Последнее десятилетие русской истории отмечено процессами глубинной реформации общественного сознания и практики, разрушением стереотипов, попытками понять закономерности движения и перемен отечественной культуры. Обращение к прошлому оказывается драматичным поиском моментов слома, выяснением их причин и смыслов.
В этом отношении русский нигилизм XIX века, который традиционно связывают с революционно-демократическим движением, предстает как один из наиболее трагичных моментов русской истории. Актуальным исследование нигилизма делают сегодняшние вопросы о путях переделки действительности, об оправданности революционных действий и террора, о доверии к коммунистической идее, о роли личности в истории и праве на насилие.
Русский нигилизм основательно исследован как явление социально-политическое. Актуальным, тем не менее, остается иной ракурс проблемы: рассмотреть социокультурный феномен как эстетическую реальность, как выразительную форму мироотношения.
Эстетический подход к проблеме русского нигилизма представляется правомерным, если понимать эстетику как «область выразительных форм любой сферы действительности (в т.ч. и художественной), данных как самостоятельная и чувственно воспринимаемая ценность» [79- 570]. Тем самым, в поле нашего зрения оказываются не только художественные тексты или эстетические теории русских нигилистов, но вся их деятельность, вся совокупность идей и образ жизни. Предметом изучения оказывается не только еложившийся в XX веке образ русского нигилизма, но и то, каким нигилизм представлялся современникам, то, как нигилисты стремились преподнести свою деятельность обществу, а также реконструкция их подлинных стремлений. В этом смысле нигилизм — образ, создаваемый временем и живущий в культуре до наших дней. Нигилизмэто акт самосознания культуры, ее эстетический конструкт, содержание и природу которого следует рассмотреть более пристально.
Эстетическая методология позволяет увидеть нигилизм как особый эстетический текст, законы которого соотносимы с художественным текстом: в нем есть экспозиция, завязка, развитие сюжета, точки кульминации, действующие лица и их взаимоотношения.
Русский нигилизм XIX века, в противовес западноевропейскому, понимаемому как тотальный кризис или отрицание абсолютных ценностей, всегда определялся как «некоторые черты [курсив мой. — Т.Ш.] общественного умонастроения значительной части молодой русской разночинной интеллигенции 50−60х гг. 19 в» [98- 66]. Данное определение, во-первых, не рассматривает нигилизм как целостное явление. Во-вторых, обращает на себя внимание колебание в дате — в ряде источников данный период обозначается 60−70 годами [170- 167−168]- [152- 434]. Таким образом, неясно, что считать концом нигилистического периода — смерть Д. И. Писарева в 1868 году и убийство студента Иванова нечаевцами в 1869 (как переход от слова к делу), или переход от пропаганды (хождения «в народ») к индивидуальному террору в 1878, и не целесообразно ли включить в нигилистическую традицию период разночинского терроризма (1878−1887), то есть «дело 1 марта» (1881г.) и дело «Второго 1 марта» (1887 г.)?
Обычно русский нигилизм описывают как социально-политический, хотя данное определение появилось только в советский период. Нигилизм как явление действительно вызван политическим кризисом в России и является протестом в первую очередь против нее, и лишь во вторую — против «крепостнического» искусства, морали, науки, образа жизни и т. д. Поэтому традиционно нигилизм рассматривали как совокупность публицистических текстов, от программ революционных действий до эстетических теорий, но не как культурное явление в его выразительных формах. Отсюда и определение нигилизма как «некоторых черт умонастроения». Однако нигилизм повел себя чрезвычайно активно не только в области общественной деятельности, но и в быту, в стиле жизни, в сфере межличностных отношений и в эпатажной практике значимого поступка (жеста). Это обстоятельство также обусловило необходимость целостного рассмотрения данного явления.
Обычно при исследовании русского нигилизма основное внимание уделялось теориям (статьи Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, В. А. Зайцева, М. А. Антоновича, прокламациям П. Г. Зайчневского, Н. В. Шелгунова или братьев H.A. и А.А.Серно-Соловьевичей, а также поздних народников, например, А. М. Скабичевского или Н. К. Михайловского и т. д.). Но нигилизм в России широко распространился за пределы теории, принимая самые разнообразные формы: художественные, бытовые, поведенческие. К тому же, действенная идея не всегда верно распознается — ее ищут в прокламации, в статье — но она может наиболее отчетливо выражаться в жесте, а не в словесной форме. Вот почему важно обратить внимание на нигилистический жест, то есть на конкретное действие или систему действий, формирующих визуально-символический образ движения для современников и потомков.
Исторический и литературоведческий методы исследования предъявляют нигилизм в контексте политической истории и истории литературыкак эстетический феномен культуры нигилизм требует особой методологии анализа. В работе используется методология, предложенная Ю. М. Лотманом в статье «Декабрист в повседневной жизни» 1. Данная методология позволяет рассматривать бытовое поведение не только как историко-психологическую, но и как эстетическую категорию, так как позволяет проследить, как индивидуальные и неповторимые поступки складываются в генеральную линию поведения, характеризующую культурное явление, а иногда и эпоху в целом. «.Различные типы культуры будут диктовать субъективную ориентированность на норму (высоко оценивается „правильное“ поведение, „жизнь по обычаю“, „как у людей“, „по уставу“) или же ее нарушение (стремление к оригинальности, необычности, чудачеству, юродству, обесцениванию нормы амбивалентным соединением крайностей)» [81- 296]. Русский нигилизм возникает в культуре как попытка разрушения общепринятой нормы поведения- «передовой» человек всеми возможными средствами стремится противопоставить себя обществу и традиции. В то же время внутри нигилизма формируется своя особая форма поведения, нарушение которой карается. Поэтому нигилистическая культура на фоне насквозь знаковой дворянской культуры есть не отсутствие жеста («манер») вообще, а иная, противопоставленная аристократической, знаковая система.
Таким образом, в данной работе исследуются способы самопрезентации русского нигилизма, пути формирования образа явления в глазах современников и потомков, а также представления нигилистов о самих себе, о подобающем поведении, о поступках, демонстрирующих преданность «идее» на всех уровнях — от организации быта и личной жизни и до поведения на суде или эшафоте.
1 «. на основе. общепсихологического пласта и под воздействием исключительно сложных социально-исторических процессов складываются специфические формы исторического и социального поведения, эпохальные и социальные типы реакций, представления о правильных и неправильных, разрешенных и недозволенных, ценных и не имеющих ценности поступках. Возникают такие регуляторы поведения, как стыд, страх, честь. К сознанию человека подключаются сложные этические, религиозные, эстетические, бытовые и другие семиотические нормы, на фоне которых складывается психология группового поведения.» [81- 296].
Исследование нигилизма как эстетического явления (реконструкция искомого образа) производится на основе контекстуального анализа группы источников. Это заметки в прессе о происходящих событиях, судебные документы и свидетельства, произведения самих нигилистов (прокламации, критические статьи, песни), художественная литература как в документальном аспекте (свидетельство о событиях), так и в эстетическом (попытка осмысления и интерпретации этих событий). Главное внимание уделено мемуарной литературе как эстетическому документу2.
Метод эстетического анализа позволяет выявить модус бытия, который можно определить как «нигилистическое жизнестрои-тельство». Его характеризуют следующие поведенческие признаки: внешний облик, стиль общения, профессиональный выборчтение строго определенной литературыналичие собственного фольклора (революционные песни и легенды) — формы бытового поведения, такие как попытки «жить по-новому», устраивая трудовые ассоциации, коммуны, отказываясь от частной собственности или от такого социального института, как семьявыбор оружия для совершения террористического акта, поведение на суде, на эшафоте и многое другое. Таким образом, «нигилистическое жизнестрои-тельство» суть воздействие на действительность методом «убеждения» в том, что «так жить нельзя» и призывом «делай как я» , — то есть по построение жизни по схеме «как надо», чтобы достичь желаемых целей.
Нигилистическое жизнестроительство" как процесс реализации ряда утопических идей потерпело крах. Это не смутило русских нигилистов, а заставило обратиться к проблеме коренных изменений в обществе при помощи смены власти. При этом решение проблемы смены власти (как радикальное, демонстративное устранение ее носителей) представлялось нигилистам как кратчайший.
2 Термин Ю. В. Манна. [83- 155]. путь к переустройству мира по принципам гармонии и совершенства, то есть как проблема эстетическая (изменение глубинных структур бытия). Самым действенным способом переустройства действительности при этом представлялось цареубийство, так как оно, в представлении нигилистов, должно было спровоцировать общественный подъем, что неминуемо привело бы к революции. Русскому нигилистическому сознанию было свойственно отношение к миру как совокупности социально-политических явлений. Отсюда и стремление изменять прежде всего социальный строй в России, что и должно было повлечь за собой изменение всех остальных форм жизни до самых глубоких ее основ.
Подход к проблеме русского нигилизма XIX века как к феномену затруднен из-за устоявшихся представлений: с одной стороны — героическая мифология предыстории Октябрьской революции, использующая элементы собственного мифа XIX века о самоотверженности и безупречном нравственном облике русского революционера-разночинцас другой — тотальное отрицание нигилистического сознания и бытия как бесовщины и всеобщего помрачения. («Святая» и «дура» , — два определения, данных безымянной революционерке в стихотворении Тургенева «Порог» [143- 148]). Оба мифа имеют длительную историю, возникнув одновременно с нигилизмом, они сегодня выливаются в дискуссию [74]- [140] о том, чего же собственно, хотели русские нигилисты и достойны ли оправдания их методы борьбы. Стратегия деконструкции противоборствующих мифов, отказ от опережающего оценочного подхода позволяет уяснить себе основные черты революционного мироощущения в России второй половины XIX века.
Новизна исследования обусловлена, во-первых, примененной в диссертации методологией эстетического анализа нигилизма как социокультурного феномена. Данная методология позволяет открыть новые аспекты в изучении, казалось бы, давно известного материала, а именно раскрыть психологию явления и показать, как личные устремления нигилистов, переплетаясь с «борьбой за счастье народа», переосмыслялись обществом, что привело к созданию определенного образа нигилизма и нигилиста. Российская действительность рассматривается как сфера эстетического действо-вания, подлежащая революционному разрушению ради совершенствования.
Во-вторых, способы переустройства («нигилистическое жизне-строительство» и террор) рассматриваются в работе как особый эстетический текст выразительных действий (поступков, бытового поведения, слова, конкретного разрушительного действия).
Феномен нигилистической картины мира характеризуется как особое состояние сознания, для которого нет жестких границ между политикой и идеологией, идеалом и становящейся реальностью, искусством и жизнью. Нигилист понимает «должное» как абсолютную, оправдывающую средства цель. Ее достижение означает решительное разрушение несовершенной, «недолжной» реальности. При этом картины нового совершенного мира в нигилистическом сознании неотчетливы, в то время как представления о разрушении «недолжного» мира и сами разрушительные действия эмоционально насыщены и выразительны. Включение всех этих обстоятельств в диссертационное исследование способствует воссозданию многомерной картины русского нигилизма как явления целостного, выразительного, активного, имеющего свои причины и следствия в национальном менталитете и истории.
В третьих, применение эстетической методологии позволило уточнить хронологию явления (1859−1887).
В-четвертых, Термины «интеллигенция», «нигилисты» и «революционеры» обычно употребляются в русской философской литературе как синонимичные, а особенности самосознания русской интеллигенции описываются как нигилистические или революционные. Во избежание дальнейшей терминологической путаницы, в данном исследовании предлагаются следующие уточнения: разночинцы — социальный слойнигилизм — кризисное состояние сознанияреволюционеры-демократы — часть разночинцев, в том числе выходцев из дворян, профессионально или полупрофессионально занятая революционной борьбой, причем приложение демократы указывает не только на их социальное происхождение, но и на политическую программу, имевшую целью установление народовластия [демократической республики], а также на попытку выразить интересы народа (так, как сами они их понимали). Исторически народниками называли тех, кто шел агитировать крестьян (в отличие от «просветителей», действовавших среди образованных слоев общества) — затем значение термина изменилось, и «народники» стали синонимом революционеров-демократов.
Наиболее широким является понятие нигилист, так как носителем кризисного сознания может быть представитель любого социального слоя, но исторически это название закрепилось за частью разночинцев, так или иначе вовлеченных в революционную деятельность. В данной работе нигилист — это разночинец-носитель кризисного сознания. Революционное сознание является крайней степенью сознания нигилистического в его попытках воздействовать на действительность. Поэтому употребление слова революционер в рамках данной работы обозначает нигилиста в предельной степени.
Исследование нигилизма как эстетического феномена предполагает выдвижение следующих задач:
1.Рассмотреть нигилизм как эстетический феномен культуры, определить его как выразительную форму мироотношения.
2.Описать в системном анализе нигилистические способы самореализации личности и пути преобразующего воздействия на действительность.
3.Воссоздать становление, развитие и движение образа нигилиста (революционера) в русской культуре.
4.Исследовать взаимоотношения этического и эстетического в нигилистическом сознании.
5.На основании эстетического анализа выявить типологию нигилистической личности и описать особенности каждого из типов.
Предметом нашего исследования является русский нигилизм XIX века как феномен культуры, как совокупность методов принуждения реальности в процессе подведения ее к желаемому социально-эстетическому идеалу. Понимание социально-политического действия как эстетического акта представляется правомерным, поскольку эстетика в России XIX века принципиально ориентировалась на решение политических проблем (работы Чернышевского, Добролюбова, Писарева).
Обширная литература, посвященная нигилизму, вмещает весь спектр возможных оценок этого явления, от доказательств того, что название «нигилизм» дано ошибочно явлению конструктивному и полезному, здоровым попыткам разрушить отжившую традицию в культуре и политике (от А.И. Герцена3 и книг Ф. Кузнецова [71] и [72]), до брошюрок В. Цитовича [161], исполненных обвинений, предъявляемых как раз с консервативных позиций. Оправдание нигилизма (включая самооправдание) строилось на убеждении, что экстравагантным поведением нигилисты заявляют нетрадиционность своего мышления и мировосприятия, требующую и специфических познаний и специфической образованности, воспринимаемой, с точки зрения традиционно мыслящих людей, как отсутствие.
3 «Нигилизм. — это логика без структуры, это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом. Нигилизм не превращает что-нибудь в ничего, а раскрывает, что ничего, принимаемое за что-нибудь, — оптический обман, и что всякая истина, как бы она ни перечила фантастическим представлениям, — здоровее их и во всяком случае обязательна. Идет это название к делу или нет, это все равно. К нему привыкли, оно принято друзьями и врагами, оно попало в полицейский признак, оно стало доносом, обидой у одних — похвалой у других.» [25- 349]. всякого образования или как образованность слишком узкая (чтение либо исключительно социально-политической литературы, либо естественнонаучной).
В советское время появляется ряд работ, включающих русский нигилизм XIX века в общеевропейскую нигилистическую традицию, но, тем не менее, русскому нигилизму отводится исключительное место как предтече большевизма. Соответственно, описание нигилизма содержит в себе критику неизбежных заблуждений и, вместе с тем, «конструктивных» (с позиций марксизма как «научного» мировоззрения) черт [99].
Трактовка нигилизма как явления имеет свою историю. Современники были испуганы появлением нигилистов, но со временем страсти улеглись. В конце XIXначале XX вв. отношение к нигилизму было, скорее, снисходительное: русское общество этого периода было склонно обращать внимание скорее на незначительные конструктивные достижения нигилизма, например, никого не шокировали самостоятельно зарабатывающие женщины. Разгул террора в начале века, в том числе женского, хоть и причисляли к проявлениям нигилизма, но видели в нем скорей издержки, чем закономерность, в то время как между полемическими «крайностями движения 60-х», как именовал нигилизм словарь Брокгауза и Ефрона, и террором, начавшимся в 1878 году, существует прямая связь. В начале века за нигилистами признавали «свои очень определенные убеждения» [171- 167−168], а не только отрицание. Влияние литературы, спровоцировавшее некоторые особенности нигилизма как явления, не исчезло, а проявилось в очередной раз в том, что нигилизм продолжали рассматривать как художественную традицию, фиксируя преемничество не по линии исторических персонажей, например, Вера Засулич — Фрума Фрумкина, а по линии литературной: Евгений Базаров — арцыбашевский Санин или Савва Леонида Андреева, которые явились засвидетельствовать кризис марксизма как самого современного средства борьбы за свободу угнетенного класса. Саму же эволюцию нигилизма рассматривали как все углубляющийся кризис определенных политических воззрений и смену методов политической борьбы, а не как смену методов воздействия на действительность.
К особенностям русского нигилизма относится факт огромного влияния литературы, художественной и публицистической, на развитие данного явления. Не только потому, что художественное произведение дало общественному движению имя, но и потому, что реальность копировала литературного героя или подстраивалась под литературный сюжет. Кодификаторами эсхатологических представлений можно назвать Н. А. Некрасова («уведи меня в стан погибающих» [96]) или демократических поэтов, например, Г. Мачтета (которому принадлежит текст песни «Замучен тяжелой неволей» [84]), и авторов многочисленных прокламаций (П.Зайчневский [45]), где впервые подробно прописаны сцены грядущей революции с пожарами и кровью, и дано смутное пояснение, ради чего все это.
Особое значение имел роман «Что делать?», в котором обретение светлого будущего представляется простым и очевидным: каждый революционер может его достигнуть. Очень скоро подобный оптимистический эсхатологизм вытесняется идеалом жертвенности. Героический пессимизм становится оптимальной идео-логемой для революционного порыва. Интересно, что те, которые надеялись увидеть дивный новый мир, были склонны, скорее, к насилию в теории: Чернышевский рассказывает невесте о грядущей революции с кровью, грязью и топорами, скорее, для того, чтобы привлечь к себе внимание, чем действительно предупредить о грозящей опасности. Молодая женщина реагирует на него соответствующим образом: кокетством.
Чем более собственная гибель становится условием достижения когда-нибудь всеобщего счастья, тем все более конкретным становится насилие, и, наконец, на определенном этапе политическое убийство становится главным способом переустройства мира. Налицо эволюция нигилистического сознания: от восприятия мира как разрушающегося и готовности пассивно созерцать разрушениек организации разрушения мира собственными усилиями, вплоть до разрушения самого разрушающего.
Заимствованное у позитивизма представление о пользе как о высшей ценности переносилось на все сферы действительности, в том числе и на область эстетических категорий. Прекрасным человеком или предметом нигилисты признавали только тот, который был нужным и полезным. Его единичность и уникальность, в данном случае, не придавала ценности, а, наоборот, снижала ее, так как решающее значение имели массовость и всеобщность. Прекрасный (полезный), но уникальный не мог выдержать давления безобразной социальной среды, деформирующей идеал. Именно здесь обнаруживается момент превращения эстетического в политическое, социально детерминированное, отсюда — убеждение нигилиста в том, что мир следует исправить так, чтобы он не мешал массовому воспроизводству идеала. Убеждение словом (публицистической статьей), поступком (устройством мастерской по типу мастерской Веры Павловны), террором (от «примерного наказания» градоначальника Трепова до цареубийства) — суть методы нигилистического воздействия на мир.
Активное совмещение политического и эстетического модусов, свойственное русскому нигилизму XIX века, проявилось в том, что эстетические теории требовали «вынесения приговора над действительностью» и приведения его в исполнение, а политические действия эстетизировались, временами превращая действия русских нигилистов в спектакль. Можно привести много примеров того, что действие или событие было ориентировано на предполагаемых свидетелей (зрителей): со времен Знаменской коммуны, принимавшей визитеров, желающих удостовериться, не гарем ли это, и до 1 марта 1881 года, когда свидетели цареубийства превратились в случайные жертвы и, следовательно, уже в действующие лица террористического акта.
Интересно, что и власти не остались в стороне от эстетизации цареубийства: официальный отчет о событиях 1 марта 1881 года по своей поэтике напоминает гоголевскую прозу, где каждый едва мелькнувший персонаж успевает на глазах читателя прожить фантомную жизнь со всеми ее горестями и радостями. Отчет полон сведений о том, по какой причине каждый из свидетелей оказался на Екатерининском канале, включая в себя подробности о семейном положении, имуществе на момент происшествия, и так далее [31- 28−58]).
Смертная казнь также была эстетизирована и нигилистами, и государством: государство стремилось сформировать образ несокрушимого и дающего отпор всякому злоумышленнику, а революционеры каждого погибшего на виселице причисляли к лику героев и страстно стремились повторить его подвиг. Сладостная картина собственной героической смерти срабатывала как фактор онтологической принудительности. Смертная казнь была включена в мифологему «революционной судьбы» в качестве необходимого условия.
Анализируя русский нигилизм в его проявлениях, надо отметить, что деятельность русских нигилистов на любом этапе есть попытка переместить утопию из сферы символического в реальность. Не удивительно, что самой трудной, почти невыполнимой задачей для ускорителя светлого будущего становилось решение конкретных проблем — именно в этом направлении роль революционно-демократического движения в России была ничтожна. Работа в народных школах и больницах не удавалась часто не из-за противодействия властей, а из-за неспособности нигилистов к длительной кропотливой работе. Примером тому может послужить история А. Соловьева, отказавшегося от деятельности «в народе» ради цареубийства. Это еще раз свидетельствует о принципиальной деструктивности нигилистического сознания и бытия, способ жизнестроительства, какие бы внешние формы они ни принимали. Убеждения и заклинания «делай, как я» не способны мгновенно изменить мир, а медленное ожидание перемен для нигилистического сознания невыносимо. Нетерпение4 как невозможность кропотливо работать и ждать нескорых результатов деятельности (учить крестьянских детей или работать земским врачом) порождает все более жесткие способы воздействия на реальность. Возникает эффект несовпадения цели и средств: с одной стороны, сформировался романтический образ борца за светлое будущее, прекрасного, смелого и свободного «нового человека», с другой стороны, жесткость методов борьбы «нового человека» за преобразование действительности ставила в трудное положение даже апологетов нигилизма.
В то же время, свобода воли, провозглашаемая нигилистами, оказалась весьма относительной. В известном смысле, «революционный выбор» был еще более жестко предопределен, чем автоматическое унаследование принадлежности к господствующему классу — хотя и иным образом. «Свободомысляще настроенная» часть общества оказывала мощное и разностороннее давление на юношу, вступающего в жизнь, это давление еще более усиливалось соответствующей референтной группой (студенческой средой). Совокупность ожиданий сдавливала как пресс, формируя, в зависимости от сопротивления материала, прогрессивно настроенного интеллигента [либерала], революционера или «ренегата». Плохо продуманная государственная политика (ставка на репрессивные меры, жестокое наказание за малейшую.
4 Слово Ю. Трифонова, вынесенное в заглавие романа о народовольцах [137]. политическую вину) приводила к тому, что выброшенный из легальной социальной структуры человек [исключенный из университета студент или чиновник, карьера которого была прервана] был вынужден присоединяться к нелегалам (Л.Тихомиров) или погибал, как это случилось с супругой А. Желябова Ольгой Яхненко.
Важную роль в истории нигилизма играет момент передачи революционной традиции от одного поколения к другому и неизбежные искажения, возникающие при такой передаче, которые иногда лучше всего объясняются с помощью феномена моды [прически, бомбы и книги]. Эти знаки оказались важным условием для узнавания «своих», то есть принадлежащих к определенной субкультурной группе (движению нигилизма). Анализ сугубо бытовых явлений (одежды, этикета, повседневной театрализации и др.) оказывается наиболее репрезентативным для понимания происходящего.
Прически суть способ «маркировки», использовавшийся нигилистами особенно активно в 60-е годы, когда по внешнему облику судили о политической ориентации человека. Постепенно потребность в особом подчеркивании передовых убеждений сошла на нет, и многие аксессуары, служившие для указания на прогрессивные взгляды, стали нейтральными (синие очки, например) или вернули себе первоначальное значение (длинные волосы как атрибут романтического поэта), а кринолин, с которым так решительно боролись нигилистки, вышел из моды «естественным путем» .
Бомбы — условное обозначение целого ряда модных или актуальных на каждом этапе развития нигилизма средств политической борьбы (от прокламаций 60-х годов до цареубийства), в том числе — бомбы идеологические [поведение на эшафоте, нечаевский «Катехизис революционера» ].
Книги (литература соответствующего содержания) программировали общественные настроенияпрогрессивные писатели выступали в роли законодателей мнений («властителей дум»). Их художественные произведения нередко становились практическими руководствами к действию в реальной жизни.
Русское общество того времени крайне нуждалось в «литературной» опеке, в том, чтобы кто-то формулировал насущные социально-политические потребности. Поэтому можно говорить о существовании не менее сильного встречного «социального заказа»: русские люди слышали то, что хотели слышать5, вычитывали в литературных и публицистических произведениях то, что уже заранее предполагали (успех Писарева зиждется как раз на способности отвечать потребностям общества в четком формулировании актуальных проблем и идей). В работе рассматривается ряд случаев, подтверждающих жесткость социального заказа и слепоту нигилистов ко всему, что не соответствует сумме ожиданий.
Исследование нигилизма предоставляет нам не столько теоретические аргументы к общеевропейскому философскому спору (как раз теоретическая сторона отступает на второй план), сколько весь спектр практических последствий осуществляемой и осуществленной идеи: косная материя сопротивлялась возвышенному творческому порыву, и в точке практической реализации социальной утопии, мы, вместо, резвой стайки предсказанных Ш. Фурье «юниц-земляничниц» наблюдаем трудовую ассоциацию, созданную поклонником Чернышевского, где рабочие не только подвергаются обычной эксплуатации, но еще и вынуждены прослушивать обязательные лекции [133- 49−50]. История русского нигилизма, таким образом, предстает перед нами как движение идеи от воображае.
5 Об этом свидетельствует, например, история Платона Павлова, который, во время публичного выступления 2 марта 1862 года, читая уже цензурованную статью, повысил голос, возможно, только для того, чтобы всем присутствующим в зале было хорошо слышно. Интонации изменились, акценты сместились, и невинная статья была воспринята как политический мых розариев фаланстеры, от теории братства, охватывающей весь мир и всех людей, и благоденствия к обоснованию индивидуального террора как способа «точечного» воздействия на упрямую, не поддающуюся изменениям, действительность. манифест. Через несколько дней Павлов был в административном порядке сослан в Ветлугу. [106- 227−228].
Заключение
.
Подводя итоги, можно утверждать, что русский нигилизм XIX века оказал громадное влияние на современную ему российскую действительность и последующую национальную историю благодаря своей исключительной выразительности. Нигилизм не прошел незамеченным ни в одной из сфер русского бытия и быта, от семейного уклада до государственной политики. Он проявил себя как демонстрация способов воздействия на действительность с целью принудить ее соответствовать желаемому социальному идеалу. Его сущность — в непреодоленном кризисе сознания, отвергнувшего традиционную систему ценностей — от абсолютных до мелких бытовых. Природа его популярности и устойвой репутации как положительного исторического явления — в успешно проведенной самопрезентации, в удавшихся попытках донести до русского общества не истинную правду о себе и своих политических воззрениях, но некий определенный (положительный) образ бескорыстных борцов за «народное счастье» .
Русский нигилизм является одним из национальных специфических проявлений европейского кризиса сознания в целом. Носителями кризисного сознания в России оказались разночинцы — социальный слой, оторванный от почвы в прямом и переносном смысле слова: не имея ни собственной земли, ни свободы экономической деятельности, ни чувства собственности, они не имели и возможности «укорениться» в бытии, найти опору в традиционных национальных и социальных идеалах. Этим вызваны специфические проявления русского нигилизма: неспособность встроиться в сложившуюся социальную структуру привела к борьбе с ней, неспособность освоить традиционную систему ценностей привела к попыткам разрушить ее и заменить своей, вновь изобретенной, отсутствие «жеста», умения держать себя в обществе, привело к созданию собственной системы знаков — от внешнего облика до фактов биографии.
Нельзя сказать, что нигилизм противостоит дворянской культуре как отсутствие «жеста» противостоит насквозь символизированной системе поведения. Знаменитое «опрощение» или «хождение в народ» являются образом жизни, насквозь проникнутым символами. Евгений Базаров противостоит Павлу Кирсанову не столько как просто невоспитанный человек, сколько как носитель принципиально иной поведенческой нормы. Таким образом, нежелание следовать общепринятой норме еще не означает отсутствия собственной. Когда нигилизм исполняет свою разрушающую функцию, когда он направлен вовне, на враждебную культуру, он кажется отсутствием всяческих норм вообщено «для внутреннего употребления» нигилизм создает свою особую систему правил, довольно консервативную. Нарушение «внутренней нигилистической нормы», например, отказ от показной бедности, жестоко подавляется.
Поэтому об эстетике нигилизма можно говорить как об особой системе, манифестирующей противостояние традиционной культуре любыми способами: публицистическими и художественными текстами, организацией быта, особым этикетом. К концу периода манифестация противостояния ужесточается, все более широко распространяются методы, принуждающие следовать нигилистической идее или, по крайней мере, прислушиваться к требованиям ее носителей. Таким методом был террор.
На смену отвергнутой системе ценностей (от Бога до одежды и мебели) нигилисты выдвинули свою, провозгласив, что ориентируются на «интересы и чаяния простого народа». Этот лозунг повлиял на формирование внутренней поведенческой нормы нигилизма, хотя можно констатировать, что реальная народная культура осталась непонятой и неизученной нигилистами, несмотря на то, что из их среды вышел ряд известных этнографов, например, «нечаевец» И. Прыжов или П.Якушкин.
Нигилисты, таким образом, выражали «интересы и чаяния народа» исходя из собственных представлений о них. «Опрощение» как способ организации жизни было следствием понимания народной культуры как «простой» и «бедной». Богатство и разнообразие воспринимались как чуждые народному идеалу, как атрибуты культуры классово-враждебной. «Хождение в народ», в свою очередь, сопровождалось маскировкой под «простого мужика» .
Народный идеал красоты (описанный Чернышевским в диссертации) соотносился с идеалом социальным: носителем и того и другого объявлялось крестьянство. Предполагалось, что именно длительным страданием народ обрел себе подлинный, общезначимый в масштабах если не человечества, то России идеал — и эстетический, и политический, и экономический, и социальный. Если румяная полнотелая девушка для будущей культуры пердпочти-тельнее бледной и субтильной, то и крестьянская община, в которой видели зародыш грядущего социалистического уклада жизни, должна быть прекраснее, чем реально существующие в России XIX века формы собственности и организации жизни.
К тому же, отсутствие собственности и бедность были более понятны и разночинцам, никогда не имевшим экономической самостоятельности. Усвоение западноевропейских идей осуществляется выборочно, так как заимствуются, в первую очередь, идеи утопического социализма, подразумевающие обобществление собственности, то есть превращение ее, фактически, в «ничью». Таким образом, то, что разночинцы искренне считали подлинными интересами и чаяниями народа, в действительности было либо обобщением собственно разночинского социального и экономического опыта, либо искаженными (придуманными и додуманными) народными идеалами.
Нигилистическая идея вполне сопоставима с идеей славянофильской, и не только в смысле общности основного социального идеала — русской крестьянской общины и «мира». (В этом смыле Л. Тихомирова, отрекшегося от своих революционных воззрений, вряд ли можно назвать ренегатом: он отказался от средств, но не изменил цели). Разница состоит в том, что и те и другие, постоянно выдавая свое желаемое за действительное (у славянофилов это были «соборность», «софийность», «всечеловечность русской культуры» и справедливые идеалы крестьянского «мира», а у нигилистов «коллективизм», «самопожертвование во имя народного счастья» (с обязательным написанием имен на обломках самовластья), и крестьянская община как зародыш социализма). Элементы и той и другой проекции были примерно одинаково далеки от реальной русской действительности (сапоги и поддевка Хомякова — такая же карикатура, как армяк, в котором бежал по Литейной С. Кравчинский), но степень воздейстия на действительность этих утопических проектов оказалась несопоставимой: славянофилы всегда оставались маргинальными по отношению к общественным событиям, а проект революционеров-демократов в конечном итоге был внедрен в жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями.
На примере дискуссии об идеале видно, как пересекаются и взаимодействуют в нигилистической теории сферы политики и эстетики. Не менее тесным окажется их взаимодействие и в области практики, не только в силу всемерной эстетизации нигилистами политического действия, будь то распространение листовок или смертная казнь, но и в силу специфики нигилистической картины мира. Мир, пребывающий в «недолжном», статичном и несправедливом состоянии, следует разрушить и перестроить по законам гармонии и совершенства. При этом предполагаемый процесс разрушения был предметом особого переживания, яркого и эмоционально окрашенного, что нашло отражение в прокламациях, манифестах и террористических актах.
Следует различать «классический» нигилизм 60-х, главными признаками которого были внешние: длина волос, одежда и так далее, и нигилизм более позднего периода, выразившийся, в основном, в подрывной деятельности, и не нуждавшийся более в «знаках отличия». «В сознании многих эпоха „шестидесятых годов“ кончилась в 1866 году, после покушения Каракозова на Александра II в Летнем саду и последовавших за этим репрессий. В любом случае, „шестидесятые“ — эпоха веры веры во всесилие слова, и любое дело поэтому может быть воспринято как конец эпохи» , — считает одна из авторов [107- 110]. Но репрессии не пресекли и даже не ограничили происходящие в обществе эмансипационные процессы, а Каракозов не нашел подражателей и не стал, таким образом, основоположником террористической традиции. Скорее, классический нигилизм завершается в 1869 году: уже погиб главный идеолог Писарев — больше Россия не узнает равного ему по таланту «пропагато-ра» разрушительных идейделом, завершающим период, становится убийство студента Петровско-Разумовской академии И. Иванова группой «нечаевцев» с лидером во главе. Наступает период временного разочарования в необходимости и возможностях революционных кружков и недолгое затишье. Первый период нигилизма характеризовался, в основном, ставкой на «маркировку» себя как участника эмансипационного процесса.
Следующий всплеск нигилизма происходит в 1874 году, когда молодые люди уходят «в народ», всячески пытаясь приблизиться к народной жизни, понимаемой ими прежде всего как жизнь бедная и «простая». Разочарование в медленных и не сразу заметных результатах такой деятельности привело к вспышке террора в 18 781 881 годах: надежда на возможность постепенной переделки мира сменилась ставкой на попытки мгновенного изменения существующего хода вещей. Период террора заканчивается цареубийством (трактуемым, в зависимости от точки зрения, то как «успех», то как национальная трагедия) и разгромом «Народной воли» весной 1881 года. (Ю.Трифонов в романе «Нетерпение» вкладывает в уста А. Соловьева, в последнюю ночь перед покушением, рассуждение о том, что, в случае неудачи, все будет «зря» и ничего на свете не изменится — таким образом, он умрет «даром», то есть в противоречии с революционно-демократической установкой. Истинная трагедия первомартовцев состояла в том, что и «удачное» покушение, завершившееся смертью царя и сменой власти, не оправдало надежд на то, что мир дрогнет под натиском преобразующих усилий и переменится).
Попыткой повторить действие, понимаемое как преобразующее (цареубийство) мир, и сведенной, фактически, к воспроизведению «картинки» («прогулки» 91 с бомбами по Невскому), является так называемое «Второе 1 марта» 1887 года («Дело П. Шевырева, А. Ульянова и др.»). Можно сказать, что в этот момент революционная традиция совершает «оборот вхолостую», воспроизводя мифологемы русского нигилистического сознания (такие как жертва собой ради привлечения внимания общества к социально-политическим проблемам, надежда на возможность перемен насильственным путем, готовность к смерти, отказ от долгого кропотливого труда и предпочтение однократного разрушительного действия). Но и эта попытка не принесла ожидаемых результатов.
На развитие нигилизма в России и формирование его образа в глазах современников большое влияние оказала литература, причем не только художественная. Особенно значительная роль принадлежала литературной критике, играющей «роль посредника между литературным произведением и его актуализацией в реальности». В этих условиях потребность в социально-политическом преобразовании сливается с эстетической потребностью в переустройстве мира, но она уже требует удовлетворения не в сфере символического, а в самой действительности. Такая потребность возникает благодаря установке нигилистического сознания, сводящемся к принципу «так жить нельзя» — установке, вполне плодотворной в мире искусства, но разрушительной для реальности, в которой больше нельзя найти точки опоры — ценности, служащей ориентиром. Это приводит к смешению между художественной реальностью (литературой) и жизнью: герои литературных произведений становятся образцами для подражания, сюжеты воспроизводятся в действительности (мастерские Веры Павловны). «Случаи из жизни», в свою очередь, художественно переосмысляются и становятся сюжетами романов («нечаевское» дело).
Трагические судьбы наиболее чтимых идеологов (Чернышевского, Добролюбова, Писарева) смешивались в восприятии молодежи с судьбой литературного героя Базарова. Смерть Добролюбова не сразу была осознана как необходимая составляющая революционной (нигилистической) судьбы — только в 80-е годы созрело убеждение во вмешательстве III Отделения. Смерть Базарова, соответствующим образом интерпретированная Писаревым (как замещающая революционное действие) и смерть самого Писарева (также зачисленная в 80-е годы «в актив» III Отделения) оказали значительное влияние на создание идеальной революционной биографии.
91 «Разведчики были, я видел, что они ходили, но с какой целью, я не знал. Я просто думал, что они гуляли с тою же целью, с какою гуляла Перовская 1 марта [курсив мой. — Т.Ш.]» (Показания П. Андреюшкина [178- 84.]).
На формирование идеала повлияла и российская революционная традиция, частично сложившаяся к моменту вступления разночинцев на историческую арену. Важным оказалось то, что первый опыт русской революции (в смысле некоторого идеологического наполнения и обладания минимальной политической программой) был негативным, не сопровождался даже небольшим политическим успехомреволюционность в национальном сознании с первых же шагов (декабристы и петрашевцы) связалась с обреченностью, а русский революционер, соответственно, должен был быть готов умереть — прежде, чем осуществить свою политическую программу. Песни революционеров-разночинцев, за исключением переводных, — это песни печальные, главная их тема — появление «мстителя сурового» в неопределенном будущем. Сейчас — время приносить себя в жертву не ради победы, но ради поддержания революционной идеи. Поэтому жертвенность имела для них большое значение — но не сакральное, а организующее: многочисленные факты свидетельствуют о том, что смерть на эшафоте являлась мощным аттрактором для молодежи, превращалась в «завидный жребий», лучший итог революционной судьбы. Главной стала «наука умирать» 92: на освободившиеся места погибших приходили все новые и новые, готовые пожертвовать собой.
Власть отвечала на подрывные действия молодежи с чрезвычайной жестокостьюмеры воздействия простирались от административной высылки до смертной казни. Казнь-эвфемизм (гражданская или завершающаяся демонстративным помилованием осужденного) остается приметой Николаевской эпохи и первых лет царствования Александра! Iконец 70-х — начало 80-х годов — период небывало жестокого подавления революции. Но чем более власти стремились создать образ государства сильного и умеющего постоять за себя самыми жесткими методами, тем больше такая полити.
92 «Учил ты жить для славы, для свободы, / Но более учил ты умирать.» [95- 157]. ка отвечала потребности молодого поколения в жертве во имя всеобщего блага.
Нигилистический период русской истории называется разночинным (демократическим) периодом не только потому, что носителями нигилистического сознания оказались, в основном, разночинцы, но и потому, что впервые политическим деятелем оказывается человек из народа, частное лицо, нередко действующее по собственной инициативе, как Д. Каракозов или В.Засулич. Впервые на исторической арене оказывается простой дворцовый столяр Степан Батышков (Халтурин), и примечательно то, что реакция властей на происходящее явно запаздывает: к 1880 году пора было догадаться, что опасность исходит от обычных людей с улицы — ведь, например, именно «встречный прохожий» убил шефа жандармов Ме-зенцова. Но и в 1880 г. парадные двери Зимнего дворца охраняются с особой тщательностью, а двери в полуподвал к прислуге нетхотя в полуподвале уже давно живет новый столяр-краснодеревщик, регулярно приносящий под одеждой динамит.
Масштаб восприятия одного и того же события (современниками и в исторической перспективе) совершенно различен: для современников случайное и необходимое практически сливаются воедино, они не различают нетрадиционные прически, экстравагантное поведение как способы самопрезентации и такие полезные в исторической перспективе явления как свободная смена социальных ролей или расширение сферы деятельности для женщин. Только по прошествии времени, когда отсеивается все случайное, сопровождающее эмансипационный процесс, и общество начинает пользоваться плодами эмансипации личности (освоенные женщинами сферы деятельности, смягчение матримониальных нравов, свободная смена социальных ролей), происходит и расслоение восприятия, и мы оказываемся в состоянии отличить наносное и случайное (но формирующее, тем не менее, образ движения в глазах современников и, более того, неразделимое для самих носителей эмансипационной идеи) от необходимого и существенного.
Таким образом, пронесение как конструктивного, так и подрывного элемента в русской культуре XIX века было осуществлено при помощи одних и тех же средств маркировки участников движения, с высокой степенью одинаковости обозначающих разные по степени общественного значения явления: революционеры, носители разрушительного начала, не слишком дорожат шокирующей публику оболочкой — но они не отказываются от своей идеи. Но точно также быстро отказались от коротких волос и скандального отсутствия кринолина такие женщины, как Н. П. Суслова, первая русская женщина-врач, и подобные ей носительницы (и носители) конструктивного начала.
Политика и эстетика не так далеко отстоят друг от друга, как кажется на первый взгляд. Политическое преобразование всегда предполагает наличие двух картин мира: существующего, но не вполне хорошего и подлежащего переделке, и грядущего, гармоничного и совершенного. За реальностью можно следовать и пытаться использовать ее особенности, но это не русский путь. Насильственная переделка действительности под девизом «так жить нельзя» сродни художественному акту. Но любое политическое действие, оставаясь эстетическим по существу, пытается выдать себя за этически мотивированное, и почти всегда успешно. Достаточно указать на то, что эстетическое рассуждение о картинах мира — реальной и желаемой — всегда происходит с использованием этических категорий: мир справедлив или не справедлив, порочен или праведен и т. д. Эта подмена создает значительные трудности при восприятии тех или иных политических действий и политических фигур — декларируемые благородные цели заслоняют далеко не праведные средства. Жертвенность политических убийц как главный оправдательный аргумент остается действенной и по сей день: русское сознание по-прежнему пребывает в состоянии зачарован-ности революционной идеей.
