В новейшем учебном пособии по литературе русского зарубежья ее место и степень изученности в современной отечественной науке определяются следующим образом: «. несмотря на то что в нашей стране в 1990;е гг. изучение &bdquo-параллельной ветви» русской словесности выдвинулось в число &bdquo-магистральных линий" литературной науки, многие вопросы пока не только не решены, но и не поставлены" (Смирнова, Млечко 2006: 6). Имеются в виду прежде всего такие глобальные проблемы, как «изучение русской литературы XX в. как сложной, противоречивой, эстетически многообразной целостности с учетом взаимодействия двух составляющих ее потоков (литература диаспоры и метрополии)» (Смирнова, Млечко 2006: 7).
По-видимому, в число таких вопросов входит и изучение биографического творчества В. Ф. Ходасевича, который прежде всего имеет репутацию «очень крупного поэта <. .> едва ли не лучшего критика и мемуариста русского зарубежья» (Кормилов, Федорова 1999: 330−331).
При этом нельзя сказать, что эта сторона многообразного творческого наследия писателя осталась совершенно вне поля зрения критиков и историков литературы. К настоящему моменту у исследователя, приступающего к осмыслению соответствующих текстов Ходасевича, имеется в запасе ряд ценных работ, могущих простимулировать и направить его мысль в определенное русло. Статьи и рецензии 1920;х-1930;х гг., принадлежащие перу П. М. Бицилли, В. В. Вейдле, М.А. Алданова1 и др.- работы современных ученых Дж.Э. Мальмстада2, A.JI. Зорина3, Д.М. Бетеа4, Р. Хьюза5, И.З. Сурат6 и.
1 Бицилли П. М. Державин <Рецензия на биографию Ходасевича «Державин"> // Ходасевич В. Ф. Державин. М.: Книга, 1988, 314−316. (Статья впервые опубликована: Россия и славянство. Париж. 18.04.1931).- Вейдле В. В. «Современные записки»: Книга XXXIX // Возрождение (Париж). № 1493. 4 июля 1929, С. 3- Вейдле В. В. В. Ф. Ходасевич. О Пушкине. «Петрополис». 1937 <Рецензия> // Современные записки (Париж). 1937. № 64, 467 468- Алданов М. А. В. Ф. Ходасевич. Державин. Издательство «Современные Записки». Париж, 1931 г. <Рецензия> // Современные Записки (Париж). 1931. № 46, 496−497.
2 Мальм стад Джон Э. Ходасевич и формализм: несогласие поэта // Русская литература XX века: Исследования американских ученых. СПб.: Петро-РИФ, 1993, 284−301- Мальмстад Джон Э. По поводу одного «не-некролога»: Ходасевич о Маяковском // Тыняновские сборники Выпуск 9 Седьмые тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига др. представляют собой в указанном смысле неоценимый вклад в развитие ходасевичеведения. Однако во всех этих работах рассматриваются отдельные аспекты биографической концепции Ходасевича, не ставится задача целостного анализа его историко-биографической прозы.
Между тем, данный анализ не просто возможен, но и необходим, ибо, как заметил Юсиф-Заде, автор недавней диссертации, защищенной в МГУ им. М. В. Ломоносова, литературно-критические и историко-биографические произведения Ходасевича составляют единый текст: их объединяет «система устойчивых внутренних тем/мотивов», «универсальные теоретические установки и сходные методологические принципы», в конечном итоге, «общий авторский замысел» (Юсиф-Заде 2001а: 5, 7). В этой связи глубоко обоснованными представляются такие задачи, поставленные диссертантом перед собой, как «выявление концептуального единства литературно-критической/историко-биографической прозы» Ходасевича- «определение инвариантной для литературно-критических и историко-биографических произведений теоретико-литературной базы, системы универсальных методологических установок» (Юсиф-Заде 2001а: 6).
Установка Юсиф-Заде на «вычленение методологических принципов, которыми определяется специфика воссоздания литературной эпохи, культурного контекста, мира творческой личности в историко-биографической прозе В. Ходасевича», является для нас родственной и во многом определяет направление нашего исследования.
Одним из таковых универсальных методологических принципов, организующих единый историко-биографический текст, является, как мы полага.
Москва, 1995;1996, 189−199- Malmstad John Е. The Historical Sense and Xodasevic’s Derzavin // Ходасевич В. Ф. Державин. Munchen: Wilhelm Fink Verlag, 1975, V-XVIII.
3 Зорин A.Jl. Начало // Ходасевич В. Ф. Державин. М.: Книга, 1988, 5−28.
4 Bethea D.M. Khodasevich, his life and art. Princeton university press, 1983.
5 Хьюз Роберт. Белый и Ходасевич: к истории отношений // Вестник Русского Христианского Движения. 1987. № 151,144−165.
6 Сурат И. З. Пушкинист Владислав Ходасевич. М.: Лабиринт, 1994 ем, дифференцированное применение биографического подхода к личности того или иного писателя, героя Ходасевича. Можно сформулировать это положение и по-другому: концепции определенных писательских личностей в историко-биографических произведениях Ходасевича были созданы в значительной мере как результат полемического отталкивания от крайностей биографического метода, и, как таковые, исследуются нами в плане существовавшей в отечественной науке и литературе 1920;х-193 0-х гг. антибиографической тенденции8.
Хотя методология Ходасевича-биографа традиционно считается генетически родственной психолого-биографическому подходу к литературным произведениям, однако этот взгляд базируется на анализе главным образом его пушкинистских работ. Если же перейти к рассмотрению тех сторон биографического дискурса Ходасевича, которые имеют отношение к личности других русских писателей9, то здесь уже в отзывах первых критиков можно увидеть проблемность. Так, В. В. Вейдле и М. А. Алданов находят, что Ходасевич в биографии «Державин» (1931) недостаточно учитывает биографический статус художественных произведений Г. Р. Державина10. А. Л. Бем критикует его за подобную методологию в отношении личности Н. С. Гумилеп.
Ученые, придерживающиеся биографического метода либо родственного ему психолого-биографического подхода к литературным произведениям, исходят в своих исследованиях из презумпции каузальности, якобы существующей между художественными высказываниями писателя и теми или иными внелитературными рядами (собственно говоря, настоящими объектами их исследования), которые прямо или косвенно связаны с биографической личностью того же писателя. Под «биографической личностью» писателя мы понимаем его конкретную, «человеческую», индивидуальность.
8 Вопрос о существовании в отечественной науке и литературе 1920;х-1930;х гг. антибиографической тенденции рассматривается в Первой главе диссертации.
9 Педалирование Ходасевичем специфичности концепции личности Пушкина в ряду концепций других писательских индивидуальностей чутко уловил, правда, в негативном плане, Айхенвальд в отзыве на программную статью исследователя «О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения)» (1924): «. слишком невинным и бесспорным оказывается тот вывод нашего биографа, согласно которому и лирика и эпос Пушкина глубоко автобиографичны. О каком поэте этого сказать нельзя? <.> Кто из поэтов, в большей или меньшей степени, не претворяет своей жизни в свое творчество? Здесь нет специфичности <курсив наш — В.Ч.>, и не такими соображениями должна бы оправдываться та ценная работа над Пушкиным-человеком и Пушкиным-поэтом, которую мастерски проделывает Ходасевич» (Айхенвальд 23.07.1924).
10 См. указанные выше статьи. ва11. Современный американский ученый Джон Э. Мальмстад указал в своей статье «Ходасевич и формализм: несогласие поэта» (1985) на возможную связь данной проблемы с неоднозначным отношением Ходасевича к формализму. Его анализ программной в этом смысле статьи критика «Памяти Гоголя» (1934) вплотную подводит нас к одному из основных положений нашего исследования: о релевантности понятия «литературной личности"12, впервые введенного в научный оборот формалистами, для ходасевичевской концепции личности писателя.
В данной статье Ходасевич применяет генетически формалистское понятие «эволюции стилей» к личности Гоголя, Пушкина, Жуковского и русских писателей XVIII века13. Другими словами, Ходасевич, предварительно оговорив разницу в целевых установках (не изучение приема ради приема), реализует формалистское понятие «литературной личности» для характеристики духовного мировоззрения названных писателей.
Для нашей работы особенно важен следующий тезис Ходасевича о сущностном различии биографической и литературной личности русских писателей XVIII века, прежде всего — Державина. Он, по словам критика, руководствуясь своими эстетическими взглядами на природу соотношения искусства и действительности («метод художнических суждений о мире» (Ходасе.
11 См. статью Бема «Еще о Гумилеве» (1931) в издании: Бем 1996. Подробный анализ высказываний Вейдле, Алданова и Бема см. ниже.
Согласно исчерпывающей формулировке Ore А. Ханзен-Лёве, «литературная личность» — это «персонификация имманентной произведению авторской перспективы и реализуемого в воображении &bdquo-образа поэта» — иллюзии, позволяющей реальному автору (Автор 1) выступать одновременно и как &bdquo-лирическому герою" (персонификация &bdquo-лирического Я"), и как творцу произведения, в котором фигурирует лирический герой" (Ханзен-Лёве 2001: 404).
13 Таким образом, выясняется, между прочим, литературоцентричность и жизнетворче-ских моделей в ходасевичевской концепции писательской личности, в частности, — Пушкина. Как тонко писала по этому поводу современная исследовательница Е. М. Петровская: «Мир культуры был для Ходасевича более осязаемым и, как кажется, более прочным, нежели мир исторической реальности. Его &bdquo-умственный взор» совершал движение от уже осмысленных культурой явлений — к их &bdquo-естественному" бытованию. Ходасевич распознавал вещи литературного (&bdquo-культурного") порядка прежде всего, отсюда уже происходило обратное движение к миру реальностей" (Петровская 1998: 152−153). В качестве примера такого хода мысли — от эстетической рецепции живописного портрета к восприятию личности человека, послужившего моделью для этого портрета — Петровская приводит заметку Ходасевича «Памяти баронессы В. И. Искуль фон Гилленбанд». вич 1996; II: 293), хотел быть «наблюдателем, созерцателем, остающимся в стороне от наблюдаемого, как бы стоящим выше и с высоты своей живописующим должное в противоположение сущему» (Ходасевич 1996; II: 294). Хотя идеальный поэтический образ «какого-то крепкого мужа» (здесь Ходасевич цитирует определение Гоголя) «влиял на жизненные поступки Державина, <. .> связать свою судьбу с участью этого образа Державин не намеревался, — по крайней мере, сознательно» (Ходасевич 1996; И: 294).
Мы полагаем, что в данном случае Ходасевич сформулировал структурную модель своей художественной биографии «Державин"14, и поэтому руководствуемся ею в нашем исследовании концепции личности главного героя этого произведения.
Критиками 1920;1930;х гг. и, вслед за ними, Мальмстадом была отмечена еще одна методологическая установка Ходасевича, во многом определяющая, в конечном итоге, иерархическую структуру системы персонажей-писателей в его биографических произведениях в целом. Имеется в виду полемичность Ходасевича по отношению к распространенным взглядам на личность Державина как конструктивный фактор ходасевичевской концепции этой личности. Так, П. М. Бицилли и Мальмстад15 указали на пушкинскую концепцию личности Державина как на один из конкретных адресатов полемики Ходасевича как в биографии «Державин», так и в историко-биографических и литературно-критических статьях и очерках, которые по своей тематике примыкают к этому произведению, то есть являются, так сказать, его «спутниками».
Сам Ходасевич открыто полемизировал с пушкинской концепцией личности Державина как персонажа «Истории Пугачева» в статье «Пушкин о.
14 До сих пор непревзойденное изложение творческой истории этого ключевого для нашей работы произведения Ходасевича, подаваемой, к тому же, на широком фоне историко-биографических интересов критика, см. в упомянутой работе А. Л. Зорина «Начало» (Зорин 1988), опубликованной в виде приложения к популярному изданию «Державина» (1988).
15 См.: Бицилли П. М. Указ. соч.- Malmstad John Е. The Historical Sense and Xodasevic’s Derzavin, P. VII. Подробное обсуждение наблюдений Бицилли и Мальмстада см. ниже.
Державине", опубликованной в парижской газете «Возрождение» 7 сентября 1933 года. Эта статья Ходасевича еще не служила предметом специального анализа. Между тем, она не только является ключевой для понимания антипушкинского полемического дискурса Ходасевича в биографии «Державин», но в ней затрагивается целый ряд проблем, актуальных как для пушкиноведения, так и для державиноведения16. Мы имеем в виду прежде всего проблему фактической достоверности «Истории Пугачева» в целом и державин-ского сюжета этого произведения в частности. Решение этой проблемы, в свою очередь, напрямую связано с подобной проблемой в рецепции «Записок» Державина.
Вопрос о фактической достоверности «Истории Пугачева» впервые был серьезно поставлен во второй половине XIX века. В это время соответствие исторического изложения документам было доведено до педантизма и ценилось превыше всяких других достоинств подобного рода исследований. Я. К. Грот в статье «Занятия Пушкина» (1862), специально посвященной работе поэта с источниками «Истории Пугачева», посчитал нужным оправдать допущенные им фактические неточности недоступностью многих документов, а также ограниченным количеством времени и историографической не-1 опытностью. В таком же смысле высказывались П. М. Щебальский, автор монографии «Начало и характер пугачевщины» (1865), и Н. Н. Фирсов, ре.
18 дактор академического издания «Истории Пугачевского бунта» (1914). JI.
16 Ввиду важности данной статьи Ходасевича для нашего исследования, а также ввиду ее труднодоступности, мы посчитали необходимым поместить ее текст в «Приложении» к диссертации.
17 «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении, и надобно еще удивляться относительному обилию верных и точных сведений, собранных Пушкиным, если вспомним как мало времени он употребил на всю эту работу, и как мало имел навыка в исторических исследованиях» (Грот 1862: 644).
8 П. М. Щебальский, в частности, писал: «Возбужденное Пугачевское движение принадлежит к числу самых крупных народных движений в XVIII векемежду тем мы имеем о нем лишь одно общее, более или менее полное и удовлетворительное сочинение — Пушкина. Но Пушкин не знал очень многого, что в настоящее время опубликовано в специальных изданияхон не имел в виду различных явлений чисто-народной, не государственной жизни, соприкасавшихся с Пугачевщиной и ее объясняющихнаконец, по условиям, в которых находилась печать в 30-х гг., Пушкин не мог коснуться некоторых вопросов, более доступных писателю нашего времени. И вот почему его весьма почтенный, впрочем,.
Поливанов в специальном издании сочинений А. С. Пушкина, предназначенном «для семьи и школы», поместил в виде корректирующих сносок к основному тексту «Истории Пугачевского бунта» документально подтвержденные сведения, почерпнутые им из новейшего к тому времени труда Н. Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники» (1884)19.
К концу 1920;х гг., когда Ходасевич приступил к написанию биографии «Державин», в которой полемика с пушкинской интерпретацией действий Державина в эпоху пугачевщины играет конструктивную роль, подход к «Истории Пугачева» как к историческому, научному труду стал традиционным и, соответственно, отмечаемые в ней фактические ошибки объяснялись, вслед за Гротом, объективными причинами (недоступность источников, не.
20 достаток времени и т. д.). Так что понадобилась специальная работа Е.А. 01.
Ляцкого (разделившего эмигрантскую судьбу Ходасевича), чтобы поднять вопрос о фактической достоверности «Истории Пугачева» на качественно труд уже не удовлетворяет людей нашего времени" (Щебальский 1865: 6). Фирсов буквально повторил упреки Грота. В сжатом виде его критика представлена в статье «Пушкин как историк (Общая характеристика)», которая была опубликована в 6 томе собрания сочинений А. С. Пушкина под редакцией С. А. Венгерова (1915 г.). См.: Фирсов 1915.
19 См.: Пушкин А. С. 1888.
Даже В. Я. Брюсов, остроумно высмеявший педантскую критику Фирсова, в общем остался в рамках подхода к «Истории Пугачева» как к научному трактату. Отмеченные им художественные достоинства этого произведения касаются только внешних вопросов стиля. Сравнить: «Мы любим и чтим Пушкина, как великого поэта. Но все же &bdquo-История Пугачевского бунта» занимала почетное место в собрании его сочинений, как живое и яркое повествование. Историческая ценность работы ограничивалась тем, что она была исполнена добросовестно и тщательно. Было известно, что Пушкин многого не знал о Пугачеве, уже потому, что следственного дела об нем не было в руках поэта" (Брюсов 1916: 110). Вывод Брюсова: «. Пушкин, как историк, вполне стоял на высоте своей задачи, не только взял на себя трудное дело, но и исполнил его так хорошо, как немногие могли бы его исполнить в то время. <. .> Пушкин сделал все, что может сделать в истории человек добросовестный, образованный, умный, не одаренный только особым &bdquo-историческим гением», пролагающим в науке новые пути. Но гениальность Пушкина сказалась в другом. Он написал свою &bdquo-Историю Пугачевского бунта" тем ясным, сжатым и простым языком, который навсегда должен остаться образцом для такого рода повествований. И, конечно, &bdquo-Историю" Пушкина, независимо от ее исторических несовершенств, будут читать и тогда, когда почтенный труд академика Дубровина будет известен лишь самым ярым библиографам, а критика проф. Фирсова — лишь самым ярым пушкинистам, собирающим курьезы, которые имели какое-либо отношение к великому поэту" (Брюсов 1916: 122 123).
Эта работа называется «Пушкин-повествователь в &bdquo-Истории Пугачевского бунта» «(1929). См.: Ляцкий 1929. иной уровень, а именно — решать его с учетом художественного задания, которое ставил перед собой автор в этом произведении. Для нас особенно важен следующий вывод исследователя по поводу принципа работы Пушкина с документами, продиктованного его поэтическими устремлениями, а не научной целью в ее чистом виде: «. в изложении пугачевщины он имел в виду по преимуществу только Пугачева и в официальных документах искал не внутренней связи событий, но следов эпохи, отражений ее бытового склада, мятежного мировоззрения и языка. С этой точки зрения Пушкин легко мог.
22 бы отвести упреки, делаемые позднейшими историками: он интересовался не историей в ее прагматическом построении, но действием своего воображения, возбуждаемого историческими источниками"23 (Ляцкий 1929: 270).
В настоящее время благодаря главным образом исследованиям А.А. Карпова24 и В.М. Блюменфельда25 вопрос о целесообразности подхода к «Ис.
По-видимому, Ляцкий имеет в виду упреки Пушкину прежде всего со стороны Я. К. Грота и Д. Г. Анучина в том, что тот не воспользовался в должной мере документами, имеющимися в его распоряжении. В связи с этим ученые едва ли не обвиняли автора «Истории Пугачева» в небрежности и легкомысленном отношении к теме. Грот, указав на незнание Пушкиным многих источников как на одну из главных причин допущенных им фактических ошибок, оговаривается: «Впрочем иногда заметно, что он не вполне пользовался и теми материалами, какие были в руках его, и довольствовался легкими, хотя и мастерскими очерками, когда можно было развить предмет с большею подробностью. Даже некоторые из документов им самим напечатанных остались у него как будто без приложения к делу» (Грот 1862: 644). С аналогичной позиции критиковал пушкинское изображение начальных событий пугачевщины Анучин: «История Пугачевского бунта, написанная Пушкиным, хотя гораздо подробнее говорит о начале мятежа, чем о второй его половине, однако далеко не разъяснила сомнений и не выставила дела в настоящем его виде, чего нельзя, впрочем, отнести к недостаточности документов, по которым Пушкин писал свою историю. Имея в руках все официальные бумаги, находившиеся у Пушкина, мы убедились, что материалы эти совершенно достаточны для подробного и всестороннего изложения начала восстания, и непонятно, почему Пушкин ограничился только ничтожною их частицей, оставив без внимания едва ли не самые существенные данные» (Анучин 1869в: 5).
23 Между прочим, Ляцкий указал на тот факт, что современники Пушкина (в отличие от последующих историков) заметили «двойственный, другими словами, не чисто исторический характер &bdquo-Истории Пугачевского бунта» «(Ляцкий 1929: 279). В качестве примера он привел указание В. Б. Броневского «на не вполне научный способ пользования материалами», в частности, ссылки на сомнительные исторические источники (Ляцкий 1929: 281).
24 См.: Карпов 1978. Для нашей работы особенно ценно установочное утверждение Карпова по поводу проявления художественного начала в «Истории Пугачева» не только на стилистическом (языковом) уровне, но прежде всего в содержательном плане. По словам исследователя: «Художественное начало проявляется и в подходе автора &bdquo-Истории Пугачева» к отбору источников, и в методах их исторической критики, и в способах их испольтории Пугачева" как прежде всего к произведению с художественным авторским заданием, по-видимому, решается однозначно26. В этом достижении, безусловно, есть заслуга и Ляцкого, поскольку Карпов в своих изысканиях во многом отталкивался от его наблюдений. При этом имя Ходасевича как одного из авторов современного подхода к «Истории Пугачева» даже не упоминается.
Между тем, Ходасевич поставил вопрос о художественном задании как о единственно адекватном авторскому замыслу в этом произведении, на наш взгляд, даже более остро, чем Ляцкий. Анализ биографии «Державин», а также статей-«спутников» этого произведения («Пушкин о Державине» (1933), «Дмитриев» (1937), «Война и поэзия» (1938) и т. д.) показывает, что Ходасевич видел в фактических «ошибках», допущенных Пушкиным при изложении державинского сюжета «Истории Пугачева», функциональное (художественное) задание, обусловленное его концепцией личности Державина.
Вообще говоря, отсутствие ссылок на Ходасевича в. современных научных работах представляется несправедливым по отношению к его дару исследователя русской литературы и истории. Знал ли на самом деле Пушкин «Записки» Державина? в чем смысл иронического изображения фигуры зования в тексте. Оно обнаруживает себя в широком применении принципов художественной типизации, в символике реалистических деталей. Наконец, интерес Пушкина-поэта к теме народного восстания определяет самую специфику видения событий в их связи с судьбами отдельных участников, проявляется в стремлении соединить изучение исторических фактов с исследованием человеческих характеров, — стремлении, зафиксированном уже в заглавии пушкинского труда" (Карпов 1978: 51).
5 См.: Блюменфельд 1968.
26 Этот подход позволяет избежать и тактики замалчивания фактических ошибок Пушкина, применяемой из лучших побуждений. Впрочем, этот подход к «Истории Пугачева» находится в одной плоскости с критикой этих самых фактических ошибок: и в том, и в другом случае оценке подлежит «научность» пушкинского изложения. Мы имеем в виду монографию А. И. Чхеидзе, специально посвященную работе Пушкина-автора «Истории Пугачева» с документами. Рефреном в книге Чхеидзе звучит утверждение: «Он сообщает в &bdquo-Истории» лишь те факты, которые в том или ином виде засвидетельствованы находившимися в его руках материалами" (Чхеидзе 1963: 55). Соответственно, исследовательница считает, что изображение событий петровской экспедиции соответствует показаниям ее участников — казаков В. И. Малохова и И. Г. Мелехова (Чхеидзе 1963: 190−191), хотя уже Щебальский, впервые обнародовавший данный рапорт, отметил отсутствие в нем имени Державина как офицера, спасшегося бегством от погони Пугачева (Щебальский 1865: 107).
Державина в «Истории Пугачева»? чем же занимался Державин в Малыков-ке, прав ли он был в саратовских пререканиях и неужели все-таки бежал из-под Петровска и затем из Саратова перед самым нашествием Пугачева? — более специальные вопросы: как соотносятся «Записки» Державина с другими автобиографическими текстами поэта, прежде всего — с «Объяснениями» к стихам? как эти последние соотносятся со стихами? — еще более специальный вопрос: как реципировал Я. К. Грот стихотворное и прозаическое наследие Державина? — все эти проблемы и еще многие другие из числа активно.
27 обсуждаемых современными учеными так или иначе решались Ходасевичемнекоторые из вышеперечисленных вопросов, особенно по теме «Пушкин и Державин» и «Действия Державина в эпоху пугачевщины», имеют.
28 давнюю традицию изучения, и ответы Ходасевича на эти вопросы объективно являются, таким образом, связующим звеном между «минувшим» и «нынешним» состоянием их изученности. Обращение к историко-литературному наследию Ходасевича, таким образом, весьма стимулировало бы исследовательскую мысль в поисках однозначного решения перечисленных выше проблем.
В связи с указанным игнорированием современными учеными взглядов Ходасевича особенно тревожной представляется ситуация в державиноведе-нии, где, как будет подробно показано ниже, исследователи, допуская, казалось бы, элементарные фактические ошибки, не могут придти к единому мнению по поводу формулировки малыковского задания Державина или того хуже — комментируя действия поэта в Саратове, фактически обвиняют его в трусости и дезертирстве.
Вопрос о степени знакомства Пушкина с «Записками» Державина рассматривается в работах американских славистов Д. Бетеа и, А Бринтлингер (см.: Бетеа, Бринтлингер 1995; Бетеа 2003). «Более специальные вопросы» поставлены И. Ю. Фоменко (Фоменко 1983) и С. В. Паниным (Панин 2007). «Еще более специальный вопрос» обсуждался В.А. Западо-вым и A.JI. Зориным (Западов В.А. 1980; Зорин 1986).
28 Краткий, но содержательный обзор основных точек зрения на значение державинского творчества для Пушкина содержится в работе Г. С. Татищевой «Пушкин и Державин» (1965). См.: Татищева 1965: 106−107.
Особняком в нашей работе стоят проблемы фактической достоверности «Записок» Державина и руссоистской модели как культурно-исторического образца конфликтного поведения поэта, имеющие фундаментальное значение для ходасевичевской концепции личности Державина.
Первая из обозначенных проблем возникла сразу же после публикации державинских «Записок» в 1858 году. Я. К. Грот и Н. Ф. Дубровин обратили внимание на несоответствие многих сведений, передаваемых мемуаристом, с документами эпохи пугачевщины. Многие рецензенты и критики отмечали субъективные моменты при передаче Державиным в «Записках» собственных действий, а также в характеристике поведения своих врагов. Однако в целом «Записки» Державина были рассматриваемы как полноценный фактологический источник по истории России второй половины XVIII-начала XIX веков. Данное положение сохраняется до сих пор.
Между тем, Ходасевич подошел к проблеме достоверности державинских «Записок» с принципиально новой точки зрения, акцентировав внима.
00 ние читателя на фикциональной стороне этого произведения. Так, в биографии «Державин» он провел литературные параллели между «Записками» Державина и «Записками о галльской войне» Цезаря, «Мертвыми душами» Гоголя, «Войной и миром» JI.H. Толстого. Он показал, что организация повествования «Записок» во многих отношениях предвосхищает достижения классиков XIX столетия. На наш взгляд, подход Ходасевича к «Запискам» Державина как прежде всего к произведению с художественным авторским заданием заслуживает самого пристального внимания со стороны современных исследователей, требует своего развития и доведения до логического конца. Как будет показано в нашей работе, такой подход может дать многое и для понимания пушкинского изображения действий Державина в «Истории Пугачева».
29 От английского слова fiction — вымысел, выдумка. Под фикциональными мы понимаем тексты с установкой на вымысел, в отличие от документальных текстов с установкой на корректную передачу информации.
Что касается проблемы руссоистской модели как культурно-исторического образца конфликтного поведения Державина, то в нашей работе она рассматривается во многом в гипотетичном плане. Принято считать, что конфликтным, или, другими словами, горячим, неуживчивым Державин был от природы. Культурно-исторических образцов для такого типа поведения не искалось ни в дореволюционной, ни в современной науке. Правда, справедливости ради надо сказать, что все-таки попытка постановки данной проблемы фиксируется в статье В. А. Западова «Державин и Руссо» (1974). Хотя исследователь решает здесь проблему рецепции философского и художественного творчества Жан-Жака Руссо в поэзии Державина, однако попутно высказывает ряд ценных для нашей концепции наблюдений, касающихся возможного влияния взглядов французского философа на поведение поэта в быту. Например, по мнению В-А. Западова, руссоистская концепция «естественной религии» напрямую повлияла на решение Державина не вступать вмасонскую организацию (Западов В.А. 1974: 59). Кроме того, исследователь обратил внимание читателя на мнение Г. П. Макогоненко30,. считавшего, что выбор Державиным для перевода так называемой «Ироиды, или Письма, Вивлиды к Кавну» был обусловлен влиянием просветительской литературы руссоистского типа и свидетельствует о близости поэту «идеала свободной.
31 личности" и идеи противопоставления сердца разуму. В конце статьи В: А. Западов указал на одно из писем Юлии, главной героини романа Руссо «Юлия, или новая Элоиза», как на образец стихотворения Державина «Пись.
30 Данное мнение Макогоненко высказал в 1969 году в книге «От Фонвизина до Пушкина» (с. 370).
31 Приводим соответствующий фрагмент статьи В. А. Западова полностью: «В 1773 г. в журнале В. Г. Рубана „Старина и новизна“ был опубликован державинский перевод „Ироида, или Письмо Вивлиды к Кавну“ (автор немецкого оригинала пока не установлен). По справедливой оценке Г. П. Макогоненко, который впервые обратил внимание на это произведение (не включенное Гротом в собрание сочинений Державина), „выбор &bdquo-Ироиды“ о Вивлиде для перевода носит принципиальный характер. Он свидетельствует о том, что Державин был отлично знаком с просветительской литературой руссоистского типа, ему близок идеал свободной личности. Пока эта свобода рассматривается лишь с нравственной точки зрения, как свобода чувства. Но уже здесь отчетливо выражен мотив противопоставления сердца разуму. Эта идея будет усвоена Державиным. &bdquo-Языком сердца» будет он говорить в пору своей зрелости." (Западов В.А. 1974: 60). мо к супругу в Новый 1780 год", тем самым доказав, что этот «катехизис» руссоизма был поэту отлично известен.
В нашей работе мы исходим из убеждения, что изображение в «Истории Пугачева» саратовских действий Державина целесообразно рассматривать в аспекте критического отношения Пушкина к руссоистской модели поведения и что Ходасевич, в свою очередь, акцентирует в позитивном плане грибоедовский код в поведении главного героя биографии «Державин» в целях полемики с антируссоистским пушкинским дискурсом.
Если до публикации «Записок» Державина реноме Державина как поэта и как человека в общественном мнении стояло на недосягаемой, абсолютной высоте, и Пушкин, по выражению Д. Д. Благого, «в своем отношении к Державину <. .> один против всех отважно вступил в бой, пошел &bdquo-против течения» «(Благой 1959: 218), то их обнародование, состоявшееся в 1859 году, произвело эффект разорвавшейся бомбы и, как казалось, навсегда подорвало репутацию поэта. Так что выход в свет в 1864 году первого тома собрания сочинений Державина, подготовленного к печати Я. К. Гротом, только закрепил сложившееся мнение. Критики, печатавшиеся в самых различных изданиях, в один голос заговорили о ничтожности Державина как человека, о его честолюбии, самомнении, необразованности и т. д. Как до сих пор биографическая личность поэта отождествлялась с его лирическим героем33 и, соответственно, превозносилась до небес, так теперь герой «Записок» был.
32 Цитируется статья Д. Д. Благого «Пушкин и русская литература XVIII века», датируемая 1941 годом.
См., например, впечатления П. И. Шаликова, посетившего Державина на Званке летом 1810 года и реципировавшего личность поэта в соответствии с образом героя его «гораци-анской» лирики: «Никто из посетителей не был обойден приветливостью доброго Вельможи- — блеск и грубость здесь совсем неизвестныон так же говорит, так же поступает, как пишет, как чувствует, думает. Его желанья — скромно жить, / Не с завистью, с сердечным миром- / А злату не бывать души его кумиром!». (Цит. заметка «Министр, Поэт, доброй человек, Патриот» (1810) по: Курилов 2007: 35). В думе К. Ф. Рылеева «Державин» (1822) биографическая личность поэта отождествляется, в соответствии с декабристскими идеалами, с лирическим героем обличительных стихотворений «Вельможа» и «Властителям и судиям»: «Таков наш бард Державин был, — / Всю жизнь он вел борьбу с пороком- / Судьям ли правду говорил, / Он так гремел с святым пророком. <далее цитируется „Властителям и судиям“») и т. д. (Рылеев 1983: 197). понят как «истинный» Державин. В’результате, произошло растождествление биографической и литературной личности Державина, однако не в плане поэтики, а в плане, так сказать, нравственном: идеальная поэзия Державина объявлялась лицемернойее возникновение объяснялось карьеристскими видами автора на продвижение по служебной лестнице. Кажется, самое поразительное мнение по этому поводу высказал известный педагог В. И. Водовозов, который провел причинно-следственную связь между созданием серафической оды «Бог» и назначением Державина на должность олонецкого губернатора34.
В современной науке на тему концепции личности Державина в критике 60-х годов XIX века известны только две обзорные статьи А. В. Западова и Г. Г. Елизаветиной35. А. В. Западов рассматривает полемическую позицию некрасовского «Современника» по поводу целесообразности академического издания сочинений Державина и объясняет ее требованиями социально-общественной борьбы, которую вели разночинцы с официозной наукой и критикой. Г. Г. Елизаветина выделяет из общего потока отрицательных отзывов на державинские «Записки» упомянутую рецензию В. И. Водовозова и статью Н. Г. Чернышевского «Прадедовские нравы» (1860) как «спокойные» и «исторически объективные» (Елизаветина 2007: 237) и в концовке статьи утверждает, что «только усилиями собственно историков литературы устанавливалась в эту эпоху некая объективность в отношении к культурному наследию XVIII века» (Елизаветина 2007: 239). Ни тот, ни другой исследователь не сомневаются в объективности сведений, приводимых в державинских «Записках», и мотивируют низкие оценки личности и творчества Державина, зафиксированные в критике 1860-х годов, либо внешними причинами (А.В. Западов), либо субъективностью восприятия (Г.Г. Елизаветина).
34 «Поэзия была занятием в свободное время от дел, т. е. во время отставки, — рассуждает В. И. Водовозов, — и служила к тому, чтобы получить новое место. Даже самая ода &bdquo-Бог», оконченная в одно время со стихами &bdquo-Видение Мурзы", как-то странно совпадает с получением губернаторского места в Петрозаводске" (Водовозов 1860: 24).
35 См.: Западов А. В. 1964; Елизаветина 2007.
Ходасевич подошел к данной проблеме с принципиально других позиций. Прежде всего, он не считал взгляды Грота и других историков второй половины XIX века по поводу личности и творчества Державина до конца объективными и, как таковые, не подлежащими критике. В этой связи напомним хотя бы преамбулу писателя к своей биографии «Державин», где «колоссальная исследовательская работа, совершенная Я. К. Гротом в течение пятидесяти лет» (Ходасевич 1988: 30), обозначается как тот материк, от которого ему предстоит оттолкнуться в попытке «по-новому рассказать о Державине и <. .> приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта — образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями» (Ходасевич 1988: 30).
Не осталась без внимания со стороны Ходасевича и критика 1860-х гг., прежде всего — концепция Н. Г. Чернышевского, представляющая собой, вопреки утверждению Г. Г. Елизаветиной, типичный образец распространенных негативных взглядов, как на личность и творчество Державина, так и на эпоху Екатерины Великой в целом. Развенчанию положительных взглядов Н. Г. Чернышевского как главного идеолога шестидесятничества Ходасевич посвятил статью с символическим названием «Лопух» (1932). Как мы полагаем, трактовка Ходасевичем в биографии «Державин» некоторых эпизодов в карьере ее главного героя полемически направлена против их интерпретации Чернышевским и другими критиками-шестидесятниками.
Далее. В статье «Пушкин о Державине» Ходасевич указывает на пушкинскую концепцию личности Державина в «Истории Пугачева» как на источник некоторых взглядов Я. К. Грота и других историков. Точно так же у него были все основания считать, что именно антидержавинские выступления Пушкина повлияли на негативную оценку в критике 1860-х гг. личности и творчества Державина, поскольку в ней содержатся частые ссылки на их авторитет. В нашей работе мы рассматриваем концепции этих критиков и ис.
36 См.: Ходасевич 13.07.1932. следователей как генетически родственные пушкинской концепции личности Державина.
В творчестве Ходасевича «антибиографична» не только концепция личности Державина. Напомним, что в упомянутой выше программной статье «Памяти Гоголя» Ходасевич заявлял о сущностном различии биографической и литературной личности не только Державина, но и русских писателей XVIII века в целом. Из них Ходасевич особенно выделил Н. М. Карамзина, как писателя, чьи взгляды на «отношение человека к художнику в себе самом» (Ходасевич 1996; II: 294) аналогичны державинским. По словам критика, Карамзин, так же как и Державин, «стремил<�ся> остаться сторонним наблюдател<�ем> мира» (Ходасевич 1996; II: 294).
В нашей работе мы анализируем концепцию личности Карамзина, представленную Ходасевичем, как один из возможных, в контексте его биографического творчества в целом, вариантов соотношения литературной и биографической личности писателя. В таком же плане устанавливаются системные связи между образами Карамзина и И. И. Дмитриева, Карамзина и А. Н. Радищева.
Актуальность избранной темы определяется следующими обстоятельствами: в последние десятилетия наблюдается возросший интерес исследователей к изучению влияния русской литературы XVIII века на мировоззренческий и творческий дискурс русских писателей начала XX века (М.А. Горелова, A.M. Горбачев, В. А. Кузнецов, А.Н. Мурашов). В этой связи наиболее показательным представляется влияние личности и творчества Г. Р. Державинагенезис проблемы личности писателя и ее соотношения с художественными произведениями уходит корнями в русскую литературу XVIII века, прежде всего в теоретические и творческие установки Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина и других писателей-сентименталистов, и достигает своего кульминационного развития в первую половину XIX века (теория и практика жизнетворческого поведения А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского и др.) — одним из самых значительных вкладов в историю русской литературы XVIII века является историко-биографическое творчество Ходасевича, которое до недавнего времени было незаслуженно предано забвению и лишь в последнее время все чаще привлекает внимание исследователей (Дж.Э. Мальмстад, Д. М. Бетеа, А. Бринтлингер, A.JI. Зорин, И. З. Сурат, Р. Хьюз, Ю. И. Левин и др.) — этот интерес определяется уникальностью методологии литературоведческих исследований Ходасевича, который совместил научные достижения формалистов с лучшими традициями русского академического литературоведения (Я.К. Грот, П. А. Ефремов, М. А. Цявловский, Н. О. Лернер, П. Е. Щеголев и др.) — неординарность литературоведческих построений Ходасевича заключается в его способности с одинаковым искусством использовать методологические установки биографического и антибиографического подходов при изучении истории русской литературы, что позволяет представить его как своеобразного энциклопедиста ренессансного типа в русском литературоведении. В этой связи наиболее показательной является концепция личности русских писателей XVIII—XIX вв. (Г.Р. Державина, Н. М. Карамзина, И. И. Дмитриева, А. Н. Радищева, А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского и т. д.), являющаяся высшим достижением Ходасевича в следовании антибиографическому подходу.
Объектом исследования является историко-биографическое творчество В. Ф. Ходасевича в контексте достижений теории литературы и истории русской литературы XVIII—XIX вв.еков.
Предметом исследования является концепция личности русских писателей в историко-биографических произведениях Ходасевича и ее связь с эволюционными процессами в русской литературе XVIII—XIX вв.еков.
Методологической базой диссертации является сочетание структурно-семантического (К. Тарановский, О. Ронен, Р. Д. Тименчик и др.), мотивного (Ore А. Ханзен-Леве), нарратологического (В. Шмид) и классического структурального (Ю.М. Лотман) методов анализа текста с традиционным историко-литературным (Г.А. Гуковский, Д. Д. Благой, Г. П. Макогоненко, П. А. Орлов, В. А. Западов и др.) — теория «литературной личности» (Ю.Н. Тынянов, В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Б. В. Томашевский и др.).
Целью диссертационного исследования является анализ концепции личности русских писателей XVIII—XIX вв.еков в историко-биографических произведениях Ходасевича в контексте дифференциации категорий автора и героя.
Важнейшие задачи исследования:
1. Рассмотреть литературоведческий контекст формирования биографической концепции Ходасевича.
2'. Рассмотреть концепцию личности Г. Р. Державина в историко-биографических произведениях Ходасевича.
3. Рассмотреть концепцию личности Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева в историко-биографических произведениях Ходасевича как наиболее характерных писателей-сентименталистов.
4. Проанализировать концепцию личности А. Н. Радищева, А. С. Грибоедова, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. Г. Чернышевского в контексте единого историко-биографического текста Ходасевича в рамках структурного соотношения концепции с концепцией личности Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина и И. И. Дмитриева.
Степень изученности темы:
— общие работы по истории русской литературы XVIII века (Г.А. Гуковский, Г. П. Макогоненко, В. А. Западов, Д. Д. Благой, П. А. Орлов, Ю. М. Лотман, Д.С. Святополк-Мирский, A.M. Песков, А. А. Смирнов, А. Строев и др-);
— труды по теории биографии (С.С. Аверинцев, Я. Л. Левкович, А. Н. Варламов, Н. М. Солнцева, Е. Г. Местергази, В. В. Полонский, А. Смит, Б. В. Томашевский, М. О. Чудакова, Марен-Грисбах и др.);
— работы по теории «литературной личности» (В.Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум, Ю. Н. Тынянов, В. М. Жирмунский, Б. В. Томашевский, В. В. Вересаев, Ore А. Ханзен-Леве и др.);
— работы по истории литературы русского зарубежья" (А.И. Смирнова,.
A.В. Млечко, А. Н. Николюкин, Т. А. Никонова, Л. Ф. Кацис, А. В. Леденев, М. Маликова, В. В. Полонский и др.);
— труды по истории русского формализма (Ore А. Ханзен-Леве, Л. Цырлин, А. В. Белинков, А. С. Немзер, Г. А.' Левинтон, А. О. Разумова и др.);
— исследования жизни и творчества В. Ф. Ходасевича (П.М. Бицилли,.
B.В. Вейдле, М. А. Алданов, Дж.Э. Мальмстад, А. Л. Зорин, Д. М. Бетеа, Р. Хьюз, И. З. Сурат, Ю. И. Левин, М. М. Голубков и др.) — Г. Р. Державина (Г.А. Гуковский, Д. Д. Благой, А. В. Западов, В. А. Западов, А. Л. Зорин, А.С. Кури-лов, Р. Вроон, Е. Г. Эткинд, И. Ю'. Фоменко, И. З. Серман и др.) — А. С. Пушкина (Б.В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Д. Д. Благой, А. И. Чхеидзе, Ю. М. Лотман, А. А. Карпов, М. В. Строганов, А. А. Смирнов и др.) — Н. М. Карамзина (Ю.М. Лотман, В. П. Степанов, Б. А. Успенский и др.) — А. Н. Радищева (Л.И. Кулакова, В. А. Западов, И. В. Немировский и др.) — А. С. Грибоедова (Н.К. Пиксанов,.
C.А. Фомичев, Г. А. Левинтон и др.).
В целом, при наличии значительного количества научных работ по заявленной проблеме, вне исследовательского поля остались вопросы научного статуса историко-биографического творчества Ходасевича и связанная с этим проблема фактологической достоверности конкретных произведений русских писателей XVIII—XIX вв.еков, которые рассматривал Ходасевич.
В качестве материала для анализа берется, в первую очередь вершинное произведение Ходасевича, созданное в историко-биографическом жанре: художественная биография «Державин» (1931). Кроме того, рассматриваются очерки, статьи, заметки Ходасевича, тематически связанные с данным произведением («Лопух» (1932), «Пушкин о Державине» (1933), «Прежде и теперь» (1933), «Дмитриев» (1937), «Война и поэзия» (1938) и др.). В диссертации также анализируются следующие произведения русской литературы XVIII века: поэтическое, прозаическое, эпистолярное и документально-историческое наследие Г. Р. Державина, опубликованное в основном в академическом 9-томном собрании сочинений (СПб., 1864−1883 гг.) — произведения А. Н. Радищевапоэтическое и мемуарное наследие И. И. Дмитриевапоэтическое, прозаическое и эпистолярное наследие Н. М. Карамзинав качестве ме-таописательных кодов употребляются антищегольской и антикарамзинист-ский дискурсы Д. И. Фонвизина и И. А. Крыловабиографические, исторические и мемуарные произведения по истории русской литературы XVIII века (JI.H. Энгельгардт, А. В. Храповицкий, Екатерина II, Е. Р. Дашкова, С. П. Жихарев, П. А. Вяземский, А. А. Бибиков, В. Б. Броневский и др.). В диссертации анализируются произведения русской литературы XIX века, представляющие собой попытку осмысления писателями нового, условно говоря, «пушкинского» поколения личности и творчества своих предшественников, реализовавших свой талант в эпоху Екатерины Великой. Имеются в виду прежде всего «История Пугачева» А. С. Пушкина, «Горе от ума» А. С. Грибоедова, прозаические и литературно-критические произведения Н. В. Гоголя. Из дер-жавианы второй половины XIX-первой трети XX века рассматриваются труды Я. К. Грота, в том числе его фундаментальная биография «Жизнь Державина» (1883), Н. Ф. Дубровина, Д. Г. Анучина, Н. Н. Фирсова, П.М. Щебаль-ского, Д. Л. Мордовцева и др.- антидержавинские полемические статьи шестидесятников (Н.Г. Чернышевский, Д. И. Маслов, В. И. Водовозов, А. Ф. Писемский, Е. А. Салиас и др.) — державиноведческие работы современников Ходасевича Б. А. Садовского, Б. А. Грифцова, Б. М. Эйхенбаума, П. М. Бицилли и т. д.- пушкиноведческие труды М. Л. Гофмана, В. В. Набокова, М.О. Гершен-зона, Л. П. Гроссмана, В. Ф. Ходасевича, В. В. Вересаева и т. д.- критические и научные работы Ю. И. Айхенвальда, В. В. Вейдле, Ю. В. Мандельштама и т. д.
Основные положения диссертации, выносимые на защиту:
1. Формалистская теория «литературной личности» является релевантной для историко-биографического дискурса Ходасевича.
2. Полемическое отталкивание от распространенных представлений о личности Державина, источник которых содержится в концепциях А. С. Пушкина как автора «Истории Пугачева», Я. К. Грота как автора «Жизни Державина» и критиков-шестидесятников во главе с Н. Г. Чернышевским, является конструктивным фактором ходасевичевской концепции личности Державина. По мнению Ходасевича, анализ «Истории Пугачева» А. С. Пушкина и «Записок» Г. Р. Державина без учета их фикционального статуса не корректен. В основе полемики Ходасевича с Пушкиным по поводу держа-винской установки на конфликтность лежит диаметрально противоположная оценка руссоистской жизнетворческой модели поведения, которая в ближайшем культурно-историческом контексте является возможным образцом для конфликтного поведения Державина.
3. По мнению Ходасевича, концепция личности Карамзина, Дмитриева и других писателей-сентименталистов определяется условностью в творчестве и в бытовом поведении, что обусловлено их далекостью от «реальных запросов человеческого духа», то есть от «религиозности» в широком значении этого слова.
4. Ходасевич выявил генезис мировоззренческого и жизнетворческого дискурса шестидесятников во главе с Н. Г. Чернышевским во взглядах А. Н. Радищева и его масонского окружения (С.Р. Воронцов, А. Р. Воронцов, Н. В. Репнин и др.).
5. Ходасевич выстроил собственную иерархию русских писателей XVIII—XIX вв., руководствуясь ролью и значением религиозно-идеологических моментов в их жизни и творчестве. По Ходасевичу, бытий-ственное отношение к миру, свойственное русским писателям XVIII века, сменилось на рубеже веков, секулярным подходом к мировоззренческим вопросам. В соответствии с этим принципом, в писательской иерархии, созданной Ходасевичем, высшее место занимает Г. Р. Державин (поэт-псалмопевец).
Современники Державина — писатели-сентименталисты Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев и др., являясь предтечами секуляризации русской литературы, занимают нижнюю иерархическую ступеньку.
6. По Ходасевичу, Г. Р. Державин и М. Ю. Лермонтов являются наиболее характерными поэтами-пацифистами, в концепциях которых отразилось влияние миротворческих доктрин Генриха IV и аббата де Сен-Пьераих позиции в вопросах войны и мира более последовательны, чем позиции признанных мировым сообществом пацифистов Ж.-Ж. Руссо, Вольтера, М. В. Ломоносова и.т. д.
7. Ходасевич выявил в творчестве русских писателей XVHI-XIX вв. (Державин, Пушкин, Грибоедов и т. д.) систему мифологических (античный, библейский), литературных (руссоистский, сервантесовский, шекспировский, байронический и т. д.), философских (локковский) кодов.
Научная новизна исследования состоит в следующем: впервые применена теория литературной личности в качестве метаязыка для анализа концепции личности русских писателей XVIII-XIX, веков в историко-биографических произведениях Ходасевича. впервые предпринимается попытка интерпретации державиноведче-ского текста Ходасевича в широком контексте как историко-биографического творчества писателя в целом, понимаемого как единый текст, так и «вечных» и актуальных проблем смежных историко-литературных направлений, прежде всего — державиноведения и пушкиноведения. предпринимается попытка рассмотрения системы мифологических и литературных кодов в историко-биографических произведениях Ходасевича, посвященных русским писателям XVTQ-XIX веков. реконструируется ходасевичевская концепция «Записок» Державина и «Истории Пугачева» А. С. Пушкина как фикциональных произведенийпредлагается новое решение проблемы знакомства А. С. Пушкина с «Записками» Г. Р. Державина. рассматривается широкий пласт научных, мемуарных и критических трудов предшественников и современников Ходасевича, сыгравших конструктивную роль в формировании его концепции историко-литературного процесса рубежа XVIII—XIX вв.еков.
Практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут найти применение при построении общих вузовских курсов истории русской литературы XVIII—XIX вв.еков, истории русской литературной критики и общественной мысли XVIII-первой половины XIX веков, в спецкурсах и спецсеминарах, посвященных творчеству Г. Р. Державина, Н. М. Карамзина, А. Н. Радищева, А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, Н. Г. Чернышевского, В. Ф. Ходасевича.
Апробация. Результаты диссертационного исследования апробированы в двух монографиях, одном учебном пособии, в семи статьях, опубликованных в научных изданиях по списку ВАК, в выступлениях на международных (Минск, Волгоград, Москва, Белгород, Воронеж, Орел), всероссийских (Самара), региональных (Белгород) конференциях.
Структура работы. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, приложения и библиографии, насчитывающей 398 позиций.
Заключение
.
В 20−30-е годы XX века в русской науке и литературе существовала весьма сильная антибиографическая тенденция. Она возникла вследствие глубокой-неудовлетворенности традиционным, методом «вычитывания» биографических фактов из художественных высказываний писателя, который в своей крайней форме проявился в трудах М. О. Гершензона. Такие ученые и писатели, как Б. М. Эйхенбаум, В. Б. Шкловский, Ю. Н. Тынянов, В. В. Вересаев — в советской России, M.JI. Гофман, Ю. И. Айхенвальд, В. В. Набоков — в эмиграции, в большей или меньшей степени разделяли методологическое убеждение в недопустимости отождествления, литературных героев с биографической личностью их творца.
Эйхенбаум, Шкловский, Тынянов и другие участники ОПОЯЗа высказывались по этому поводу в наиболее радикальной форме, отрицая какое-либо биографическое значение художественных произведений, в том числе и лирики.
Антибиографический радикализм опоязовцев оказался неприемлем для таких ученых, как В: М. Жирмунский и Б. В'. Томашевский, которые опирались в своих исследованиях на некоторые методологические установки формалистического характера, не отрицая при этом достижений традиционного академического литературоведения. В' принципе, и тот и другой ученый! признавали художественные произведения в качестве возможного источника, для биографии писателя. Однако-при этом ограничивали субъективный произвол в толковании текстов, обладающих фикциональным статусом, который-допускали, по их мнению, представители «гершензоновской» школы, требованием критической проверки содержания этих текстов. Ключевые в этом смысле тезисы содержатся в монографии Томашевского «Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения» (1925).
Вересаев трансформировал антибиографическую установку опоязовцев в. художественный прием при создании своих книг «В двух планах» (1929) и «Пушкин в жизни» (1926;1927). Этот прием позволил писателю развенчать традиционные представления о личности А. С. Пушкина, сложившиеся благодаря трудам ученых-пушкинистов, практиковавших биографический подход при, изучении художественных произведений поэта. Кроме того, он оказался1 весьма действенным в деле создания концепции «двупланного Пушкина».
В социологизирующем литературоведении 1920;1930;х гг. также существовали свои «партии» «биографистов» и «антибиографистов». Однако полемика велась в другом ракурсе: вопрос ставился о целесообразности изучения личности писателя в принципе. При этом презумпция каузальности между художественным произведением и явлениями внелитературного рядане отвергалась представителями ни той, ни другой противоборствующей группы.
В эмиграции декларативные антибиографические заявления опоязовцев нашли отклик в теоретических трудах M.JI. Гофмана. Однако в своих конкретных историко-литературных исследованиях ученый, как правило, следовал традиционной практике «вычитывания» биографических фактов из художественных произведений писателя. В' нашей работе мы предположили, опираясь на выводы и наблюдения В. Ф. Ходасевича, что это противоречие было обусловлено конфронтацией между теоретическими и историко-литературными интересами, которая существовала в сознании ученого.
Более характерной для эмигрантской историко-литературной ситуации была антибиографическая тенденция в подходе к художественным произведениямкоторая возникла еще на рубеже XIX—XX вв.еков в творчестве символистов и в типологически родственной этому творчеству критике Ю. И! Айхенвальда как реакция на господствовавшую в сфере гуманитарных наук позитивистскую методологию с ее игнорированием фикционального статуса художественных текстов.
Айхенвальд критиковал «биографистов» за эмпиризм исследований, по его мнению, препятствующий главной цели при изучении личности писателя — ее духовного аспекта. При этом критик в своей практике портретирования «силуэтов» той или иной писательской индивидуальности исходил из презумпции эмпатического «вживания» в данную индивидуальность как наиболее действенного «метода» для достижения указанной цели. Такой подход, по нашему мнению, способствовал субъективности биографического творчества Айхенвальда, так как «истинная» личность того или иного портретируемого им писателя могла отходить на второй план, уступая место его собственному, «читательскому», восприятию этой личности. В этом заключается особенность «антибиографической» позиции Айхенвальда.
Генетически символистский, мифопоэтический подход к личности писателя нами был рассмотрен на примере программного эссе В. В. Набокова «Пушкин, или правда и правдоподобие» (1937). Положительные взгляды Набокова на проблему биографии писателя выясняются в результате анализа его полемики с авторами «романизированных биографий» и, прежде всего — с В.Ф. Ходасевичем-пушкинистом. Акцентируя пушкинский код в. вопросе о достоверности «поэтической правды», Набоков обнажает методологическую некорректность жизнетворческой пушкинистской модели Ходасевича. Он доводит до абсурда установку Ходасевича на сбор и обработку информации о жизни поэта, в том числе носящей интимный характер, посредством переадресации этой установки на личность своего оппонента. По Набокову, «объек-тивнаяшравда» в. принципе не познаваема: к ней можно только приближаться. Необходимым условием для этого приближения является духовное сродство-исследователя и изучаемого им писателя. По крайней мере, если исследователь намеревается познать личность, например, Пушкина, он должен исходить в своих умозаключениях из собственных указаний поэта на этот счет, а не вступать с ним в полемику, настаивая на абсолютном статусе своей, на самом деле, субъективной «правды». Итак, автобиографические указания поэта, творчески развитые в воображении духовно родственного ему биографа, — вот, по Набокову, единственная гарантия «истинности» жизнеописания этого поэта.
В историко-биографических произведениях Ходасевича концепции личностей таких писателей XVIII века, как Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, А. Н. Радищев парадигматически связаны с указанными разновидностями антибиографического дискурса, характерного для русской науки и литературы 20-х-30-х годов XX века. В отличие от Тынянова, который реализовал в своих историко-биографических романах теорию «литературной личности» в эволюционном плане, Ходасевич рассматривал данное научное открытие как эффективный, но далеко не самодостаточный прием для создания полноценной концепции личности писателя. Для Ходасевича, в конечном итоге, решающую роль в познании «истинной» личности писателя играет анализ его мировоззрения sub specie aeternitatis — «с точки зрения вечности», с точки зрения его отношения к Богу. На наш взгляд, именно этот ракурс исследования является наиболее адекватным в применении к биографическому дискурсу Ходасевича в целом.
Положительные взгляды Ходасевича на проблему концепирования личности писателя выясняются в процессе анализа его полемики с А. С. Пушкиным как автором державинского сюжета «Истории Пугачева», с историками второй половины XIX-начала XX вв., прежде всего — с Я. К. Гротом, с критиками 1860-х гг., рецензировавшими «Записки» Державина, а также с писателями-сентименталистами — И. И. Дмитриевым и Н. М'. Карамзиным.
Суть своего несогласия с пушкинской концепцией личности Державина критик обозначил в предметно-логической форме Bi таких текстах-«спутниках» художественной биографии «Державин», как статьи «Пушкин о Державине», «Прежде и теперь», «Война и поэзия», «Дмитриев».
В первой из перечисленных работ Ходасевич обнажает некорректность прочтения «Истории Пугачева» в наукологическом плане. С другой стороны, указания его пародийного героя — педантичного «историка», начисто лишенного литературного вкуса, примененные в поэтологической функции, призваны акцентировать внимание читателя на чисто художественных средствах создания образа Державина. Кроме того, эти указания обозначают те аспекты в пушкинской концепции личности Державина, с которыми Ходасевич полемизировал как в биографии «Державин», так и в работах, тематически примыкающих к данному произведению.
Здесь же Ходасевич указывает на последователей пушкинской концепции неадекватности литературной и биографической личности Державина в лице историков второй половины XIX-начала XX вв. Я. К. Грота, Н. Н. Фирсова, Д. Г. Анучина. Сопоставлением их оценок деятельности Державина в эпоху пугачевщины, изложенной в автобиографических «Записках» поэта, с ее интерпретацией в «Истории Пугачева» Ходасевич указывает читателю, прежде всего, на факт знакомства Пушкина с этими мемуарами. По Ходасевичу, автором «Истории Пугачева», как и названными историками был замечен комический план в образе действий главного героя державинских «Записок». Первый его акцентировал в плане пародирования художественных особенностей «Записок», Грот и Фирсов попытались дезавуировать, исходя из собственной убежденности в их документальном статусе. Однако в любом случае герой «Записок» отождествлялся с биографической личностью их творца.
Еще более очевидным, по Ходасевичу, выглядит совпадение пушкинских взглядов на личность Державина с концепцией критиков-материалистов 1860-х гг. во главе с Н. Г. Чернышевским.
По мнению Ходасевича, данное совпадение взглядов, казалось бы, совершенно различных по своему мировоззрению критиков на проблему личности и творчества Державина вызвано игнорированием- «пророческого», ду-ховно-реалистическиго плана, мотивировавшего все действия поэта, как в жизни, так и в творчестве. Все они в большей или меньшей степени критиковали тщеславие и самомнение поэта, его вздорный и тяжелый характер. В случае с Пушкиным, как мы допустили, в этом подходе к Державину как к человеку не последнюю роль сыграло его общее скептическое отношение к типу характера, воплощенному, в культурно-историческом плане, в биографии и творчестве Руссо и его последователей. Но все же, по Ходасевичу, не это обстоятельство определило гротесковое акцентирование либо «сглаживание» человеческих слабостей Державина как героя «Записок», которые характерны для рецепции этого произведения Пушкиным, критиками-шестидесятниками и историками во главе с Я. К. Гротом, соответственно. Дело обстояло гораздо глубже и уходило своими корнями в онтологический план.
По Ходасевичу, Пушкин произвел революционный переворот в русской литературе (соответственно, в русском мировоззрении в целом), по масштабам сравнимый разве что с деятельностью-Петра I, когда в принципе отверг присущееейбытийственное отношение к миру, достигшее своего блистательного завершения в творчестве Державина, и сознательно направил усилия своего1 гения на воспевание исключительно «внешней» красоты «бренной» действительности.
Как было упомянуто выше449, критик обозначил это различие во взглядах Державина и Пушкина на задачи поэзии еще в 1914 году, в неопубликованной статье' «Фрагменты о Лермонтове». Здесь он, в частности, писал по поводу смены «державинского» поколения поколением «пушкинским»: «. волна ^ напряженной деятельности постепенно спадала. Создатели России один за другим сходили со сцены: их роль, была сыграна. Ими созданная, цветущая Россия от восхвалений Творца* переходила к восхвалению творений. Здесь и» заключена* основная, первоначальная разница между Державиным и Пушкиным, который-застал Россию уже созданную. Первый’воспел Творца, второй — тварьДержавин — господина, Пушкин — рабаДержавин — Фелицу-Екатерину, Пушкин — декабристов и горестную судьбу &bdquo-бедного Евгения". Основание пушкинской всеотзывчивости — любовь к земле, к &bdquo-равнодушной природе", сияющей &bdquo-красою вечною". Наиболее категорическое выражение этой любви дано в формуле:
Лишь юности и красоты Поклонником быть должен гений".
Ходасевич 1996; I: 440).
Буквально прочитывая «стихотворение Пушкина «То Dawe, ESQr» (1827) (откуда взяты последние цитируемые строки), Ходасевич снимает его иронический план и тем самым обнажает собственную оценку мировоззренческой позиции поэта: ведь в этом тексте арбитром в области искусства объявляется.
449 См. сноску 250. не кто иной, как дьявол (Мефистофель, шутливо рифмуемый Пушкиным с собственным «арапским профилем»).
В этой связи глубоко мотивированным представляется определение Ходасевичем в статье «Пушкин о Державине», последующих критиков личности и творчества Державина, разделявших, говоряусловно, «позитивистские», материалистические взгляды на цели и задачи искусства, как последователей Пушкина.
Таким образом, по Ходасевичу, «пушкинский» «земной» подход к личности поэта, служившего, в высоком смысле этого слова, самому Творцу, по определениюне: может быть адекватным, и, если уж искать применения этому подходу, топо-видимому, его следует переадресовать самому автору «Истории Пугачева» и другим,.условно говоря- «безрелигиозным» писателям— от П. М. Карамзина и И.И. ДмитриеваА.Н. Радищева и Н. Г. Чернышевского до И. Ф. Анненского?50, ВЖ Набокова, даже B! Bv Маяковского451 и Макси.
•1. • ма Горького.
По Ходасевичу, писатели-сентименталисты, и среди них, прежде-всегоКарамзин и Дмитриев, каки Пушкин, начисто «проглядели» духовно-реалистический план в жизни и творчестве Державина. Борясь с одними литературными условностями во имя ложно понимаемого- «реалистического» отношения к миру человеческих чувств, они, так сказать, «навязали» русской литературе другие литературные условности щ в конечном итоге, чуждое для нее отношение к миру. В этом смысле они явились «предтечами» Пушкина.
Дмитриев и Карамзин перенесли в жизнетворческий план собственные эстетические установки на создание литературной личности. Ходасевич гротескно обнажил данную стратегию поведения в биографии «Державин» в так называемых сценах «знакомства Карамзина с главным: героем» и «второгообеда в присутствии А.С. Шишкова». По контрасту он изобразил «естествен.
450 Интерпретацию ходасевичевской концепции личности Анненского см. в нашей. работе: Черкасов 2004.
451 Исчерпывающий анализ ходасевичевской концепции личности Маяковского см. в работе: Мальмстад 1995;1996 ное" поведение Державина в быту, проецируемое на творчество поэта. Этим приемом Ходасевич добился, эффекта переадресации иронических по отношению* к личности Державина реплик Карамзина и Дмитриева на их собст-венныеперсоны.
Вконтексте творчества Ходасевича жизнетворческое поведение Карамзина и Дмитриева ассоциируется с идеологией и практикой любовных отношений шестидесятников во главе с Чернышевским. Эта связь была: отчетливо сформулирована в статье Ходасевича «Лопух», где между взглядами на любовь поклонников «романтической &bdquo-черемухи» «, то есть писателей-сентименталистов, и последователями: «социалистического &bdquo-лопуха» «проводитсяаналогия-по признаку условности, илив других терминах, лицемерия, присущего тому и другому мировоззрению.
Освещение лицемерного отношения шестидесятников к роли любовного чувства в социальных отношениях, проводимое по контрасту с демонстрированием традиционных взглядов на этот вопрос Державина и его современников, — позволяет Ходасевичу. указать, не толькона некомпетентность, предвзятость, и идеологическую ангажированность первых рецензентов «Записок» поэтано и на генезис их морали. В биографии «Державин» Ходасевич иронически акцентирует автореферентные мотивы в повести А. НРадищева «Путешествие из Петербурга в Москву», обнажая нетождественность литературной и биографической личности кумира шестидесятников, которого они противопоставляли «ретрограду» Державину. Тем самым, он опровергает их утверждения об «искренности», «правдивости» высказываний героя повести Радищева, трактуемого в биографическом плане. Кроме того, Ходасевич по пунктам развенчивает представления шестидесятников по поводу высоких нравственных качеств Радищева и его окружения, переадресуяим самим выдвинутые против Державина обвинения в низкопоклонстве, лицемерии, лести и т. д.
Последователями державинской традиции в русской литературе, по Ходасевичу, являются А. С. Грибоедов и М. Ю. Лермонтов. Первый из названных писателей, как и его старший современник, относился к своему пророческому дару со всей ответственностью, сознательно следуя в своей жизни и творчестве ведомым ему велениям Абсолюта. Для адекватного понимания действий Грибоедова, стоящего у порога своей физической смерти, необходимо учитывать план «четвертого измерения», проявляющийся в сознательном выборе писателем в качестве образца для поведения библейского и энее-ва кода.
Фигуру М-Ю. Лермонтова Ходасевич выделил из круга писателей «пушкинской» эпохи уже в упомянутой статье «Фрагменты о Лермонтове». Здесь Лермонтов. представлен как поэт, который, в отличие от своих современников, не-утратил благодатного контакта с Богом, будучи наделен даром прямого к Нему обращения. В этом плане он является достойным наследником автора «Бога». В знаменитом пацифистском стихотворении «Валерик» Лермонтов, выступая, противником, колонизаторской политики царского правительства, продолжает христианско-гуманистическую миролюбивую традицию, заложенную в русской литературе Державиным в таких одах, как «На взятие Измаила» и «На взятие Варшавы».
Таким образом, по Ходасевичу, дело Державина. бессмертно, поскольку находит своих продолжателей в лице таких выдающихся поэтов, как Грибоедов и Лермонтов, живших в эпоху, когда с легкой руки Н. И. Гнедича, К. Н. Батюшкова и особенно А. С. Пушкина о жизни и творчестве певца Екатерины принято было упоминать в ироническом контексте452. На наш взгляд, данный вывод Ходасевича по поводу вневременной значимости державинской традиции для русской литературы носит автореферентный характер. Ходасевич создал свой памятник Державину и русской литературе XVIII—XIX вв.еков, не только сфокусировав в своем творчестве основные традиции в изучении жизни и творчества «отца русской поэзии», его современников и ближайших потомков, но и обозначив широкие перспективы для дальнейшего исследова.
452 Об этом см.: Кошелев В. А. 1995. ния этой во многом переломной эпохи в развитии русской культуры и национального самосознания.
Итак, анализ биографических концепций Ходасевича, проведенный в рамках теории «литературной личности», а также в плане исследования их полемической направленности на существующие представления о личности того или иного писателя, показал перспективность такого подхода к изучению творчества этого биографа в целом. Концепция поэта, принадлежащая Ходасевичу, на наш вкус, звучит удивительно свежо и правдиво на общем фоне материалистического подхода к проблеме писательской биографии и к связанному с личностью творца феномену художественного творчества, который был характерен для историко-литературной ситуации межвоенного двадцатилетия. Это ощущение продиктовано нашим убеждением в адекватности подхода Ходасевича к такому чудесному, в буквальном смысле этого слова, явлению, каковым является Поэт.
В связи с вышесказанным представляется актуальным продолжение исследования историко-биографического творчества Ходасевича в том ракурсе, который был принят в нашей работе, с учетом отмеченной релевантности религиозно-идеологического плана в построении представленной в ней иерархии писателей. При этом, как мы полагаем, не целесообразно отгораживаться неприступной стеной интралитературного дискурса ни от политики, ни от мифов, ни от других многообразных проявлений духовной деятельности человека.
