 42.

21 сборник эссе Иосифа Бродского «Меньше единицы» (1986) объединяет, по мнению исследовательницы, становление жанра автобиографии при обращении русских писателей-эмигрантов к английскому языку. О Набокове Г. Димент пишет: «.с английским автор возвращается к своим годам в России,. в свое аристократическое детство» [Diment 1993: 353]. Автор статьи уверена, что ностальгия всегда преследовала писателя, обнажая глубоко гуманную природу его творчества.

На онтологический характер американского изгнания Набокова указывает французский биограф писателя [Бло2000: 166−169].

Проблему литературного контекста остро ставит и четко решает в аналитической биографии «Набоков» (2001) литературовед A.M. Зверев справедливо полагающий, что, несмотря на яркую индивидуальность писателя, он только часть богатого художественного опыта своего времени. Развернуто входит в книгу Зверева литература «потерянного поколения». Писательская позиция Ремарка, Хемингуэя, Скотта Фицджералда совершенно не устраивала Набокова, и в таком литературном контексте А. Зверев оценивает набоковский роман «Подвиг» как «полемическую реплику» в неявном споре с «потерянными». Прекрасный знаток зарубежной литературы, автор книги не проходит мимо двух нашумевших романов второй половины века — «Лолиты» Набокова и «Коллекционера» Джона Фаулза, исследуя их сюжетное и характерологическое сходство. Основное достоинство работы A.M. Зверева, на наш взгляд, и состоит в том, что он ставит вопрос о типологии художественного окружения для творческой индивидуальности Набокова15. В этом аспекте также представляется плодотворной статья Т. Н. Беловой «В. Набоков и Э. Хемингуэй (особенности поэтики и мироощущения)» (1999).

15 Книга A.M.Зверева «Набоков» вышла одновременно с русским переводом первого тома биографической дилогии Брайана Бойда и вольно или невольно в читательском сознании и критических откликах была незаслуженно отодвинута на второй план. Жанровую специфику книги Зверева один из рецензентов удачно определил как «биографию творчества» писателя [Анастасьев 2003: 354]. Зверев не следует слепо тем мифам, которые Набоков любил создавать о себе, тем оценкам, которые он регулярно давал в поздних интервью, — справедливо отмечает другой рецензент [Ольшанский 2003].

Достаточно сложно выделить работы, где ставились бы общие проблемы англоязычного творчества писателя и была бы попытка их систематизации. Мы можем назвать лишь некоторые, где выдвигаются подобные задачи.

Вопрос об эстетике Набокова американского периода затрагивает, ••••••.

• •••••••, А. Леденев в своей статье «От Владимира Дарова — к «Дару».

Владимира: В. Брюсов и В. Набоков" (Интернет). Проведя сопоставительное прочтение текстов писателей, исследователь получил немало типологических параллелей, которые позволяют различить приметы родовой общности в «стилистике» творческого поведения, в эстетических воззрениях. Часто в текстах Набокова используется центральный для эстетики Брюсова образный концепт «ключей тайн». Брюсовская оппозиция беловика и черновика — это параллель к инвариантной схеме «биспациальности», которая давно выявлена набоковеде-нием как важнейшая составляющая метафизики и стиля писателя (образ лицевой и изнаночной сторон «мировой ткани» или «жизненной материи»). Брюсов и Набоков обращаются к взаимодействию «своего» и «чужого» в человеческом сознании, что позволяет реализовать «многопланность мышления». Объединяет писателей последовательный интерес к культурным инонациональным пластам, «лингвоэстетический глобализм» устремлений позднего Брюсова' («Сны человечества») и позднего Набокова («Ада»), типологически сходные попытки выявить универсальные, надъязыковые инварианты существования человека в культуре. Частное проявление этой тенденции А. Леденев видит в активной переводческой деятельности обоих писателей, причем направление эволюции переводческих принципов у Брюсова и Набокова почти идентично: от переделок и адаптаций раннего периода — к строгому переводческому буквализму последнего этапа творчества. В плане литературной тактики и способа утверждения себя в литературе равно показательны использование мифотворческой «маски» волшебника, мага, демонической личности, любовь к мистификациям, сознательная работа по созданию персональных мифов. Интересны переклички в самой логике творческой эволюции Брюсова и Набокова: тенденция к самоутверждению и самоканонизации на раннем и среднем этапах развития, но усиление самопародирования на завершающем этапе творчества.

Вопрос о соотношении русских и английских романов писателя ставит А.Долинин. Воспользовавшись метафорой самого Набокова, он определяет его английские романы как своего рода «просвечивающие предметы», под поверхностью которых скрываются их иноязычные прообразы, причем нередко внимательному взгляду сквозь них видны и смутные тени творений Сирина. Как бы ни отличались по стилю, интонации, материалу русские и английские ее половинки, наличие в «набоковской спиралевидной вселенной» неизменного, незыблемого тематического ядра 16 теперь уже признано всеми критиками. Автор статьи склонен утверждать, что «все эти темы у Набокова нерасторжимо сплетены между собой, или, вернее, вставлены одна в другую, словно матрешки» [Долинин 1991: 5 — 14].

Все романы, созданные Набоковым в американской эмиграции, рассматривает в своих книгах Н. Анастасьев. М. Липовецкий во второй главе монографии обращается к романам «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Bend Sinister», «Лолита» как образцам набоковской метапрозы. В работах о Русском Зарубежье общего характера (энциклопедиях, учебных пособиях) об «американском» Набокове пишут А. Леденев (1998), В. Сахаров (1999), А. Мулярчик (1999), Е. Домогацкая (1999). Различные аспекты прозы Набокова 1940 — 1970;х годов интерпретируются в статьях, чаще всего обращенных к какому-либо одному произведению или одной проблеме.

Самому известному роману писателя, «Лолите», посвящено наибольшее количество трудов, — учитывая «скандальный» характер проблематики и историю публикации. Из компетентных зарубежных работ прежде всего необходимо сослаться на комментарии к роману А. Аппеля (1970), Б. Бойда (1990) — книгу К. Проффера «Ключи к «Лолите» (1968, русский перевод — 2000) — главы из монографий П. Тамми (1985) и В. Александрова (1991, пер. 1999),.

16 Имеются в виду темы «потерянного рая детства» (В. Ерофеев), «жизнь художника и жизнь приема в сознании художника» (В. Ходасевич), тема «потусторонности» (В. Набокова).

М.Кутюрье (1996). Известный американский набоковед в эссе «Лолита» (1995, пер. 2001) справедливо утверждает: «В одном вопросе сходятся практически все комментаторы Набокова: как стиль, так и структура „Лолиты“ свидетельствуют о том, что это произведение искусства» [Пайфер 2001: 872].

Современное литературоведение, вслед за американскими набоковедами П. Майер и К. Проффером, а также отечественными комментаторами «Лолиты» А. Долининым (1991) и А. Люксембургом (1997), останавливается на литературном фоне [Бабаева 1998, Галинская 1999] и игровой природе «Лолиты» [Рахимкулова 2004]. О сущности новизны набоковских аллюзий (недопроявленность) размышляет А. Леденев (1999). Блоковские подтексты анализировали А. Долинин (1990), С. Сендерович и Е. Шварц (1999). «Онегинский» календарь в «Лолите» рассчитал В. Старк (2001). Традицию Достоевского в романе рассмотрела исследовательница, полагающая, что главная преемственность, почерпнутая в духовном наследии русского классического романа, заключается в невозможности нарушить закон нравственный. Эти строки говорят о важной гуманистической направленности всего творчества Набокова [Целкова 2001: 31−32]. О романтической (двойственной) природе сознания Гумберта, обеспечивающей в значительной степени «нравственный и психологический резонанс романа» (герой «постепенно приходит к мучительному осознанию того, что, жертва собственного пламенного воображения, он был хищником, захватившим Лолиту и разрушившим ее детство») рассуждает американский литературовед [Пайфер 2001: 880 — 884]. Напомним, что и сам автор говорит в интервью, что «Лолита» — нравственное произведение [Н 1999II: 572].

Хотя все набоковеды сходятся во мнении о том, что Лолиту выделяет ее судьба: у нее фактически отняли детство [Бойд 2001;а: 14 — 30], -интерпретация образа главной героини оказывается далеко не однозначной. Восприятие Лолиты как роковой женщины-девочки связано с эстетизацией в романе развивающегося тела в качестве идеала красоты и, более того, единственно возможного объекта любви и сексуального влечения [Фельдман.

1996]. На причину подобного отношения к женщине указывалось и ранее [Топоров 1990: 71 — 75]. С демонической (нимфетической) природой Лолиты не согласна критик, отвергающая истолкование образа набоковской героини как предумышленной соблазнительницы, так как, по ее мнению, Лолита совмещает в себе христианский идеал Прекрасной Дамы, Беатриче, и языческий идеал Венеры [Чудинова 1999]. Третий вариант трактовки образа Лолиты отталкивается от авторской характеристики 1975 г.: «Американская школьница так же нормальна и банальна, как ненормален и банален несостоявшийся поэт Гумберт. Нимфетки нет вне маниакальных взглядов Гумберта» [Н 1999: 51]. Авторский взгляд был учтен отечественным набоковедом, воспринявшим Лолиту как обыкновенного американского подростка «со штампованными мозгами и неразвитыми чувствами» [Анастасьев 1992:295].

В современной науке о литературе рассматривается вопрос о художественном методе романа. Если первые критики говорили чаще всего о реализме, то М. Н. Липовецкий, анализируя двойной код повествования (романтическо-модернистский и код массовой культуры), доказывает, что «Лолита» — предшественница постмодернистских романов. Исследователь отмечает, что Набоков принципиально разрушает намечающуюся антитезу поэзии и пошлости, обнаруживая, что в современном мире высокая и низкая культуры играют одну и ту же роль и именно поэтому способны перетекать друг в друга. «Главное в том, что культура стремится полностью заместить и заслонить реальность» [Липовецкий 2003: 83 — 84].

В работе М. Липовецкого также важно установление литературного контекста — для русской «Лолиты». Авторский перевод «Лолиты» на русский язык — это не только «прихоть библиофила», но и внятный эстетический жест, указывающий на желание Набокова ввести свой роман в русский литературный контекст.

Однако, думается, исследователь неправомерно ставит «Лолиту» в один типологический ряд с такими романами, как «Русский лес» Л. Леонова и «Доктор Живаго» Б. Пастернака, ставшими для русского читателя классикой XX столетия. Главное основание для сопоставления ученый видит в принципиальной близости философской коллизии набоковского романа этим произведениям [Липовецкий 2003: 75 — 77], что кажется нам все же определенной натяжкой, так как для подобных выводов необходимо сопоставление на разных уровнях анализа.

В набоковедении переосмысляется тезис о сатирическом изображении Америки в романе. В статье М. Носкович (Интернет) утверждается идея, что реальной Америки, о которой писали НЛнастасьев (1992), Ч. Анрушко (1996), в «Лолите» нет — перед читателем только театральные декорации.

О нарративной сложности романа пишет современный зарубежный набоковед, отмечающий вслед за П. Тамми и М. Кутюрье, что Гумберт Гумберт принадлежит двум различным повествовательным уровням — он и post-factum рассказчик, и персонаж, чьи действия и различные внутренние состояния являются предметом того же повествования [Наринс 2001: 908 — 923]. В. Е. Александров объясняет подобную нарративную стратегию двойным временным модусом в «Лолите» и полагает, что, с точки зрения развития мастерства писателя, наиболее примечательная черта «Лолиты» — «внезапно увеличивающееся расстояние между внешним обликом и внутренней сутью произведения» [Александров 1999:191−195].

Подобно «Лолите», в набоковедении хорошо изучен «Бледный огонь», внимание к которому определил современный постмодернистский дискурс. Среди зарубежных работ преобладают исследования об игровой поэтике романа, прежде всего о «внутреннем авторстве». Об этом писали П. Стегнер [Stegner 1966: 129 — 132], Э. Филд [Field 1967: 291 — 332], Дж. Бадер [Bader 1972: 31 — 56]. В биографии «Владимир Набоков. Американские годы» представил свои доказательства Б. Бойд [Boyd 1991: 425 — 456]. Игровой поэтике посвятил Бойд и отдельную книгу: «Бледный огонь» Набокова — магия художественного открытия". Если в первом издании своей монографии (1995) ученый проводил идею о том, что в «Бледном огне» имеется только один рассказчик, Шейд, то во втором издании (2001) исследователь отвергает эту точку зрения и представляет новое прочтение, полагая, что в набоковском произведении два повествователяпоэт Джон Шейд и комментатор Чарлз Кинбот. Д. Бартон Джонсон выдвигает гипотезу, что внутренним автором выступает преподаватель университета Всеслав Боткин [Johnson 1985: 60 — 77]. Эту точку зрения разделяет и В. Е. Александров [1999: 225 — 227]. Обобщение дискуссии 1997/98 гг. в Интернете, посвященной проблеме авторства в романе Набокова, проведено Бойдом в работе «Тень и форма» в «Бледном огне», также размещенной на набоковском сайте. История вопроса разработана М. Кутюрье в статье «Кто является Мастером <�автором> в «Бледном огне» (Интернет). Исследования ведущих ученых дополняют друг друга, давая почти исчерпывающее решение проблемы.

П. Тамми посвятил свою статью анализу жанра «Бледного огня» [Tammi 1995: 571 — 586]- В. Александров в одной из глав монографии [1999: 227 — 254] рассмотрел реализацию идеи «потусторонности» в набоковском романе.

В российском литературоведении игровую поэтику «Бледного огня» анализировал А. М. Люксембург, обративший внимание на то обстоятельство, что избранная Набоковым повествовательная структура ставит перед читателем отнюдь не простые проблемы. Главная из них даже не в том, чтобы решить для себя, имеем ли мы дело с текстом и метатекстом или с одним единственным текстом, где имитируется его мнимая двойственность, — а в том, по какой системе читать сам роман. Исследователь предлагает две системы прочтения, исходя из того, что Набоков не уточняет, какой вариант поведения читателя соответствует его замыслу, и это говорит, скорее всего, о том, что он предполагает использование обоих. Нужно только учитывать, считает набоковед, что творцы подобных текстов-лабиринтов рассчитывают на принципиально иной тип эстетической установки читателя, чем создатели традиционной прозы. Основная задача идеального читателя состоит в том, чтобы понять внутреннее устройство текста-лабиринта, освоить систему соединяющих его ходов. От читателя ожидается именно восприятие специфики смонтированной автором конструкции [Люксембург 1999 (б): 5−11].

По разработанности темы далее идет роман «Пнин» как «последняя человеческая книга» писателя [Шаховская 1991: 47]. В набоковедении подчеркивается автобиографический характер романа, в котором отразился преподавательский опыт Набокова 1940 — 1950;х годов (Уэллсли, Корнелл) [Зверев 2001: 367]. Англоязычный роман соотносят с русскими произведениями Набокова, усматривая в «Пнине» гуманистический пафос, близкий традициям русской классической литературы. Набоков при этом понимается как «живописатель духовного, внутреннего состояния русской эмиграции» [Маркович 1990], чью культурную историю автор показал в конденсированном виде в романе «Пнин» [Мулярчик 1999: 278].

В современном российском литературоведении сложилась определенная концепция набоковского героя. Появившиеся оценки образа Тимофея Павловича Пнина не шли в разрез с той характеристикой, которую дал автор главному герою своего романа: «Смешной, физически непривлекательный, если угодно, гротескный, <.> однако рядом с теми, кого считают „нормальными“, намного более человечный, более значительный и превосходящий их в нравственном отношении. Кем бы ни казался Пнин, он, во всяком случае, не клоун» [SL: 178].

Наиболее близко к пониманию авторской концепции подошел Виктор Ланге, коллега Набокова по Корнельскому университету, назвав свою рецензию «Комический святой». Жизнь Пнина воспринимается критиком как «святость», потому что для этого чудака-эмигранта «важнее всего твердая человеческая вера в праведность сердца, слова и дела». Определение же «комический» указывает на нелепости жизни Пнина. Отмечая, что тема чудаковатой жизни разработана автором с большой «человечностью», В. Ланге подводит набоковского читателя и еще к одному — скрытому — литературному сравнению: Пнин не «посторонний» <�как герой одноименной повести А. Камю — Г. Р.>, он не отделен от всего общества, а только «отторгнут от природных условий своего опыта и выброшен в сбивающий с толку мир, где, в силу привычки и твердой решимости, должен защищать свое наследие». Пнин как воплощение «всеобщего человеческого состояния» ассоциируется у критика с Обломовым и кафкианским Грегором Замзой [Ланге 2000: 336 — 339].

Отечественными литературоведами Пнин рассматривается как «положительно прекрасный человек» [Мулярчик 1999: 279]- как трагический герой [Зверев 2001: 373 — 374]- внутренне свободная творческая личность, связанная с русской культурой [Анастасьев 2002: 392 — 399].

Из зарубежных исследований о «Пнине» самыми серьезными являются работы Г. Барабтарло (комментарий к роману, статьи). Он выделяет две ведущие проблемы. Первая — тематическая организация отдельных мотивов. Набоковское понимание художественного целого, в принципе отличаясь от общепринятых определений, основывается не на развитии фабулы и характеров, а на создании тематических линий. Вторая проблема связана с нарративной стратегией, которая получает в пределах законченного произведения эстетическое, этическое и философское объяснение.

Намного меньше, чем «Лолита», «Бледный огонь» и «Пнин», изучены другие произведения Набокова периода американской эмиграции.

О «Подлинной жизни Себастьяна Найта» пишут все биографы, завершая этим произведением, которое было окончено в 1939 году, романы Набокова периода европейской эмиграции (в частности, Бойд анализирует «Найта» в начальном томе своей дилогии — «Русские годы», несмотря на то, что издан роман был уже в США, в 1941). Б. Бойд размышляет о сложности сюжета, его автобиографичности, об авторских «ловушках» для читателей. Он обращает внимание на то, что одна из возможных интерпретаций романа связана с прочтением текста как «загадочной философской картинки, которую нужно составлять из отдельных кусочков, нарезанных Набоковым" — роман может быть истолкован и как произведение «о недостижимости прошлого». Однако авторитетный биограф Набокова замечает, что в любой интерпретации на первый план выступает проблема человека и личности [Бойд 2001: 579].

О первом англоязычном романе В. Набокова, в основном, только упоминается в разных контекстах во многих современных отечественных публикациях, посвященных писателю. Но практически ни в одной из работ роман писателя не анализируется имманентно, а лишь в контексте произведений русскоязычного цикла или в типологическом ряду, хотя публикация в США «Подлинной жизни Себастьяна Найта» начинает собой новый «виток спирали» в художественном пространстве набоковских творений.

Одно из самых ранних упоминаний о романе Набокова «Bend Sinister» содержится в статье «Белый и Набоков» Д. Б. Джонсона. Сопоставляя «Петербург» Белого и «Bend Sinister», американский набоковед показывает, что здесь оппозиции на уровне слова явно соответствует геометрическая оппозиция прямой линии и круга [Johnson 1981: 387].

В монографиях Н. А. Анастасьева уделено внимание жанровой специфике романа «Bend Sinister»: он называется параболой, моделью «абсурдного мира, где все упорядочено, закреплено, задано — и лишено смысла», где действительность в то же время и недействительность, «кошмарное видение главного героя» [Анастасьев 1992:163−165].

М.Н. Липовецкий отношения человека и государства трактует как оппозицию Космоса и Хаоса — в свете основной концепции своей монографии. Ученый рассматривает в романе авторскую игровую реальность и приходит к справедливому выводу, что никогда до «Bend Sinister» «образ автора не замещал собой образ персонажа, авторское измерение (творческий хронотоп) не заслоняло собой измерение сюжетное» [Липовецкий 1997: 77 — 87].

Несколько аспектов изучения «Bend Sinister» предлагает Л. Геллер: как разветвленную мотивную структуру гротеска и абсурда — от Гоголя до обэриутовкак вариацию на тему «Бесов» в жанровой традиции русской и европейской антиутопиикак набоковскую модель тоталитарного строя [Геллер 1997: 578- 589].

О природе тирании в прозе Набокова, в том числе и в «Bend Sinister», размышляет А. С. Сваровская, разрушая стереотип восприятия писателя как бесстрастного и стороннего наблюдателя. Отмечено, что сюжет романа движется «в нескольких сквозящих друг в друге руслах»: взаимоотношения автора и его теней-героевсновидческая реальность сознания Кругагибель европейского профессора в тоталитарном государстве. «Пружиной действия» в романе становится «институт заложничества», демонстрирующий продуманность всей государственной машины насилия [Сваровская 2000:25 — 37].

Философская концепция «Bend Sinister», наряду с «Приглашением на казнь» и «Ultima Thule» восходящая к Платону, рассматривается в оригинальной статье С. М. Козловой. Центральное место в композиции романа, по мнению ученого, занимает пятая глава — «сон», который в качестве подлинной реальности противостоит реальности мнимой, как бы протекающей в дурном сне героя или на театральных подмостках. В заключительной главе романа герой «пробуждается» от кошмара сознания в «трансцендентальное безумие», которое возвращает его к подлинному существованию и обретению некой метафизической истины — «ужасной» с нормальной человеческой точки зрения и «блаженной» — с точки зрения трансцендентальной [2001: 798 — 809].

А.В. Злочевская, посвятившая ряд работ о Набокове «реминисцентной организации текста как новом способе художественного освоения реальности» [Злочевская 2000: 48], обратившись к позднему англоязычному роману Набокова «Ада», ставит его в контекст русской литературной традиции. Исходя из главного тезиса эстетики писателя: «всякая великая литература — это феномен языка, а не идей», ученый констатирует: «Полилогическое художественное мышление Набокова реализовало лингво-эстетический потенциал русской культуры» — и отмечает, что полилогизм «отнюдь не исключительная прерогатива эстетики Набокова — генезис его восходит к русской литературе XIX века». Развивая эту идею, исследователь утверждает, что полилогизм художественного мышления «сформировал специфический хронотоп» набоковских книг: «мифолого-фантастический» [Злочевская 2001:34 — 46].

Романом — пастишем, библией постмодернизма называет «Аду» Набокова Н. Г. Мельников. [1997: 84−87- 2004: 6].

О литературных истоках «Ады», прежде всего текстах J1.H. Толстого, неоднократно писала англоязычная критика, об этом постоянно упоминают комментарии к роману [Proffer 1974]. И все же проблема интертекстуальности продолжает интересовать набоковедов, исследующих новые источники. [Джонсон 1997: 395 — 428- Телетова 2001: 436 — 448]. Ветхозаветные подтексты привлекли внимание современного литературоведа [Курганов 2001]. В связи с героями набоковского романа анализировались функции птиц, птичьих ассоциаций, прямых сравнений и скрытых уподоблений [Джонсон 1999: 77 — 85].

Однако назвать поздний роман «Ада» изученным отечественным литературоведением вряд ли можно, так же как и ранние романы «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Bend Sinister», американские рассказы. Но еще меньше затрагивала литературная критика и современная филология последние произведения Набокова «Прозрачные вещи» и «Смотри на арлекинов». Согласившись с высказываниями критики, что их нельзя считать шедеврами, позволим все же заметить, что исследовать их необходимо, иначе не будет полной картина творчества Набокова периода американской эмиграции, не будет возможности достоверно судить об особенностях творческой индивидуальности писателя, ставить вопрос об эволюции его художественного метода.

Анализ научной литературы обнаруживает, что на данном этапе развития отечественной филологии отсутствует работа, систематизирующая и обобщающая период американской эмиграции в творчестве Набокова, что убеждает в актуальности обращения к обозначенному нами предмету исследования — философско-эстетической системе Набокова и ее воплощению в художественной практике писателя периода американской эмиграции.

Цель диссертационного сочинения — рассмотреть американский период творчества Владимира Набокова (1940 — 1977) как целостный идейно-эстетический комплекс. Целевая установка диктует основные задачи: • проанализировать теоретические источники, положенные в основу формирования художественно-эстетической парадигмы Набокова и определившие концептосферу его творчества;

• установить взаимосвязь онтологической концепции в дискурсивных сочинениях Набокова с его автобиографическими книгами — «идеальным введением» в художественный космос писателярассмотреть философский дискурс ряда романов, описав содержание концептов «время сознания» и «сон» и их функционирование;

• выявить особенности набоковской антропологии, определившей в творчестве писателя концепцию человека как концепцию сознания ее носителяисследовать художественные формы воплощения массового и элитарного сознанияпроанализировать многоаспектность изображения «призматического человека" — установить взаимосвязь концепции человека с субъектной организацией произведений писателя американского периода;

• описать эстетические взгляды Набокова, представленные в его литературоведческих опытахпоказать преломление философско-эстетических воззрений писателя в его художественном сознании 1940 -1950;х годов;

• описать особенности поэтики поздних романов Набокова 1960 — 1970;х годов: неомифологизм, игровое начало, иронический модус повествования.

• соотнести концептуальные аспекты творчества Набокова американского периода с культурологическими тенденциями XX века и дать представление о сущности художественной системы писателя, его индивидуальном творческом методе.

Методология исследования. Проблемы, затронутые в диссертации, рассматриваются в контексте современной интегральной парадигмы научного знания. Поэтому в ходе исследования привлекались сведения не только литературоведения, но и лингвистики, философии, культурологии, семиотики, психологии, физики. Дня литературоведческой рефлексии рубеж веков — это время подведения итогов, когда возникает необходимость новых концепций, позволяющих взглянуть на литературный процесс XX века в целом, выявить в нем наиболее общие закономерности развития. Адекватным этой цели представляется такой подход, при котором в центре внимания оказываются не идеологемы, а собственно эстетические и литературоведческие категории. На современном этапе развития филологической науки стали определяющими многоаспектность и комплексность в подходе к анализу. Методология предпринятого исследования исходит из признания значимости основных литературоведческих подходов к изучению литературного процесса, выработанных в отечественной филологической науке: сравнительно-типологического, историко-генетического, историко-функционального. Избранная нами методология предполагает в качестве доминирующего метода комплексный анализ художественного произведения, с привлечением элементов имманентного и структурно-семантического анализа текста. Этот подход к конкретному произведению сочетается с герменевтическими и феноменологическими принципами, позволяющими определить специфику художественной системы Набокова американского периода. Системный анализ обнаруживает динамическое взаимодействие философских, эстетических и литературных составляющих в творчестве писателя.

Теоретической основой диссертации стали философские и культурологические работы (А. Бергсон, М. Хайдеггер, Н. А. Бердяев, П. Д. Успенский, X. Ортега-и-Гассет, Й. Хёйзинга, М.К. Мамардашвили) — фундаментальные филологические труды по проблеме автора в художественном тексте (М.М. Бахтин, В. В. Виноградов, Б. О. Корман, У. Бут) — семиотике и структурной семантике (Р. Барт, Ж. Женетт, Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, В. П. Руднев, Ю.С. Степанов) — проблемам постмодернизма и метапрозы (М.Н. Липовецкий, И.П. Ильин) — мотивному анализу и генеративной поэтике (Б.М. Гаспаров, А.К. Жолковский).

Научная новизна работы обусловлена выбором предмета исследования. Впервые в отечественном литературоведении предметом многостороннего и многоаспектного специального монографического изучения стала философско-эстетическая система Владимира Набокова, воплощенная в его произведениях американского периода. Новизна данной работы — в осознании своеобразия философско-мировоззренческих основ творчества Набокова. Автором диссертации мировоззрение понимается в ключе, актуальном для современной философской мысли, а именно как личное мыслительное переживание, в котором субъект уясняет свое отношение к бытию. Этот подход позволяет найти органичное сочетание теоретического и эмпирического аспектов исследования творческой индивидуальности писателя. В российском набоковедении впервые в совокупности проанализированы «европейские корни» теоретических источников формирования художественно-эстетической парадигмы писателя. Личный вклад диссертанта в набоковедение представлен обстоятельным анализом американских рассказов писателя 1940;х — начала 1950;х годов, которые ранее в литературоведении совокупно не рассматривались. Автор работы провел самостоятельное исследование проблематики и поэтики практически не изученных поздних романов Набокова «Прозрачные вещи» (1972) и «Смотри на арлекинов!» (1974). Другие произведения писателя американского периода рассмотрены в ином теоретическом аспекте или в ином культурном контексте, нежели они были представлены ранее в набоковедении. Так, впервые в отечественном набоковедении обосновывается взаимосвязь концепции личности и субъектной организации текста. По отношению к книге Набокова «Евгений Онегин» Александра Пушкина" (1964) аргументируется положение о том, что в контексте постмодернистской литературы набоковский Комментарий может рассматриваться как одна из форм постмодернистского романа. Рассматривая вопрос о творческом методе Набокова периода американской эмиграции, автор диссертации обосновывает вывод об универсальном характере творческого метода писателя, его направленности к синтезу. Новизна исследования определяется также выбором методологии описания философско-эстетической системы Набокова и ее преломления в художественной практике писателя.

Научно-практическая значимость работы определяется тем, что она позволяет дополнить и углубить представления о сложности и многомерности истории литературы XX века. Материалы диссертации могут быть учтены в дальнейшем изучении литературного процесса — при формировании обновленной концепции литературы XX века. Предложенное исследование открывает новые возможности для изучения литературы Русского Зарубежья. Практическая ценность диссертации определяется непосредственным вкладом в отечественное набоковедение. Выводы, содержащиеся в работе, могут быть использованы в ходе дальнейших научных исследований по проблемам функциональных связей между определенными эстетическими концепциями и практикой литературного труда.

Содержание диссертации, ее теоретические положения, методология исследования соответствуют современным требованиям преподавания литературы в высшей школе. Материал диссертации обладает широкими возможностями внедрения в практику вузовского преподавания при чтении историко-литературных курсов («Литература Русского Зарубежья», «История зарубежной литературы XX века, 1950 — 2000», «История американской литературы XX века», «История литературной критики», «Теория и практика филологического анализа текста»), при разработке специальных курсов и семинаров по творчеству Набокова, написании курсовых и дипломных работ.

Апробация основных положений исследования была проведена по следующим направлениям:

• в освещении рассматриваемых диссертантом проблем в монографии (12 п. л.) и двух учебных пособиях (4 п. л., 6 п. л.);

• в публикации научных статейв докладах по теме диссертации на международных, всероссийских и региональных научно-практических конференциях 1998 — 2005 (Москва, Екатеринбург, Владивосток, Уссурийск, Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре) (объем — 15,3 п. л.);

• в преподавательской деятельности диссертанта в Комсомольском-на-Амуре педагогическом университете (спецсеминар, дипломные работы по творчеству Набокова в 1998 — 2001, спецкурс по литературе Русского Зарубежья в 2005), в Хабаровском педагогическом университете (лекции и практические занятия, выпускные квалификационные работы по творчеству Набокова в 2002 — 2004).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

К концу XX — началу XXI века Владимир Набоков предстал перед российским читателем во всем объеме своего многоязычного литературного наследия и тем самым открыл перед отечественной наукой перспективу многоаспектного исследования его творчества в контексте русской и мировой культуры.

Один из аспектов — выяснение внутренней сущности, природы набоковского творчества периода американской эмиграции — представляет перспективную проблему для дальнейшего углубленного изучения наследия писателя. Именно в американский период философско-эстетические воззрения Набокова, сформировавшиеся в России и в Европе, стали системой, с присущей ей целостностью и высокой степенью теоретической рефлексии.

В Америку Набоков приехал уже сложившимся писателем Русского Зарубежья, в произведениях которого обнаруживалась внутренняя философская линия, основанная на дуализме, а двоемирие определялось противоречием между сознанием, по своей природе субъективным, и объективным миром вещей. Если философское видение мира у Набокова 1920;х годов было генетически связано с комплексом идей русского символизма (трансцендентность, творчество как истина высшего порядка, неопределенность границы между сном и явью), то в 1930;е годы к русским корням художественно-эстетической парадигмы писателя добавилась европейская составляющая, ставшая предметом авторской рефлексии в 1940 — 1950;е годы. «Европейские корни» Набокова послужили в американский период основой для формирования авторской концептосферы. В эстетической философии писателя переплавились и органично вошли в его художественное творчество «время сознания» Бергсона, «реальность» Пруста, понимаемая как субъективный комплекс ощущений и воспоминаний, принципы «синхронизации» бытия и «епифании» Джойса.

Философско-эстетические воззрения Набокова находятся в одном русле с философскими и культурологическими исканиями эпохи. Взгляд писателя на относительность и субъективность любой реальности близок идее X. Ортеги-и-Гассета о том, что одна и та же реальность, рассматриваемая с разных точек зрения, расщепляется на множество отличных друг от друга реальностей, причем все эти реальности равноценны, каждая из них подлинна с соответствующей точки зрения. Здесь можно усмотреть и своеобразную художественную реализацию принципа дополнительности Н. Бора.

В художественной онтологии Набокова главной становится взаимосвязь концепции бытия и «времени сознания», определяя сквозную тему произведений писателя. Рассматривая сознание как космологическое явление, связанное с первоначалами бытия, писатель Русского Зарубежья приходит к тем же выводам, что и М. Хайдеггер, повернувший европейскую философию к онтологическим проблемам. Раскрывая смысл бытия посредством антрополого-эмоциональных измерений человека, поскольку только человеку изначально задана интуиция бытия, Хайдеггер как бы размыкает бытие в безграничность «присутствия» человека в мире, безграничность «бытийствования» человека: человек — это раскрытие мира. Эта же проблема бытия, центрирующая сознание индивида, постоянно находится в поле авторского мировидения и сопрягает отдельные эпизоды произведений Набокова.

Суть онтологических воззрений «американского» Набокова определяют универсальные понятия Жизнь, Время, Смерть. Существование человека для писателя — это движение через пространство жизни — времени, соотносимое с вечным, всеобщим основанием бытия. Но в философском дискурсе Набокова материальная сторона действительности — лишь видимость, по которой скользит сознание. Проникнуть в сущность можно только через подсознание, бессознательное, неотъемлемой частью которого является сон. «Сновиденье, единый раз дарованное нам», есть, по Набокову, концептуальная метафора жизни. Сон у Набокова, как и во всем искусстве XX века, представляет художественный способ прорыва «я» к «другому», мыслится спасением человека от отчуждения. В художественной философии Набокова сон часто отождествляется со смертью. Смерть воспринимается как конец земного бытия, за которым приоткрывается «тайна вечности». Постижение ее ведет к обретению истинного «я». Страх смерти трансформируется в мотив ее преодоления, которое получает у писателя эстетическую интерпретацию. Смерть побеждается бессмертием творчества, силою художественного дара.

Согласно Набокову, постичь универсальные формы бытия помогает идея предметов как прозрачной ткани единого пространственно-временного континуума. «Прозрачность» — одна из центральных категорий в философии культуры XX века — предстает как метафора и парадигма в сочинениях писателя. Если в произведениях русского цикла прозрачность, проницаемость была, в представлении Набокова, упреждающим знаком распада человечности и культуры, то в американском творчестве Набокова это понятие изменило свою природу. Прозрачность — уже не симптом болезни, тем более не результат насилия над человеческой природой и свободой, а, напротив, возвращение к норме, обретение покоя и гармонии, стирающей несущественные черты реальности. Предметы, согласно Набокову, не дают прямого представления о реальности, потому что «реальность — это бесконечная последовательность ступеней, уровней восприятия, двойных донышек, и потому она неиссякаема и недостижима». Однако история вещи, ее генезис как бы просвечивают эту вещь изнутри, делая предмет «прозрачным». Сведение же сущности вещей к их генезису — кардинальная черта мифа. Таким образом, в художественном космосе Набокова каждый предмет мифологизируется: «вещица» как малая часть универсума способна благодаря «прозрачности» вобрать в себя и отразить весь универсум.

Представление об универсуме, одна из функций которого — функция отражения, своеобразного зеркала, согласно которой все представления о ') внешнем мире отражаются во внутреннем мире субъекта, имплицитно присуще размышлениям и Набокова, и Хайдеггера. Отношения, организованные по принципу зеркала, составляют «зеркальную игру мира», описанную Хайдегтером. Многоплановость вещи, имеющей, кроме внешнего, глубинный план смысла, связывающий ее с другими вещами, соответствует многоплановости сознания «я», способного вместить в предельно расширенные рамки своего микромира сразу весь макромир.

Образ набоковского универсума втянут в орбиту космической синхронизации: в центре — «я" — от его сердца, этого «нежного ядра личного чувства», проводятся «радиусы. к чудовищно ускользающим точкам вселенной». Соприкасаясь в своем сознании с космосом, личность оставляет на космической материи свой отпечаток — и тогда в авторском «я», насыщенном космической энергией, происходит «беззвучный взрыв любви», под воздействием которой человеку открывается нечто «настоящее, нетленное и мощное».

В становлении набоковской антропологии значимым обстоятельством стало экзистенциальное сознание, формирующее представление писателя XX века о концепции человека и его ценностных ориентациях. Согласно Хайдеггеру, существование — «это сущее, которым являюсь я сам», и потому главным предметом искусства является сосредоточенность на собственном духовном мире. Сущность человека покоится в его экзистенции, то есть некой субстанции, присущей внутреннему бытию человека. Внешнее же бытие выражает собою «неподлинное существование». Причина этой «неподлинности» в том, что общество как сфера безличного, усредненного ограничивает личность. Прорыв этой усредненности индивид может совершить посредством экзистенции. Обретение экзистенции — «экзистенциальный выбор» — это переход от бытия, детерминированного внешними факторами среды, к единственному, неповторимому, «подлинному» самому себе.

Именно таков путь многих героев Набокова. Это поиски себя, движение к самому себе, отчуждение от социального бытия, сосредоточенность на внутреннем бытии, на жизни сознания. Для Набокова сознание — это пространство, условными границами которого являются иллюзия и реальность. «Пограничная ситуация» дает писателю возможность изобразить сознание своих персонажей в момент выбора некоторого действия, в момент принятия ими ответственного решения. Однако ограниченность сознания видимостью и данностью часто делает такой выбор ирреальным, приводит к совмещению времен в пространстве сознания набоковских героев, к отчужденной мобильности «временных» участков сознания литературных персонажей. В таком сознании только и возможно контрапунктное соединение «экзистенциальных» противоположностей: внутренней свободы и навязчивой идеиопределенного, только отдельному человеку присущего, неповторимого узора жизни и слепоты человеческого разума. Поэтому не случайно, что герои Набокова находят смысл подлинного существования в анализе собственных индивидуальных самопереживаний. Они всегда готовы постичь, что предметом их рефлексии является самопознание.

Личная внутренняя свобода, которую стремятся обрести герои Набокова, проецируется на плоскость творчества. При этом способность к творчеству понимается как центральное ядро человеческого «я», как его экзистенция. Открывая в самих себе дар творчества, набоковские герои живут в этой духовной атмосфере, в результате чего творчество становится онтологическим модусом бытия личности. Посредством экзистенциального творчества набоковские герои стремятся преодолеть трагический удел человека. Это сближает набоковскую концепцию личности с экзистенциалистской антропологией в той же степени, в какой и идея абсолютного одиночества человека в мире, хотя представления Набокова выявились раньше, чем оформились основные манифесты этого направления в литературе модернизма.

Набоков-художник, обладая экзистенциальным сознанием, предчувствует и интуитивно постигает сферы, разрабатываемые ведущими мыслителями XX века, в частности X. Ортегой-и-Гассетом, который в рамках философии культуры выстраивает дихотомию масса /элита, защищая духовные ценности от тенденции «омассовления», превращающей человека в «усредненного», обезличенного индивида, представителя «толпы», враждебной высоким ценностям. Набоков, как чуткий художник, тоже не мог не видеть роли «человека массы» в жизни европейского общества, не мог не замечать новых — массовых — форм в культуре XX века, направленных на нивелирование личности. Сознание человека середины и человека элиты становится у Набокова предметом изображения и художественного анализа.

Новые тенденции философской антропологии и психологии XX века помогли Набокову уточнить свою доминанту в понимании человека как личности. В контексте философии культуры XX века, актуализирующей роль массового сознания, концепция Набокова корректируется: важно не только то, что сознание есть сущностная доминанта человеческой личности, но и то, кто носитель этого сознания — или творческая индивидуальность или человек середины.

Особое внимание Набокова к изображению изменчивого и непрерывного сознания героя требовало от писателя особенных способов его изображенияпостоянной смены фокуса, точки видения. Постигая психологию У. Джеймса («поток сознания», иерархия ролевых личностей в структуре одного сознания), художественные модели JI. Толстого («диалектика души», «люди как реки») и М. Пруста («текучий человек»), Набоков строит свою модель «призматического человека», в основе которой лежит призматический эффект преломления («радуги на гранях»), позволяющий показать, как один и тот же человек отзывается в сознании разных людей — наблюдателей («соглядатаев»), то есть становится многомерным.

Эстетика Набокова также в какой-то мере сближается с эстетикой Хайдеггера, которая носит явно онтологический характер. Противопоставляя два подхода к действительности — метафизический и герменевтический, философ полагает, что искусство понимания не опосредовано рациональностью, оно определено чувственно-интуитивным восприятием целостности бытия, которое нельзя мыслить логически, а можно только ощутить и пережить. Набоков-художник «вслушивается» в бытие, чтобы проникнуть в его эстетическую тайну, в «сокрытость». Согласно Набокову, когда художник сосредоточивается на трансцендентном, он погружается в стихию космической синхронизации бытия, и именно в этот миг целостных переживаний (джойсовских «епифаний») потусторонность дарует ему зерно, из которого вырастает произведение искусства. Особенностью набоковских озарений является ощущение вневременности, интуитивное прозрение бессмертия. Этот духовный опыт тесно связан в концепции Набокова с вдохновением художника и превращается в один из аспектов неизменной темы писателя — темы творчества.

Продолжая традиции русскоязычной прозы, Набоков и в американский период разрабатывает идею искусства как высшей духовной ценности. Эстетика Набокова не включает в себя социологическую ориентацию, идеологические координаты, политическую ангажированность. В центр выдвигается категория свободы, полной независимости художника от «общих идей». Возникает концепция автономности искусства, защита права искусства быть только искусством. Критерием ценности искусства становится эстетизм. Эстетическое наслаждение, доминируя у Набокова в определении сущности, функциональности и назначении искусства, рассматривается писателем как мощное поле всестороннего влияния на личность. Эстетическое воздействие вбирает в себя катарсис, захватывает духовное формирование самоценной личности, определяет ее нравственную высоту.

Писатель утверждает концепцию искусства, краеугольным камнем которой является личность художника — Творца. Он защищает абсолютную свободу художника, владеющего «божественной властью» в собственной художественной вселенной. Истинный творец, писатель не отображает некую существующую помимо его воли действительность, но создает «новый мир», проникнуть в самую суть которого можно лишь путем анализа структуры и стиля. Стиль, в понимании Набокова, является эстетической категорией, где наиболее отчетливо проявляется единство формы и содержания. Говоря о стиле, Набоков подразумевает своеобразие личности художника, ту особенную манеру, которая отличает его от остальных писателей. Отсюда художественной доминантой текста и его «прочтения» (анализа и интерпретации) становится Автор как эстетическая категория, организующая структуру произведения. Эпистемологическая позиция модернизма — как я вижу мир — является константой в художественной философии Набокова, самовыражающей видение жизни с позиции неповторимой авторской индивидуальности.

Образ автора, его движение в едином пространстве текста русско-английских произведений писателя европейского и американского периодоводна из актуальных проблем современного набоковедения, которая еще ждет своего исследователя.

Творческий процесс, в интерпретации Набокова, — это путь от знания к выражению. Потому язык в эстетике Набокова рассматривается как первичная художественная реальность. Поиски максимальной точности и выразительности, словесное волшебство, языковая игра придают прозе писателя особый эстетизм, ориентированный на элитарное сознание.

Единство творчества Набокова как художественной системы достигается особенностями поэтики. Анализ произведений писателя американского периода убеждает в том, что поэтика Набокова есть художественная реализация его философско-эстетической парадигмы, ее образное воплощение. В основе поэтики Набокова лежит принцип непостижимости «бездонной» реальности. Воплощение этого принципа ведет к образованию многоуровневой структуры текста (одно в другом — «матрешка», «текст в тексте») — к метаописаниюхудожественному («роман о романе») и дискурсивному (автокомментарии) — к реминисцентной организации текста, в том числе автореминисценциямк повторам (двойничество в системе персонажей и субъектной организации текстазеркальность /отражения как композиционный приемповторы ключевых слов, образующие знаменитые «узоры» Набокова).

В американском творчестве Набокова начинает доминировать игровое начало, которое становится непременным условием моделирования художественного мира писателя. Игровое начало определяет коммуникативные отношениях автора и читателя (направленность на диалог), нарративную стратегию (игра с повествовательными интенциями: автор — рассказчикперсонаж). После произведений Набокова игра с образом автора, авторские маски стали общим местом в зарубежной литературе. Вслед за Набоковым так строят свои романы К. Воннегут, Дж. Фаулз, И. Кальвино, М. Павич. В их произведениях автор из внетекстовой категории переходит непосредственно в текст, при этом размываются границы между автором и персонажем. Экспликация этой игры ведет к автометаописанию.

Игровая поэтика нацелена на жанровый эксперимент, в основе которого лежит принцип литературной диффузии и интерференции взаимопроникновения и взаимодействия «размытых» и «рассеянных» жанрообразующих элементов: поэмы и комментария, семейной хроники и мифа, триллера и философского эссе, автобиографии и пародии на нее, трансформировавшихся в структуре романа-лабиринта.

В американском творчестве Набокова усиливаются те тенденции, которые позволяют современным литературоведам относить писателя к предшественникам постмодернизма. Однако думается, что творческий метод Набокова американского периода несводим к одному эстетическому знаменателю. Несмотря на то, что писатель изображает кризисный характер сознания, свойственный постмодернизму, он всегда в своем творчестве стремится преодолеть хаос — хотя бы посредством создания сложнейшей структуры своих произведений. В творчестве Набокова не произошло также постмодернистской «смерти автора» — исчезновения автора как носителя определенного взгляда на мир

Творческую многомерность Набокова невозможно вписать в рамки какой-нибудь одной художественной системы. Тексты писателя не умещаются в четко оформленную парадигму, столь многоплановы их компоненты. Для Набокова всегда существенным было соединить, собрать все в «одну точку». Он вбирал в свое художественное сознание разные художественные системы, впитывал импульсы, исходившие из различных культур. Художественный метод ^ Набокова отличается органичной комплексностью.

В американские годы художественными доминантами Набокова становятся такие свойства, которые позволяют обосновать направленность творческого метода писателя к универсализму и синтезу. Набоков, наряду с Борхесом, а позднее Кортасаром и Роб-Грийе, задает параметры модели синтетического романа. Писатель выстраивает его парадигму, в которой сплавлены модернистский роман о художнике, авангардистская (сюрреалистическая) сновидческая концепция жизни и искусства, начала постмодернистского дискурса. Синтез достигается также использованием универсальных культурологических категорий: обращением автора к универсальному сюжету, который разворачивается в универсальном времени-пространстве (миф) — универсальной формой воплощения сюжета (игра) — универсальным модусом повествования, позволяющим создать необходимую дистанцию между автором и его произведением — иронией как единственно возможной экзистенциальной позицией серьезного художника. Принципиальное значение имеют для американского творчества Набокова автореминисценции, с помощью которых достигается синтез созданной Сириным и Набоковым двусоставной и двуязычной «второй реальности» — русской и английской.

Дальнейшее изучение своеобразия поэтики Набокова, его причастности к художественным системам XX века представляется доминантной проблемой в перспективных исследованиях творчества писателя.

Владимир Набоков — один из наиболее оригинальных художников слова новейшего времени. Его творчество является одним из тех «фокусов», через которые шло преломление традиций и образование магистральных линий литературного развития эпохи. В силу уникальности своего положения в литературной истории XX века писатель повлиял на развитие художественной словесности на русском и английском языках, стал связующим звеном между классическим реализмом и модернизмом, заложил основы постмодернизма. Многогранное творчество Набокова соединяет во временном фокусе прошлое и будущее нашей литературы.

Набоков еще не прочитан до конца, но нет сомнения в том, что творчество его является неотъемлемой частью современности. Наследие Набокова не только вписывается в историю русской и мировой культуры XX века, но и формирует современное художественное мышление и литературное сознание.