Поэтика безмолвия в русской литературе 1820-начала 1840-х годов: От «Невыразимого» В.А. Жуковского к «Мертвым душам» Н.В. Гоголя

Природа реализма русской классической литературы XIX века уже в конце 1970;х годов была предметом острых открытых дискуссий именно в аспекте сущностных характеристик, прояснения онтологических оснований явления [Кожинов 1978; Маркович 1978]. Актуализация традиции отечественной филологии по изучению исторической поэтики художественной словесности позволила через двадцать лет, в дискуссии на рубеже XX—XXI вв.еков, достаточно однозначно и предметно зафиксировать плодотворность и перспективность данного ракурса рефлексии национального эстетического наследия [Белая 1996; Манн 1996аЯнушкевич 1998 и др.].

Русская литература к двадцатым годам XIX века оказывается в ситуации уникальной и беспрецедентной: на нее возлагаются функции, которые в допетровскую эпоху выполняла Церковь, а в течение почти всего XVIII века — государство. Создание светской литературы в условиях секуляризированной культуры, а затем постепенное отдаление словесности от государства обусловили тот факт, что литература в начале XIX века «занимает вакантное место духовного авторитета», при этом на нее переносятся «многие традиционные религиозные представления» [Лотман 1996г]. Важной в этой связи представляется работа М. Н. Виролайнен «Речь и молчание» (2003), в которой единое пространство русской литературы осмысляется автором как «культурный космос». Смена культурных эпох связывается с изменением соотношения «ключевых устрояющих принципов миропорядка». Ученый выделяет четыре формообразующих начала мироустройства, свойственного русской культуре: уровень канона, уровень парадигмы, уровень слова, уровень непосредственного бытия. Допетровская эпоха — время «канона», который «обеспечивает единство первейших жизненных ориентиров и ценностей, единство в церковной вере, в суевериях, в житейском строе» [Виролайнен 2003: 20]. Канон как общий для всех принцип мироустройства (неявленный, но живой и актуальный закон) реализуется в слове, характер которого жестко определен парадигмой. Парадигма «как особая номенклатура поэтического слова» [Виролайнен 2003: 40] обеспечивает связь между каноном и непосредственным бытием. Развитие русской истории, с точки зрения исследователя, представляет собой постепенное «сворачивание» четырехуровневой культуры (канон — парадигма — слово — жизнь) сначала до трехуровневой, а к 20−30-м годам XIX века — до двухуровневой. Исчезновение формообразующих принципов (сначала канона, а затем и парадигмы) приводит к тому, что русская словесность берет на себя все функции, присущие канону, и оказывается лицом к лицу с действительностью. Отсюда — небывалая нагрузка на слово: «В силу памяти о каноне слово знает свою сакральную природув силу памяти о парадигме оно мыслит себя как эталон. В условиях двухуровневой культуры эти функции совмещаются, что приводит в известном смысле к самосакрализации словесно-мыслительного уровня» [Виролайнен 2003: 56].

Повышение статуса личности, ее самоценности и неповторимости, ведет одновременно к раздробленности человеческого сознания и отчуждению индивида от мировой и социальной целостности. Писатели и мыслители XIX века ощущают этот процесс как угрозу разрушения единых духовных ценностей, утрату «бесспорного и непререкаемого» [Бахтин 1975: 145] языка. Изменение представлений о мировой целокупности и роли субъекта в ней отражается в постепенном переходе к качественно новой поэтике, рефлексируемом исследователями как переход от «эстетики тождества» к «эстетике противопоставления» [Лотман 1998], от традиционалистской, нормативной эпохи к неканонической, индивидуально-творческой, к поэтике художественной модальности [Аверинцев и др. 1994; Бройтман 2004; Михайлов 1988 и др.]. Вы-зреваемая в недрах эстетического сознания потеря абсолютности единого авторитетного источника, которым поверялась бы истинность или ложность человеческого слова (а таким источником несомненно являлось Слово христианское), заставляет художников XIX века «проговаривать» еще недавно, казалось бы, «вечные истины» и искать пути введения в создаваемый текст христианских ценностей и категорий. И одним из таких средств воплощения в художественном произведении универсальных, вечных значений становится поэтика безмолвия. Именно безмолвие, неразрывно связанное со словом, в отличие от него является неким абсолютом, в чистом виде не поддающимся интерпретации в свете категорий истинности / ложности, и потому наиболее действенным и многозначным феноменом. Таким образом, актуальность выбранной темы обусловлена как минимум тремя обстоятельствами. Первое — сама природа литературы как искусства словесного, где наряду с тем, о чем текст «говорит», всегда присутствует то, о чем текст «молчит"1. Второе — особый статус художественного слова, присущий русской классической литературе. Ориентация классиков первой половины XIX века на христианскую систему ценностей обеспечивает рассмотрение ими Логоса как конечной цели духовных и творческих устремлений, а также следование традиции безмолвия в рамках православного мышления. Третье — изменения в культурной и политической жизни страны 1990;х годов, стимулировавшие интерес к нравственно-религиозным аспектам творчества, позволяют по-новому оценить семантику безмолвия в известных, даже хорошо изученных, текстах. Более того, возникает необходимость изучения поэтики безмолвия как явления системного и знакового для всей русской классической литературы.

В отечественной литературе XIX века существуют тексты, тема безмолвия в которых заявлена достаточно явно, открыто. Анализ данной темы в них и ранее был неустраним из процедуры осмысления и истолкования художествен.

1 См., например: «Но такая зона — назовем ее зоной речи — всегда соседствует с не менее значимой зоной молчания, с полем неназываемого, которое участвует в строительстве культурного целого не менее активно, чем речь» (Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб., 2003. С. 437). ного произведения. Поэтому на рубеже тысячелетий гуманитарная мысль располагает исследованиями безмолвия как культурологического, философского, религиозного феномена. С другой стороны — на сегодняшний день в отечественном литературоведении накоплено значительное количество наблюдений по феномену безмолвия в рамках конкретного произведения1 или индивидуальной художественной системы2. Эти наблюдения, к сожалению, не увязываются между собой, не ставится цель проследить динамику развития данного явления с учетом работ первого порядка.

Наиболее существенными в указанном направлении представляются следующие фундаментальные исследования. В «Очерках по антропологии молчания» К. А. Богданова (СПб., 1997) полно представлены различные подходы к молчанию в традициях литературного, мистико-религиозного, фольклорного, философского и социо-политологического дискурсов. Автор подчеркивает необходимость комплексного анализа семантики молчания. В то же время обозначение различных идеологических практик, с точки зрения которых анализируется данный феномен, позволяет разграничить такие области исследования, как философию молчания, религиозный и мифологический аспекты молчания, прагматику молчания, молчание как коммуникативный фено.

1 Винокур Г. О. Комментарии к «Борису Годунову» А. С. Пушкина. М., 1999; ГиршманМ.М. Анализ поэтических произведений А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева. М., 1981; Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1995; Королева Н.В. Ф. Тютчев. Si-lentium! // Поэтический строй русской лирики. Л., 1973; Манн Ю. В. «Невыразимое» Жуковского // Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976; Строганов М. В. «Немая сцена» в «Ревизоре» // Драма и театр. Вып. 2. Тверь, 2001; Тынянов Ю. Н. Проблема стихотворного языка // Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М., 1993. С. 23−108- Эткинд Е. Г. Язык для Невыразимого // Эткинд Е. Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVIII—XIX вв. М., 1999 и др.

2 Вайскопф М. Я. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. М., 2002; Виролайнен М. Н. Речь и молчание у Пушкина // Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб., 2003. С. 437−444- Гончаров С. А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте. СПб., 1997; Димитров Е. Безмолвие у Достоевского // Достоевский и современность. Ч. I. Новгород, 1991. С. 48−52- Соловьев С. М. Изобразительные средства в творчестве Ф. М. Достоевского. М., 1979. мен, семантику молчания, поэтику молчания и т. д. Прагматике и семантике молчания посвящен сборник лингвистических работ «Логический анализ языка. Язык речевых действий» (М., 1994). Особый интерес здесь представляют статьи Н. Д. Арутюновой «Молчание: контексты употребления», А. Г. Грека «О словах со значением речи и молчания в русской духовной традиции» и М. А. Дмитровской «Природа: язык и молчание (О миросозерцании А. Платонова)». Герменевтические подходы к способу функционирования в художественном тексте слова и молчания намечены М. М. Бахтиным в записях 1970;1971 годов1 и М.Н. Виро-лайнен в уже упоминавшейся книге «Речь и молчание» .

Опираясь на эти и ряд других работ, исследующих различные аспекты феномена безмолвия, можно в качестве рабочего инструментария составить целый перечень способов введения семантики безмолвия в художественный текст.

1. Прямая номинация. Употребление в тексте слов с общей семантикой «ситуация, когда никто не говорит», «отсутствие звуков"1 и однокоренных им: молчание, безмолвие, тишина, тишь и т. д. В качестве синонимов эти слова рассматриваются в словаре В. И. Даля, в «Словаре языка Пушкина», 17-томном словаре русского языка. Разграничивая значения этих синонимов, многие исследователи сходятся во мнении, что «молчание» существует только в человеческом мире, тогда как «тишина» — природный феномен [Бахтин 1986; Арутюнова 1994]. Соглашаясь с такой трактовкой данных лексем, мы предлагаем «безмолвие» в качестве обобщающего понятия для «молчания» и «тишины», допуская тем не менее, что практика обозначения семантики безмолвия в худо.

1 «Молчание — осмысленный звук (слово) — пауза составляют особую логосферу, единую и непрерывную структуру, открытую (незавершимую) целостность» (Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 357).

2 «Каждый текст о чем-нибудь молчит, и зона его молчания суть та область, которая взывает к усилиям герменевтическим. Ибо герменевтика — это про-речение несказанного, и тем она отличается от многих других областей филологии, направленных на истолкование сказанного» (Виролайнен М. Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб., 2003. С.

Н). жественном тексте неизмеримо богаче словарных статей и допускает употребление контекстуальных синонимов: пустота, немота, глухота, слепота, пауза, беззвучие и т. д.

2. Тропы (метафоры, фразеологизмы) и стилистические фигуры (умолчание, эллипсис, эквиваленты текста (Ю.Н. Тынянов), бессоюзие и др.).

3. Графические средства организации текста: тире, многоточие, отточие и др.

4. Изъятие, отсутствие структурно или содержательно необходимого элемента текста: пропуски, «лакуны», опущенные мотивировки, недоговоренности, «возможные сюжеты» (С.Г. Бочаров), нерасшифрованные сообщения, отсутствие драматического героя в ключевых сценах и т. д.

5. Ирония как форма умолчания (М.М. Бахтин).

6. Жест героя как поэтическая реализация безмолвия (Е. Димитров).

7. Изображение через отрицание, конструкция «не» как сквозной предикат героя (С.А. Гончаров).

В тексте семантика безмолвия воплощается на уровне разных элементов художественного целого: в субъектно-речевом строе произведенияв структуре объекта изображения (мотив безмолвия, характеристика героя, особенности сюжетного построения, пейзаж).

Общеизвестны и затекстовые реализации феномена, например, молчание «первичного, не созданного» автора (М.М. Бахтин), иные особенности авторской стратегии (отказ от художественного творчества, отсутствие текстов в определенный период, публичный внетекстовый жест как эквивалент молчания «первичного» автора).

1 См.: Новый объяснительный словарь синонимов русского языка. Второй выпуск. М., 2000. С. 197,337.

Обращенность к онтологическим основам человеческого бытия, свойственная русской классической литературе, обусловливает присущую ей особую поэтику. Выход в 1982 году монографий В. М. Марковича и Р.Г. Назирова1 обостряет интерес к средствам воплощения универсальных значений в художественном тексте. В современной науке уже не подвергается сомнению то, что произведения русской классики строятся через синтез двух планов бытия — конкретно-исторического содержания и «универсального плана» или «скрытого мифа» — и что для включения «универсального плана» в реалистическую картину мира требуются «иные образные формы», «новые реалии». Ориентируясь на указанные исследования, автор данной диссертационной работы предполагает, что наличествует некая поэтика «высшей реальности» как система средств выражения в произведении «универсального смыслового плана». Поэтика безмолвия, таким образом, является одной из ее подсистем. Безмолвие, заявляемое как знак, воплощает переход от «социально-бытового содержания» произведения к универсально-смысловым значениям.

Цель диссертационного исследования — выявить динамичность и системность поэтики безмолвия в русских классических текстах 1820-начала 1840-х годов.

Для достижения цели в диссертации решается ряд задач:

1) вычленить средства создания семантики безмолвия в текстах и показать значимость знаков безмолвия в функционировании художественного целого;

2) описать поэтику безмолвия в произведениях, репрезентативных для русской литературы 1820-начала 1840-х годов, как систему;

3) прояснить ценностную направленность поэтики безмолвия в текстах знаковых фигур русского литературного процесса 1820-начала 1840-х годов.

Объектом исследования являются жанровые образцы русской классики.

1 См.: Маркович В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века (30−50-е годы). JI., 1982; Назиров Р. Г. Творческие принципы Достоевского. Саратов, 1982.

1820-начала 1840-х годов. Хронологические рамки темы диссертационной работы охватывают период становления и развития неканонической эпохи русской словесности. Они позволяют проследить системное движение поэтики безмолвия на примере произведений, принадлежащих к стержневым жанрам эпохи и созданных ее ведущими авторами (Жуковский, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тютчев). Выбор произведений во многом обусловлен указанием на важность темы безмолвия, содержащемся в самом тексте: таковы, например, названия стихотворений Жуковского «Невыразимое» и Тютчева «Silentium!», образ Молчалина в «Горе от ума» Грибоедова, «немая сцена» в «Ревизоре» Гоголя, последняя ремарка в «Борисе Годунове» Пушкина. Обращение к манифестарному пушкинскому «Пророку» вызвано необходимостью рассмотрения роли поэта в становлении новой эстетики и создании мифа о «золотом веке» русской словесности. В качестве контекста привлекаются лирические произведения Пушкина («Эхо», «Разговор книгопродавца с поэтом», «Друзьям» и др.), Тютчева («Не то, что мните вы, природа.», «Видение», «Когда сочувственно на наше слово.», «Нам не дано предугадать.» и др.), Лермонтова («Выхожу один я на дорогу.», «Не верь себе», «Мое грядущее в тумане.», «1831-го июня 11 дня» и др.). Общепризнанное движение литературного процесса в обозначенный хронологический промежуток «от поэзии к прозе» обусловило структурное построение диссертационного исследования: лирика — драма — эпос. «Евгений Онегин», «Герой нашего времени» и «Мертвые души» интерпретируются в отечественной науке как образцы «ранней», «синкретической» фазы развития жанра романа [Маркович 1982; Недзвецкий 1997; Тамарченко 1997], напомним, что Пушкин, Лермонтов и Гоголь создали по одному произведению этого жанра. Выбор «Преступления и наказания» Достоевского в качестве дополнительного объекта исследования обусловлен, во-первых, традицией объединения имен Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Достоевского как «магистрального пути» развития русской словесности, своеобразного «метасюжета» литературы XIX века [Бочаров 1999; Виролайнен 2003], во-вторых, традицией обозначения творческой преемственности «Пушкин — Лермонтов» и «Гоголь — Достоевский». Наконец, анализ «Преступления и наказания» позволяет подвести промежуточные итоги развития поэтики безмолвия на протяжении почти полувековой истории русской литературы на примере сформировавшегося жанра романа.

Предмет исследования — поэтика безмолвия в обозначенных текстах.

На защиту выносятся следующие основные положения.

1. В русской литературе 1820-начала 1840-х годов наличествует оригинальная поэтика безмолвия. Она характерна для текстов, входящих в литературный канон этого времени («Невыразимое» В. Жуковского, «Пророк», «Борис Годунов», «Евгений Онегин» А. Пушкина, «Герой нашего времени» М Лермонтова, «Горе от ума» А. Грибоедова, «Silentium! Ф. Тютчева, «Мертвые души» Н. Гоголя и др.).

2. Поэтика безмолвия от 1820-х к 1840-м годам приобретает все более системный и многоэлементный характер.

3. Она обогащается новыми значениями и функционирует на все более расширяющемся конструктивном пространстве художественного целого классических произведений. Это свидетельствует о динамичности данного феномена.

4. Формирование и интенсивное обогащение поэтики безмолвия связано с ощущением русскими писателями необходимости усиления эстетического воздействия на духовный строй читателей христианской России, с предчувствием ценностного (религиозного) кризиса национального сознания в завершающие десятилетия XIX века.

Научная новизна работы заключается в том, что поэтика безмолвия в ней впервые рассматривается как явление знаковое для русской литературы 1820-начала 1840-х годов, имеющее системный и динамичный характер.

Теоретико-методологической базой диссертационного исследования послужили общегуманитарные исследования феномена безмолвия (М.М. Бахтин, М. Бубер, Н. Д. Арутюнова, К.А. Богданов), литературоведческие работы, посвященные теме безмолвия в определенном художественном тексте или индивидуальной творческой системе (М.Я. Вайскопф, М. Н. Виролайнен, С. А. Гончаров, Г. А. Гуковский, Е. Димитров, О. Б. Лебедева, Ю. М. Лотман, Ю. В. Манн, С. М. Соловьев, Е. Г. Эткинд и др.), исследования, посвященные логике развития русской литературы XIX века (Л.Я. Гинзбург, А. И. Журавлева, Ф. З. Канунова, Ю. М. Лотман, В. М. Маркович, В. А. Недзвецкий, Н. Д. Тамарченко, А. С. Янушкевич и др.), авторитетные работы, посвященные творчеству конкретного писателя.

Методы исследования связаны с целью и задачами диссертации, ее материалом и предметом. Методология работы строится на сочетании элементов системно-целостного (М.М. Гиршман, Б. О. Корман, В.В. Федоров), типологического (Л.Я. Гинзбург, Ю. М. Лотман, Ю. В. Манн, В. М. Маркович, Н.Д. Тамарченко) и культурологического (М.М. Бахтин, С. Н. Бройтман, М.Н. Виролайнен) подходов к анализу литературных явлений.

Апробация работы проводилась в форме докладов на XXIV Международных чтениях «Достоевский и мировая культура» (Санкт-Петербург, 1999), межвузовских научно-практических конференциях «Художественная литература, критика и публицистика в системе духовной культуры» (Тюмень, 2000), «Город как культурное пространство» (Тюмень, 2003). Диссертация обсуждалась на заседаниях кафедры русской литературы Тюменского государственного университета. Основные положения диссертационной работы отражены в девяти публикациях.

Практическое использование полученных результатов возможно в процессе чтения общих и специальных курсов по истории русской литературы XIX века и творчеству отдельных писателей, в школьном преподавании классической отечественной словесности.

Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка. Содержание изложено на 168 страницах, список литературы включает 360 наименований.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

.

Развернутый анализ поэтики безмолвия в знаковых текстах русской литературы 1820-начала 1840-х годов позволяет сделать ряд выводов.

Феномен безмолвия является одной из концептуальных составляющих художественного сознания крупнейших литераторов обозначенного периодаон наличествует в произведениях всех родов ведущих жанров русской литературы.

Особый статус поэзии в 1820—1830-е годы (М.Н. Виролайнен, Л. Я. Гинзбург, Ю.М. Лотман), когда поэтическое слово наделяется функциями Логоса, и одновременно недоверие к сентенциозной эстетике классицизма обусловливает поиск нового слова, свободного от заданности и предсказуемости. Возникает проблема соотнесенности художественного слова и Логоса, соответствия автора созданному им тексту. «Безмолвие» становится неотделимой характеристикой божественного Слова: поэт, не причастный высшей истине, не обладает свойствами пророка, то есть не способен выразить высшую истину и выполнить свою миссию. Христианская культура предполагает некий общий язык, понятный только посвященным, не причастные ему остаются слепы и глухи к высшей правде. Выражение этой правды требует особых форм воплощения. Процесс обретения «нового слова» как момент нравственного преображения, очищения и воскресения в новом статусе показан в стихотворении «Пророк» (1926) Пушкина. Полемичность пушкинского и лермонтовского одноименных стихотворений предопределяет два основных направления для развития семантики «безмолвия» в последующих классических произведениях: как сверхзнание об общей Истине и как утрата общего ценностного языка.

Таким образом, в лирике 1820−1830-х годов эксплицирование значений «тишины» и «молчания» знаменует собой переход к качественно новому пониманию человеческой личности и образа мира в целом. Описание поэтическими средствами мистическо-религиозного опыта и «внутреннего» человека расширяет художественные возможности слова и снимает романтическое двоемирие, утверждая неразрывность и взаимообусловленность конечного и бесконечного планов человеческого бытия. В этот период складываются словесные формулы с семантикой «безмолвия». Их основные значения — «присутствие невидимого Бога» в природе и душе лирического героя, состояние «внутреннего бытия», «невыразимость» Божественного. Соотношение понятий «молчания» и «слова» реализуется в оппозициях «живое» — «мертвое», «внутреннее» — «внешнее», «тишина» — «шум», «ты-я» — «другой», «бытие» — «небытие». «Безмолвие» приобретает аксиологические характеристики, оно может оцениваться как положительно (высшая степень слова), так и отрицательно (невозможность коммуникации с другим, прерывание связи с Абсолютным).

Своеобразие функционирования «поэтики безмолвия» в драматургии 1820−1830-х годов обусловлено в первую очередь воплощением в текстах нового типа героя. С этим связано ее «сосредоточение» именно в рамках персонажа — прежде всего, в качестве его характеристики. Указание на манеру «говорения» — «молчания» может содержаться в высказываниях других героев, в «говорящих» фамилиях, в авторских комментариях. Семантика «безмолвия» усложняется и обогащается новыми значениями: немота, косноязычие, молчаливость, бессловесность, которые, в свою очередь, наполняются различным содержанием в зависимости от контекста. Появляется «безмолвный» герой, чаще всего выполняющий сюжетообразующую функцию.

Усложняется антитеза «безмолвие — слово». Безмолвие (акт молчания) теперь не просто противопоставлено Слову (акту говорения) как «отсутствие звука — наличие звука», а являет собой некую особую природу этого самого Слова: лишение слова значимости (в ситуации признания героя сумасшедшим) или признание слова бессмысленным (в ситуации самозванства). «Безмолвие» реализуется в диалогах и полилогах, характеризуя отношения героев между собою или отношения героя с обществом. Невозможность услышать другого и понять его усиливается метафорой глухоты («Горе от ума»), бессмысленность общения, изначально построенного на лжи, вранье и неправильной, ошибочной установке (воплощение «миражной», неправильной интриги) сопровождается метафорой слепоты («Ревизор»). «Безмолвие» входит в антиномические отношения с категорией «шум». Наличие «шума» может оборачиваться как этическим плюсом («мнение народное» в «Борисе Годунове»), так и этическим минусом («общественный приговор» в «Горе от ума»). Наконец, в «Ревизоре» вырабатываются принципы конструирования «символа безмолвия», включающего в себя все знаки «безмолвия», рассредоточенные по тексту.

Поэтика безмолвия" в эпоху становления жанра романа прежде всего отражает состояние отчуждения и разобщенности, свойственное русскому сознанию в сороковые годы XIX века. Следование логике развития русской словесности как отходу от пушкинской «меры» в творчестве Лермонтова и Гоголя, и манифестируемый возврат к ней в романах Достоевского, позволяет интерпретировать «поэтику безмолвия» в «Евгении Онегине» как некую норму соотношения в художественном тексте «речи» и «молчания». Для пушкинского романа, как и для всего творчества Пушкина в целом, свойственно четкое обозначение границ между этими двумя феноменами. «Безмолвие», участвуя в формировании различных элементов художественного целого (пропущенные строфы- «возможные сюжеты», характеристики героевумолчания как знаки тайны о человеке и бытииоткрытость финала, символизирующая незавершенность героя и жизни), в первую очередь призвано обеспечить взаимопроникновение эстетического и реального планов бытия, зафиксировать множественность смыслов любого явления действительности. «Безмолвие» у Пушкина не имеет трагической окраски, а вместе со словом воссоздает структуру самой жизни.

Основное значение «безмолвия» у Лермонтова, свойственное как его лирике, так и роману, связано с фиксацией процесса отчуждения, демонической природы человека вследствие его отпадения от основ Божественного миропорядка. Итогом такого состояния становится потеря коммуникативных связей с другими людьми в рамках единой мировой целокупности и осознание того, что возврат к первоначальной гармонии возможен лишь в исключительных, пограничных обстоятельствах.

Природа молчания, а соответственно, и природа отчуждения, получают своеобразное осмысление в каждой главе — в зависимости от субъекта рассказываемых событий (литератор, Максим Максимыч, Печорин), от ситуации, в которой находится Печорин, от той системы персонажей, которые его окружают («Журнал Печорина»). «Безмолвие» как непонимание может быть связано с коренным различием жизненных и мировоззренческих сфер героев («Бэла», «Тамань»), с разными позициями по отношению к светскому языку и социальным ролям («Княжна Мери»). «Внешнему» молчанию как атрибуту определенной заданной роли противопоставлено молчание «внутреннее», основанное на схожести ценностных установок персонажей. Мотив «тишины», проходящий сквозь все романное повествование, обеспечивает сюжетное единство «Героя нашего времени», задает принцип изображения героев и событий (от «внешнего» к «внутреннему») и формирует универсальный, метафизический, план романа.

Жанровая многоплановость «Мертвых душ» обусловливает сложную смысловую и структурную природу «безмолвия» в тексте. «Безмолвие» реализуется прежде всего в своей отрицательной семантике, являясь одним из художественных приемов, отражающих негативную эстетику и антропологию писателя. На изобразительном уровне высказывание или молчание героя определяет его статус в оппозиции «живой» — «мертвый» («динамический» — «статический», «направленный» — «ненаправленный»), обозначает смысловую наполненность категорий «души» и «пути». «Безмолвие» реализуется как «определенность», «ограниченность», «окаменелость», сопровождается «неподвижностью», «застывшестью». Авторское «молчание» (прием паузы, интроспекция или отказ от нее, уклонение от объяснений) разграничивает роль автора как свидетеля событий и как создателя-творца. Воплощаясь на эмпирическом уровне в отрицательной семантике (пустота, ничто и т. д.), знаки «безмолвия» в то же время являются как бы теми предельными точками, которые осуществляют выход в символическую, универсальную плоскость поэмы в прозе. «Безмолвие» как отражение «бездушности», бездуховности и пошлости нарушается «живым» словом, обозначающим божественное начало в человеке и возможность его дальнейшего преображения. Принцип столкновения «живого» и «мертвого» слова характерен в целом для структурного решения произведения. Двуплано-вость поэмы в прозе создает ситуацию сопряжения в тексте позиции писателя (лирические отступления) и позиции мира (всей Руси). По отношению к застывшей и безмолвной Руси обращенное к ней слово автора намерено стать живым источником, ее преображающим. Финал первого тома «Мертвых душ» трактуется как прямой диалог автора-пророка и читателя. Взаимонаправленность и взаимообусловленность мира и пророка выступают условием преображения реальности как обретения истинного слова, желаемого синтеза. Воплощение этого синтеза, насколько известно, предполагалось во втором и третьем томах поэмы.

Акт сожжения второго тома «Мертвых душ» можно рассматривать как отказ Гоголя от художественного слова, своеобразный выбор молчания как человеческой и писательской позиции. В то же время поступок писателя знаменует переход к качественно новому, учительному, слову и является, с христианской точки зрения, необходимым условием его обретения.

Новая ремифологизация романа, начавшаяся с Достоевского, ведет как к созданию особой поэтики, построенной на евангельских и литературных мифологических и мистических элементах, так и обусловливает возрастающую «мистеризацию» жанровой формы. Направленность к Богу как сознания писателя, так и его героев, убеждение в действенности не логики, а художественной образности, стремление отразить действительность и человека во всем многообразии и противоречивости (при понимании неисчерпаемости того и другого и принципиальном отказе от последнего, завершающего слова) — все это обусловливает установку Достоевского на символизацию конкретных фактов действительности. Безмолвие, как выражение внеязыковой и сверхчувственной сущности, позволяет осуществить прорыв от эмпирического плана романа к универсальному, метафизическому.

Таким образом, Достоевский, оставаясь в рамках художественного слова, реализует в романной поэтике «безмолвие» как средство введения в текст христианских значений, как способ выхода к универсальному, метафизическому плану романов, возможность открыть бесконечность смыслов, отказавшись от традиционного авторского объяснения. Участвуя в формировании практически всех конструктивных элементов художественного целого, поэтика безмолвия обуславливает особую (мистериальную) природу художественного слова Достоевского и своеобразие его творческого метода. В «Преступлении и наказании» наблюдается формирование структурных и семантических принципов поэтики безмолвия, которые впоследствии в усложненном виде будут представлены в остальных «больших» романах писателя 1860−1870-х годов.

Очевидно, что изучение функционирования феномена безмолвия в пределах индивидуальных художественных систем русской литературы середины XIX века, а также последних десятилетий данного столетия требует целого ряда специальных исследований. Данная задача, скорее всего, может быть решена лишь коллективными усилиями ученых. Детальное и фронтальное изучение поэтики безмолвия в русской литературе XIX века позволит в перспективе прояснить логику той ценностной трансформации отечественной культуры, которая станет основным событием литературного процесса в 1880—1890-е годы и во многом определит судьбу культуры уже нового века.