1. В начале XX века 3. Фрейд задал вопрос, определивший направление научного познания наследия Ф. М. Достоевского: «Добьемся ли мы ясности в этой сбивающей с толку сложности?». Именно в связи с многоаспектностью творчество писателя стало объектом пристального внимания ученых самых разных областей знания: философии, литературоведения, лингвистики, культурологии, психологии. В результате, на сегодняшний день достоевсковедение насчитывает огромное количество как основательно разработанных концепций, так и противоречивых интерпретаций самых разных составляющих художественного мира Достоевского.
Одной из таких граней, не раз освещавшейся в литературоведении, является онейрическая3 реальность, значимость которой для героев остроумно отметил De Vogue: «Эти люди никогда не едят <.>, почти не спят, но когда спят, обязательно видят сны"4.
Подобная активность видений различной структуры i обуславливается интерпретаторами, в основном, личным интересом писателя к этой сфере. Действительно, по свидетельству биографов и дневниковых записей можно судить о том, что восприятие Достоевским снов и сновидений выходит за пределы только художественного повествования, становясь важным моментом самой жизни: «я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими», — писал Ф. М. Достоевский в 1866 году А. Г. Сниткиной5.
2 Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство //Фрейд 3. «Я» и «Оно». Труды разных лет. В 2-х кн. Кн. 2. Тбилиси, 1991. С. 408.
3 Онейрический (как вариант онирический) происходит от имени древнегреческого бога снов Oneirosa и является синонимом слова «сновидный».
4 De Vogue. Le roman. Paris, 1927. P. 146.
5 Сниткина-Достоевская A. Г. Из воспоминаний //Ф. M. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. M., 1964. С. 31−32.
Однако богатый онейрический материал в творчестве писателя по целому ряду причин до настоящего времени глубоко и всесторонне не исследовался в отечественной гуманитарной науке6. Опубликованные в последние десятилетия статьи, прямо связанные с изучением специфики литературного сна и сновидения, почти все, как отмечает Д. А. Нечаенко, «имеют, несистематический, фрагментарный, узконаправленный характер, поскольку рассматривают те или иные онирические сюжеты от случая к случаю, изолированно, локально, лишь в их соотношении с контекстом и идейно-эстетическими особенностями у одного конкретного произведения» чаще всего позднего, наиболее изученного, творчества Ф. М. Достоевского. В этом контексте показательна монография Рашида Хана «Сон о у Достоевского» (1990), посвященная романам писателя.
Экспериментальность"9 ранних произведений Ф. М. Достоевского, отмечаемая еще современниками10, обусловила их восприятие литературоведами лишь в контексте с «Великим пятикнижием» автора, следствием чего оказалась неизученность этого периода творчества в качестве самостоятельного и самодостаточного феномена, что вслед за В. Н. Топоровым (1976) отмечает В. 3. Гассиева (2000): «поэтика ранних произведений еще не написана <.>, а отдельные ценные.
6 Д. А. Нечаенко замечает: «в те годы, когда за рубежом выходило в свет многочисленное множество высокопрофессиональных, содержательных научных работ, посвященных феномену сна в культуре, искусстве, мировых религиях, советская литература по данному вопросу оставалась крайне скудной, а дореволюционная — совершенно недоступной широкому читателю» (Нечаенко Д. А. Сон, заветных исполненный знаков. М., 1991. С. 6).
7 Там же. С. 6−7.
8 Khan Halimur R. Dream in Dostoevskij. Michigan, 1990.
9 См.: «Следует принять во внимание экспериментальный аспект ранних произведений Достоевского, когда автор не застрахован от неудач уже в силу этой экспериментальное&trade-» (Топоров В. H. «Господин Прохарчин»: попытка истолкования /Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С.112−193).
10 «Очевидно, что автор „Двойника“ еще не приобрел себе такта меры и гармонии, и оттого не совсем безосновательно многие упрекают в растянутости даже и „Бедных людей“ <.>», — пишет В. Г. Белинский, предопределяя не только мнение современных читателей, но и восприятие раннего творчества Достоевского в истории. (Белинский В. Г. Петербургский сборник /Ф. М. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 28). наблюдения <.> пока не складываются в достаточно полную и четко сфокусированную картину"11.
Отличительной особенностью ранних текстов Ф. М. Достоевского, по В. Н. Топорову, является теснейшая связь их друг с другом, обусловленная «особым системообразующим даром Достоевского, своего рода «гешталътизмом», при котором не только элементы данной серии (одна картина) дополняются до целого, но и сами серии (разные картины) образуют некое целое"12.
Это единство достигается за счет «селективно-центрирующей тенденции автора» (с. 118), заключающейся в повторяемости основных характеров и ситуаций в произведениях, одними из которых являются, безусловно, онейрические видения. «Так, из 14-ти произведений 40-х годов (включая коллективное «Как опасно предаваться честолюбивым снам») лишь в пяти, небольших по объему и незначительных по содержанию (исключение составляет разве что «Ползунков»), нет снов"13, — отмечает А. В. Подчиненов (1989).
2. В связи с вышеизложенным генеральной тенденцией в систематизации научных трудов по интересующей нас проблеме является обобщение разрозненных локальных исследований, посвященных сну и сновидениям у Достоевского, с преимущественным отбором тех, которые рассматривают раннее творчество писателя.
2.1. Одной из основных точек зрения на феномен сна в творчестве Ф. М. Достоевского является психоаналитическая концепция, обусловленная не только интенсивным развитием психоанализа в начале XX века, но и непосредственным вниманием 3. Фрейда к личности и творчеству писателя.
Приложение фрейдо-юнговской модели к произведениям Достоевского зачастую ведет исследователей к игнорированию специфики Гассиева В. 3. Цит. соч. С. 23.
12 Топоров В. Н. Цит. соч. С. 117.
13 Подчиненов А. В. Жанровая форма сна в творчестве Ф. М. Достоевского 1840-х гг. //Проблемы стиля и жанра в русской литературе XIX — XX веков. Свердловск, 1989. С. 79. художественного текста и сосредоточению внимания на структуре личности самого писателя: «» Двойник" <.> также самоосуждение <.> образ Голядкина возникает в наиболее печальный период его жизни, когда, после смерти отца и перед делом Петрашевского, за первым большим успехом не последовало новых <.>. Возникновению этого мастерского, небольшого произведения, которым писатель очень гордился, он обязан чувству унижения и сознания вины невротика"14, — пишет И. Нейфельд, считая творчество Ф. М. Достоевского «судом над бессознательными тенденциями».
Отмечая, что «знание о тайнах человеческой души» Достоевским выходит за пределы интуиции художника и граничит с озарением ученого-психоаналитика, Нейфельд рассматривает сны в его произведениях как предвосхищение «всех достижений фрейдовских работ о сновидениях». Так в «Подростке», по замечанию исследователя, «Достоевский показывает, что он знает тенденцию снов — исполнять желание, регрессию, эротический характер вытесненных желаний» (с. 87), а в «Преступлении и наказании» интуитивно правильно пользуется символикой снов.
Внимание к скрытым значениям сновидений, порожденным вытеснением подсознательных импульсов, определило специфическую логику работ многих европейских ученых15. Например, Р. Мортимер («Достоевский и сновидение» [1956]) говорит, «что каждый из снов Раскольникова является «катарсисом «для героя, ужасающим освобождением его «примитивных желаний» «16, а О. Kay с в статье «Сновидения в романе «Преступление и наказание»» (1926).
14 Нейфельд И. Достоевский //3. Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., 1994. С. 79−80.
15 Ternira P. The Tecnigue of Dream — logie in the Works of Dostoevskin //Slavonic and East European Hornal, 1960,4: 220−42- Ternira P. F. M. Dostoevsky: Dualism and Synthesis of the Human Sail //Garbondale: Southern Illinois University Press, 1963; Kent L. J. Subconscious in Gogol and Dostoevskii //Slavistic Printings & Reprintings, 75. The Hague: со., 1969; Katz Michael R. Dostoevsky’s Variations and Nuances //Dreams and the Unconscious in Nineteenth Century Russian Fiction. Hanover and London: University Press of New England, 1984. P. 84−16, H. 167−180.
16 Mortimer R. Dostoevski and the dream. — Modern philology. Chicago, 1956. Цит. по: Щенников Г. К. Художественное мышление Достоевского. Свердловск, 1978. С. 127. пытается доказать, будто сны Расколъникова и Свидригайлова объясняют психический склад этих героев особенностями индивидуально.
17 полового развития" .
Постановка медицинских диагнозов героям Достоевского на основании анализа их онейрических видений — отдельная тема целого корпуса исследований в XIX — XXI веках. Так, в 1846 году.
В. Г. Белинский, признавая Голядкина сумасшедшим, писал: «Мысль.
18 смелая и выполненная автором с удивительным мастерством!", а П. В.
Анненков в 1849 году выделял уже целый круг писателей, преимущественно занимающихся историей помешательства. «Они уже любят сумасшествие не как катастрофу, в которой разрешается всякая борьба, что было бы только неверно и противохудожественноони любят сумасшествие — для сумасшествия, — отмечал Анненков, — с первого появления героя их движения его странны. Речь бессвязна, и между ним и событиями, которые начинают развиваться около него, завязывается нечто вроде препинания: кто кого перещеголяет нелепостью. Надо сознаться, что основатель этого направления —.
Ф. Достоевский, остается до сих пор неподражаемым мастером в изображении поединков такого рода"19.
Хотя еще Н. А. Добролюбов (1861) говорил о непродуктивности данного подхода, замечая по поводу расхожего мнения о сумасшествии.
Голядкина, что «для каждого сумасшествия должна быть своя причина, а для сумасшествия, рассказанного талантливым писателем на 170.
20 страницах, — тем более", повесть Достоевского «Двойник» до сих пор продолжают толковать в таком аспекте. Например, Борис Криста (2000) считает «центральной темой «Двойника» .
17 Kaus О. Die Traume in Dostoevski «Raskolnikoff». Munchen, 1926. Цит. по: Щенников Г. К. Художественное мышление Достоевского. Свердловск, 1978. С. 126.
18 Белинский В. Г. Цит. соч. С. 27.
19 Анненков П. В. Заметки о русской литературе 1848 года //Анненков П. В. Критические очерки. СПб., 2000. С. 31−32.
20 Добролюбов Н. А. Забитые люди //Ф. M. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 76.
Л I.
Достоевского — шизофрению", а для Ричарда Писа (2000), настаивающего на художественном истолковании психопатологических мотивов у Достоевского, очевидно, что «патологический пласт есть в «Двойнике «ив сумасшествии Ивана Карамазова"22.
Наиболее перспективной тенденцией развития данного направления оказался, на наш взгляд, отказ от прямой проекции психоаналитической теории на творчество Ф. М. Достоевского при общем использовании ее результатов и терминологии.
Так, М. Вудфорд (1999), считая, что «бессознательное мышление порождает кошмары и ужасы героев», ставит вопрос об особом кодовом языке сновидений у Достоевского. В частности, исследовательница выделяет и интерпретирует «синонимы страха и ужаса»: пот, «часто появляющийся на лицах спящих и особенно просыпающихся героев <.>, символизирует реакцию натуры на виденное во сне», а метафора «страшная тоска» («как будто кто-то сердце выел из груди»), по мнению Вудфорд, «подчеркивает тот антагонизм, в котором находится сердце (средоточие души и совести) героя и его реальная жизнь и действия в.
23 мире" .
Совмещая психопатологию с онтологией в анализе «Двойника», Т. А. Касаткина (2004) говорит о формировании Голядкиным, равно как и Иваном Карамазовым, «личного «внутреннего» пространства, за которое они уж, во всяком случае, ни перед кем не обязаны ответом, что неожиданно оказывается равным тому, что они на нем безответственны24. Это выгораживание для себя пространства.
21 Криста Б. Семиотическое описание распада личности в «Двойнике» Достоевского //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 235.
22 Пис Р. Достоевский и концепция многоаспектного удвоения //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 205.
23 Вудфорд М. Сновидения в мире Достоевского (на материале I тома из собрания сочинений писателя) //Достоевский и мировая культура: Альманах. № 12. М., 1999. С. 140−141.
24 Здесь и далее в цитатах подчеркивание авторское, а полужирным шрифтом обозначено наше выделение текста. безответственности немедленно порождает двойника"25 как следствие проективной идентификации" бессознательных устремлений личности.
И когда наш двойник совершает то, чего мы бы не сделали никогда в жизни, оставляя лишь в области мечтаний и желаний, мы первые испытываем к нему самое большое отвращение и ненависть"26, — пишет исследовательница.
Сочетание эстетического и психоаналитического подходов к произведениям Достоевского проявилось в работах А. Л. Б ем а, написанных еще в 30−40-е годы XX века, но только сейчас введенных в научный кругозор. Ученый, выдерживая общий характер психоаналитических этюдов, предлагает иной путь к текстам писателя: «не объяснение творчества через познание жизни, а воссоздание жизни через раскрытие творчества"27. Рассматривая сон как точку отсчета модификации реальности, Бем обозначает новый характерный прием в творчестве Достоевского, который называет «развертыванием сна»: «Под этим я понимаю особый прием реализации в действительности, вернее, драматизации содержания сна, переводящей его темные намеки на язык действительной жизни. Это то явление, которое мы имеем при переходе сна в бред и галлюцинации, носящие видимость реальных фактов 28 жизни» .
Разбирая структуру «Вечного мужа"29, исследователь говорит о том, что «все элементы «Вечного мужа «уже даны в душевной настроенности Вельчанинова и особенно в его первом сне <.>. Таким образом, <.> мы вправе рассматривать это произведение Достоевского как «развернутый.
25 Касаткина Т. А. «Двойник» Ф. М. Достоевского: психопатология и онтология //Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004. С. 396.
26 Там же. С. 397.
27 Бем А. Л. Снотворчество //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. 34.
28 Бем А. Л. Развертывание сна («Вечный муж» Достоевского) //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. С. 59.
29 Выбор именно этого рассказа Ф. М. Достоевского мотивирован А. Л. Бемом следующим образом: «Рассказ „Вечный муж“ является одним из самых завершенных по построению и развитию сюжета произведений Достоевского. Именно поэтому он заслуживает особенно внимательного изучения со стороны композиции и приемов творчества. В нем все типично для Достоевского — и стиль, и подход к сюжету, и манера его разработки» //Там же. С. 54. сон". Реально протекающие перед нами события суть лишь драматизированные видения больного воображения Велъчанинова. Сон не слился с действительностью, как он думал, а перешел в видения, которые он принял за действительность" (с. 59, 69).
Анализируя сходным образом повесть «Хозяйка» и утверждая, что главным при таком подходе является перемещение «внимания от образа Катерины к самому Ордынову», что «он и только он один является героем повести «Хозяйка». Образ же Катерины есть лишь художественное обобщение внутреннего конфликта в душе Ордынова, только символ, раскрывающий какую-то тайну его внутреннего мира"30, А. Бем приходит к выводу о существовании в творчестве Достоевского «произведений-снов».
Однако отсутствие четкой классификации и иноприродная литературоведению задача (поиск ключа к личности писателя) позволяют исследователю применять данный термин ко всем текстам Достоевского и говорить о снотворчестве как таковом: «его эстетика, — пишет А. Бем, — может быть поставлена в связь с близостью душевной настроенности.
Достоевского к психологии сна". Так, особая позиция сновидца Достоевского, по мнению ученого, порождает «страсть к изображению расщепленности сознания: его герои постоянно видят себя со стороны, мучительно, но и наслаждаясь этой мучительностью, переживают свое двойное бытие» (с. 37), яркость зрительных и слуховых образов спровоцирована галлюцинаторной природой онейрической реальности, а неровности повествовательной структуры восходят к сюжетным особенностям сна, который «нагромождает одно событие на другое, сплетает и перекрещивает основное событие неожиданными эпизодами и нарушает все привычные перспективы времени и пространства» (с. 48), порождает «драматический эффект» в произведениях.
30 Бем А. Л. Драматизация бреда («Хозяйка» Достоевского) //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. 100.
31 Бем А. Л. Снотворчество. С. 45.
Отождествляя сон и творчество, А. Бем усматривает лишь фантастичность произведений Достоевского, считая, что «он уничтожает границы между сном и действительностью, может быть, даже между бытием и небытием». «Сначала видение, больной призрак воображения, потом реально действующее лицо — грань исчезает и ее точно не чувствует сам автор» (с. 35), — пишет он.
Подобное утверждение, спровоцированное, безусловно, методологической базой психоанализа, тем не менее выходит за пределы только данного подхода и становится в дальнейшем едва ли не аксиомой для литературоведов. Так, М. Вудфорд, анализируя сновидения в раннем творчестве писателя, отмечает, что «у большинства персонажей <.> есть характерная черта: они не различают границы сновидения и действительности, живя по принципу пьесы Кальдерона „Жизнь есть сон“. Это <.> происходит из-за чрезмерной мечтательности (Ордьшов), либо из-за желания хоть на минуту забыть об однообразной, невероятно скучной реальной жизни» и далее: «многие герои Достоевского, начиная с ранних произведений и кончая зрелыми, живут с подобными ощущениями, что их сон продолжается наяву. В реальной жизни они часто ищут продолжения своего сна и как бы одновременно существуют в двух мирах сразу». Б. С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева (2002) даже склонны рассматривать весь роман «Преступление и наказание» в качестве «» посмертных" скитаний души Раскольникова в «мирах иных» между ангелом (Соней), бесом (Свидригайловым) и Судьей (Порфирием Ивановичем)" .
Неразграничение сна и яви, свойственное в большей степени поэтике романтических текстов, чаще всего не позволяет выявить специфику функционирования онейрических видений в творчестве Достоевского и сильно обедняет анализ отдельно взятых произведений. Именно поэтому.
32 Вудфорд М. Цит. соч. С. 135−144.
33 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция. Арзамас, 2002. С. 28. уже в рамках психоаналитического подхода возникает тенденция к рассмотрению неоднородности повествовательной структуры у Достоевского: «положение A. JI. Бема о «произведениях-снах» не устраняет того, что на общем фоне «произведения-сна» Достоевский обособляет сновидения героев"34, — пишет H. Е. Осипов (1926).
2.2. Локализация онейрических видений как особых текстовых элементов позволяет исследователям по-новому интерпретировать те положения, которые впервые были выдвинуты «психоаналитиками». Так, американский ученый Роберт JI. Джексон (1981)35 обращается к тождеству сон = творчество, актуализированному относительно текстов Достоевского A. JI. Бемом, и рассматривает феномен сновидений как своеобразную структуру эстетического сознания, аналогичную самому искусству, как феномен, дающий пластическое выражение всей реальности, в которой живет человек.
Анализу «сновидного творчества, часто уподобляемого Достоевским художественному», посвящена и работа Р. Н. Поддубной (1994). Исследовательница выделяет в романе «Братья Карамазовы» «разные проявления духовнотворческой энергии»: литературное создание («Поэма» Ивана), для которого «евангельский мотив служит всего лишь отправной точкой в <.> „диалектике“, призванной оспорить Христовы представления о человеке», и «сновидное творение-переживание» Алеши, где «скупые евангельские факты наполняются глубоким нравственно-психологическим содержанием».36.
Пристальное внимание ученых к процессу творчества спровоцировано самим писателем, перевернувшим традиционную ценностную шкалу и наделившим исключительной значимостью.
34 Осипов H. Е. «Двойник. Петербургская поэма» Ф. М. Достоевского (Заметки психиатра) //О Достоевском. Прага, 1929. С. 49.
35 Hackson R. L. The Art of Dostoevsky, Deliriums and Nocturnes //Princeton University Press, Princeton, New Jersey, 1981.
36 Подцубная P. H. «Создатели и творцы» («Поэма» Ивана и сон Алеши в «Братьях Карамазовых») //Достоевский и современность / Материалы VIII м/народных «Старорусских Чтений». Новгород, 1994. С. 196. творческий акт как живой процесс, в отличие от готового произведения как мертвого тела. Искусство для Достоевского становится синонимом искусственности: первичность творчества как процесса выявляет его бытийственные характеристики, в то время как творческий результат вписан в мир, обусловлен социокультурной парадигмой.
2.3. Активизация архаических структур в художественном сознании Достоевского, отмеченная еще Вяч. Ивановым37 и рассмотренная В. Н. Топоровым38, определила мифологическую интерпретацию онейрических видений в произведениях писателя.
Анализируя структуру рассказа «Господин Прохарчин» и обозначая «творческие методы Достоевского первых лет его писательства, способы воплощения в конкретные художественные формы круга тех идей, которые обступали писателя в середине 40-х годов», В. Н. Топоров (1976) отмечает особое место бредового сна героя как для отдельно взятого произведения, так и для раннего творчества в целом. Первоначально возникнув как способ обойти цензуру40, сон «открывает перед автором новые возможности продолжения» (с. 146), которые при небольшом объеме рассказа делают его художественное пространство необыкновенно вместительным, за счет включения «множества разнородных элементов <.>, которые на первый взгляд не вполне гармонично сочетаются с другими, задавая некий другой регистр реальности», но «будучи верно выделенными, способствуют некоторому дополнительному структурированию текста, расширению его как в сторону «искусственного», «метапоэтического», так и в сторону «природного», «космического», «архетипического» «(с. 150).
37 Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия //Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 282−312. 42 Топоров В. Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мышления.
Преступление и наказание") //Топоров В. Н. Миф. Ритуал. С. 193−257.
39 Топоров В. Н. «Господин Прохарчин». С. 112 — 193.
40 «Правдоподобно предположить, — пишет В. Н. Топоров, — что пострадавшее от цензуры место (эпизод бунта Семена Степановича — ИФ) могло быть отчасти компенсировано Достоевским введением бредового сна Прохарчина или, по крайней мере, таких его мотивов, как толпа, мужики, шум, пожар как образцы бунта. То, что в развернутом и логичном виде не было допущено в текст, непосредственно описывающий события, могло получить отражение в разрозненной и искаженной картине, предносившейся Прохарчину в бреду» //Там же. С. 146.
Продолжая мысль Топорова, Ю. М. Лотман в работе «Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин — Достоевский — Блок)», написанной совместно с 3. Г. Минц в 1983 году, определяет восприятие сна Достоевским в качестве «пятой стихии», обуславливающей специфику мироздания в целом*7.
Обозначив истоки такого понимания сна в немецком романтизме, адаптированном для русской культуры А. С. Пушкиным, Лотман раскрывает его модификации в художественной системе Достоевского, связанные прежде всего с изменением антитезы «быт — катастрофа»: «двум целостным пушкинским мирам: стихии и быта у Достоевского противостоит хаотическая смесь обрывков разорванного быта с пронизывающей их стихией"42. Вслед за бытом, приобретающим иллюзорность и хаотичность, «меняется и мир стихий» (с. 817), основной характеристикой которого становится длительность. Восприятие сна в таком аспекте позволяет Лотману сделать ряд ценных замечаний относительно специфики его структуры: «Длящаяся стихия так же находится вне нормального времени, как и мгновенная: это остановленное вневременное мгновение. Такой же признак приписывается и сну. Поэтому «пронизывание быта стихией проявляется как «жизнь, тянущаяся по законам сна»» (с. 818).
Это сопоставление порождает новое содержание: мгновенность разрушительной силы стихий у Пушкина роднит их со смертью, «длительность» сна позволяет Достоевскому провести аналогию с жизнью. Именно из этих особенностей мировидения писателей Ю. М. Лотман заключает: «Герой Пушкина живет в бытовом мире, лишь спорадически, в кризисные моменты бытия соприкасаясь со стихиямигерой.
41 И. Аврамец (1992), рассматривая «пограничные состояния» героев повести «Хозяйка», к которым исследовательница относит сон, бред, галлюцинации, опьянение, эпилептический припадок, в сказочно-мифологическом аспекте как «наваждения» (по Проппу), так же прочитывает сновидения Ордынова в качестве «своеобразного „магического кристалла“, в котором преломляются лучи из прошлого и будущего жизни Ордынова и судьбы мироздания» См.: Аврамец И. Мифологические мотивы в повести Ф. М. Достоевского «Хозяйка» //В честь70-летия проф. Ю. M. Лотмана. Тарту, 1992. С. 154−155.
42 Лотман Ю. М. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин — Достоевский — Блок) //Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 817.
Достоевского погружен в мир борения быта и стихий, герой Блока живет среди стихий. То, что было катастрофой, антижизнью, сделалось жизненной нормой и совпало с поэтическим идеалом. Бытовое пространство стало восприниматься как пространство смерти, стихия — как пространство жизни или приобщения к сверхличной жизни через личную смерть" (с. 819).
2.4. Суммируя результаты мифопоэтического и психоаналитического подходов к текстам Ф. М. Достоевского, Б. С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева в монографии «Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция» (2002) ставят задачу выстроить в романе «Преступление и наказание» «мифологический сюжет о скитаниях в «мирах иных» «, реализованный «с помощью системы снов, которые образуют в романе «сновидческую» композицию"43. О возможности такого прочтения романа говорил в 1975 году Г. С. Померанц, отмечая, что «сон об убийстве (с разлившимся морем крови) важнее самого убийства и больше дал для переворачивания души"44.
По-новому интерпретируя мысль А. Бема о «двух токах"45 в текстах Достоевского, названные исследователи выделяют два мифологических уровня в структуре онейрических видений: «родовой мифологии, восходящей, во-первых, к общехристианскому сознанию вообще и, во-вторых, к сознанию национально-православному» и «личностно-мифологический», понимаемый «как психологическая трактовка сна <.>, как отражение психологии героя, его переживаний, теорий, идей», что позволило описать «мифотворчество самого Достоевского» (с. 2829).
43 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Указ. соч. С. 28.
44 Померанц Г. С. Точка безумия в жизни героев Достоевского //Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 2003. С. 169.
45 «в рассказе („Вечный муж“ — ИФ) два тока (.) ток реально психологического рассказа и ток глубинного, фантастического мира событий. У самого Достоевского эти два тока идут (.) параллельно и дают полную возможность одинакового приятия одного и другого. Но подлинное понимание его творчества невозможно без учета этого главного, глубинного тока его творчества». — пишет А. Бем. (Бем А. Л. Развертывание сна. С. 71).
Основное изменение традиционных мифологем у Достоевского заключается в столкновении «в одном сне, при этом достаточно четко разграниченных, мифических сил добра и зла. (В традициях древнерусской литературы — четкое разграничение мифологии сна: либо сон от дьявола, либо от Провидения46- у Пушкина сон — просто провидческая модель будущего героя, без разграничения мифологических сил47- у Гоголя видна гофмановская школа мистического, вполне сатанинского сна — и только у Достоевского сон как битва бога с дьяволом за душу человеческую)» (с. 29−30).
Логику такого «поединка», оказавшегося возможным в связи с актуализацией Достоевским метафорического мышления48 сна, и прослеживают Кондратьев и Суздальцева на протяжении всего романа, соотнося основные его этапы с «мифолого-психологическими ступени сна»: «больная мысль —тревожный сон — страшный сон — сон-грезы или иначе сон-бред — забытье — галлюцинации — привидения — бесконечный сон — сон без снов — сон-жизнь» (с. 61).
Исследователи, отмечая неоднородность «снов» в творчестве Достоевского, рассматривают их как способ моделирования особой, а мифологической композиции («композиционные ступени»), «являющейся главной композицией романа и даже единственно возможной» (с. 63).
Так, «больная мысль» делает возможным «соприкосновение с мирами иными», «тревожный сон» маркирует развитие болезни, в «страшном сне» «происходит решающая битва мифических сил за человека», «сон без снов», следующий за искушением (герой узнает, что Лизаветы завтра в 7 вечера не будет дома), «есть некий момент смерти.
46 См. об этом у Нечаенко: «По канонам православной теологии (во время сна — ИФ) человек становится совершенно «открытым» и для Бога, и для Дьявола — ив этом заключается суть интроспективного раздвоения личности. Поэтому символические знамения и тайные пророчества, проявляющиеся в видениях и снах, могут исходить соответственно и из сферы благодатных божественных эмпиреев, и из глубин мрачного демонского «подполья» «//Нечаенко Д. С. Указ. соч. С. 64.
47 Подробнее об этом: Гершензон М. Сны Пушкина //Гершензон М. Избранное. Т. 1. Мудрость Пушкина. М., 2000. С. 184−196.
48 См. у О. М. Фрейденберг: «тождество субъекта и объекта, мира одушевленного и неодушевленного, слова и действия приводят к тому, что сознание первобытного общества орудует одними повторениями» //Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 52.
Расколъникова", осмысляемой Достоевским метафорически как «смерти-рождения». Это и вызывает в последующем «мир грез», «мечты о прекрасном и идеальном», оборачивающийся в свою противоположность — «сон в бредовом состоянии» после боя часов. В результате «жизнь становится сном, смерть начинает физиологически овладевать человеком: «костенеют руки, ноги «. И эта жизнь-сон продлится уже до самого конца романа». Последней ступенью болезни, по мнению авторов, является «забытье», в которое впадает Раскольников, вернувшись домой: «полная смерть, уже не только физиологическая, но и личностная: забытье — «забыть себя» «. Возрождение Раскольникова проходит тоже несколько этапов, основные из которых: «галлюцинация», «лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием» и «апокалиптический сон, сон-предупреждение» в «Эпилоге».
2.5. Предложенная Кондратьевым и Суздальцевой «композиционная» градация «снов», позволяющая «четко определить логику связи частей «Преступления и наказания» «, является одной из попыток дифференциации онейрических видений в литературоведении, необходимость чего обозначил еще М. М. Бахтин (1963): «Достоевский очень широко использовал художественные возможности сна почти во всех его вариациях и оттенках"49.
2.5.1. По нашему мнению, наиболее полно к сегодняшнему дню разработана классификация видений у Достоевского с точки зрения их функциональной нагрузки для сюжета произведения в целом.
Одними из часто используемых Достоевским онейрических видений являются сны-предчувствия, «которые эмоционально подготавливают события, происходящие в жизни героев и имеющие для них решающие последствия"50.
49 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского //Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994. С. 360.
50 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 80.
Будучи изначально «информационно свободным «текстом ради текста ««5], сон «раскрывает внесюжетный вариант будущей судьбы"52 уже первых героев Ф. М. Достоевского, позволяя М. М. Бахтину провести параллели с «эпическими» снами героев античной литературы, основная функция которых — побуждать или предостерегать, но не выводить «человека за пределы его судьбы и его характера, не разрушать его целостности"53, а Д. А. Нечаенко увидеть типологическое сходство текстов писателя с древнерусской литературой, наиболее полно воплотившей жанр пророческих видений.
Л. М. Лотман (1996) рассматривает в этом же контексте сон Фалалея из «Села Степанчикова и его обитателей», который исследователи чаще всего связывают «с народной «докучной» сказкой — шуткой, не имеющей ни сюжета, ни продолжения"54.
Воспринимая сон и рассказы о нем лишь в плане усиления детскости и простонородности Фалалея, интерпретаторы, по мнению Л. М. Лотман, повторяют ошибку Фомы, не заметившего, что Фалалей во сне видел не бычка детской сказки, а библейского белого быка из Книги пророка Даниила. «Если отнестись к этому сну как к «пророческому «, в нем легко обнаруживается предсказание о каре, которая постигнет в ближайшее время «воцарившего» в Степанчикове (.) тирана» (с. 74), — замечает исследовательница.
Невнимание Фомы Фомича к настойчиво повторяемому пророчеству и усиление, вследствие этого, сатирического элемента дополнительно к имманентным смыслам, разворачиваемых в произведении, несет в себе, «пародирование высокомерия автора «Выбранных мест из переписки с.
51 См. об это подробнее: Лотман Ю. М. Сон — семиотическое окно //Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 218−226.
52 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 81.
53 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 325−326.
54 Лотман Л. М. О литературном подтексте одного из эпизодов повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (Сон про белого быка) //Достоевский: Материалы и исследования, № 12, СПб., 1996. С. 74. друзьями", выраженного и в стиле его произведений, и в самом бытовом поведении" (с. 67−68).
2.5.2. Еще одна функция сна, выделяемая всеми учеными, — психологическая55 — возникает, по мнению В. Шмида, как трансформация фантастического элемента, используемого романтизмом в качестве действенного фактора мотивировочной системы персонажа. Соединение в онейрическом мире логического познания и трансцендентного озарения56 позволяет Достоевскому «раскрыть тайну человека"57.
Значимость таких снов для ранних героев Достоевского отмечает А. В. Подчиненов (1989), называя их «психологическими мечтателями», «сны для которых дороги, как сама жизнь» и противопоставляя «социальным» мечтателям М. Е. Салтыкова-Щедрина, «эмоции и чувства которых во сне идеологизированы» (с. 86).
Исследователь намечает эволюцию в использовании писателем формы сна как способа психологического анализа. В «Двойнике», по мысли Подчиненова, Голядкин поверил в реализацию своих сонных мечтаний и потерял онтологические различия между сном и явью, приведшие его к безумию, аналогичному смерти. «Белые ночи» обладают уже более сложной структурой, разграничивающей сферы сознания автора и героя. В результате читатель может, в отличие от романтических текстов, наблюдать не только за рефлексией мечтателя, но и за размышлениями автора: «Достоевский <.> раскрывает в привязанности к иллюзиям «сонного» счастья реальную трагедию человеческой беспомощности, одиночества и опустошенности. Действительность со всеми ее явными.
55 Выявление психологической функции сна у Достоевского в русском литературоведении шло параллельно с психоаналитическими разысканиями европейских ученых, но не как продолжение теории Фрейда, а как ее опровержение, что спровоцировало особый характер этих исследований.
56 Как пишет исследователь, «Достоевский не признает внележащего другого, фантастического мира. Об этом свидетельствует, например, психологическое растворение романтической фантастики в «Двойнике» и «Хозяйке» «. (Шмид В. Судьба и характер. О мотивировке в «Капитанской дочке». //Шмид В. Проза как поэзия. С. 90г91).
57 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 82. недостатками и противоречиями оказывается выше — и нравственно, и эстетически — «прекрасных «сновидений» (с. 84).
Безусловно, работа Подчиненова опирается на концепцию «кризисных сновидений», созданной М. М. Бахтиным в 1963 году и рассмотренной на материале романного творчества писателя. Обозначив происхождение этой вариации сна в менипповой сатире, закрепляющей за ним «возможность совсем другой жизни, организованной по другим законам, чем обычная (иногда прямо как «мир наизнанку»)"58, ученый считает, что сновидения у Достоевского разрушают эпическую и трагическую целостность человека и его судьбы: «в нем раскрываются возможности иного человека и иной жизни, он утрачивает свою завершенность и однозначность, он перестает совпадать с самим собой» (с. 325). Позднее Г. С. Померанц емко назовет их точками безумия, «состоянием совершенной утраты всех социальных характеристик, расплавленности всех стереотипов, абсолютной текучести, в которой предположительно действуют мистические силы, лепящие человека.
59 заново" .
Б. С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева в своей монографии вскрывают механизм порождения кризисных сновидений: «в активную работу включается подсознание, поэтому во сне человек может увидеть то, чего в его жизни не было, но о чем он <.> думал. Сны как бы помогают герою снять самообман, раскрыть саму суть человека, его натуру <.>, дают выход к нравственно философской проблематике, ибо ставят вопрос об изначальной природе человека"60.
Особо следует подчеркнуть, что кризисные сновидения могут как проявлять для героев негативность их внутреннего мира (сны Раскольникова, Свидригайлова, Мышкина, Ипполита), так и подчеркивать.
58 Бахтин M. М. Указ. соч. С. 359.
59 Померанц Г. С. Указ. соч. С157.
60 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Указ. соч. С. 227. идеальные устремления, скрытые под маской жизненного безразличия (созвучные сны о земном рае Версилова и Смешного человека).
Несмотря на преобладание в снах у Достоевского функции «развенчания человека и идеи"61, аналог позитивного варианта «кризисного сновидения» можно обнаружить уже в ранних произведениях, в частности, в «младенческом сне» Неточки Незвановой, используемом автором для демонстрации «первозданного, девственного состояния души человека, не затронутой анализом и рефлексией, созерцающей внешний мир"62, — как пишет А. В. Подчиненов, считающий, что «Достоевский в 40-е годы много экспериментирует, полемизирует с предшественниками, ищет и отстаивает свое понимание, свои принципы и приемы художественного творчества. Поэтому и в изображении сна у него пока не выработалась единая схема и нет той глубины, что в зрелых романах. Но многое из будущего явственно уже сейчас» (с. 79).
Соглашаясь с этим утверждением Дж. Джиганте систематизирует функции сна в раннем творчестве Ф. М. Достоевского на примере повести «Хозяйка», распределяя их между категориями читателя, героя и автора: «читателю сны помогают проникнуть в самые темные глубины души Ордынова, понять истоки его разрушительной любовной страсти. Для Ордынова:
— сновидения играют роль «компенсирующего» фактора, в его ночных видениях Катерина бывает рядом с ним, целует его, охвачена такой же страстью;
— сновидения «ретроспективны «, в них расцветает его прошлое, его детство, нежные ощущения, связанные с материнским присутствием, первые детские страхи.
61 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 360.
62 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 87.
Для автора:
— сновидение является приемом (заимствованным из романтизма), который позволяет ему адекватнее выявить состояние изнуряющей борьбы героя с призраками, которые мучают его душу;
— сны помогают освободить историю от излишней заземленности, придают ей. характер романтической загадочности;
— сновидения позволяют использовать прием «рассказа в рассказе», усиливая многозначность всей истории"63.
2.5.3. Такая полифункциональность онейрических видений в раннем творчестве Достоевского обусловлена, по мысли Подчиненова, не только спецификой их содержания, но и формой64, ставящей вопрос о структурной градации онейрических видений.
В литературоведении в целом не раз предпринимались попытки типологии видений с точки зрения их организации: так, анализируя «видения» и «сны» в древнерусской письменности, Д. А. Нечаенко пишет: «В связи с <.> психологическими особенностями галлюцинаций можно выделить два основных типа персонажных видений, распространенных в древнерусской письменности: так называемые видения «наяву» (когда герой того или иного повествования воспринимает их хотя и без трезвого понимания, но в состоянии бодрствования, с не полностью отключенным от внешней действительности сознанием) и собственно сно-видения, переживаемые спящим целиком подсознательно и безотчетно"65.
Степень ответственности субъекта сознания за свои видения лежит и в основе разграничения воображения и фантазии, предпринятого Б. А. Грифцовым (1988), который отмечает существенные функциональные различия: «Фантазия предпочитает невыраженную образность, чтобы тем легче могли происходить превращения и перемены <.>. Наоборот,.
63 Дж. Джиганте. Указ. соч. С. 41−42.
64 «Функциональны у него не только содержание снов, как у романтиков, но и художественная форма, столь тщательно разрабатываемая Пушкиным и Гоголем», — пишет Подчиненов //Там же. С. 80.
65 Нечаенко Д. А. Указ. соч. С. 65. воображение сосредоточено, ответственно, оно принимает лишь те последствия, которые вытекают из образа в его окончательной выраженности. Фантазия есть отчуждение обычного. Воображение есть усвоение чужого, потребность целиком и связно представить себе 66 чужую жизнь" .
В. Н. Топоров (1998) в своей работе «Странный Тургенев», обращается к данным исторической лексикологии, диалектологии и сравнительно-исторического языкознания и устанавливает, что «сон вместе с видениями, «мечтаниями «галлюцинациями, другими зрительными «фантазиями» входит один и тот же класс явлений, которые, собственно, и могут быть названы «мечтаниями «в архаичном смысле этого слова». Подобная общность онейрических состояний не отменяет, по мнению ученого, градации внутри этого класса явлений: «сон составляет только часть целого, а именно — «сонное мечтание», но вместе с тем «мечтания «могут пониматься как особый тип, «жанр» <.>, обладающий специфическими чертами, отличающими его от снов, видений и т. п. «67.
Неоднородность проявления онейрической реальности в творчестве Ф. М. Достоевского до сих пор не являлась предметом пристального внимания. Однако в ряде аналитических работ отмечается специфика формы некоторых видений.
Так, Г. К. Щенников (1978), выделяет «две разновидности» воплощения онейрической реальности в тексте: «первый вариант: общая картина сна «чудовищная», но сами образы и их детали поражают исключительным правдоподобием и верностью деталей. Второй вариант: во сне происходят сказочные превращения образов, всевозможные нелепости, сон хаотичен, но в общем хаосе ощущается какая-то мысль действительная, реальная, принадлежащая к «настоящей жизни ««68.
66 Грифцов Б. А. Психология писателя. М., 1988, С. 60.
67 Топоров В. Н. Странный Тургенев (Четыре главы). М., 1998. С. 187 -188.
68 Щенников Г. К. Художественное мышление Ф. М. Достоевского. Свердловск, 1978. С. 129.
А. Гедройц (1981)69, описывая сходное разграничение «реальных» и «фантастических» видений героев у позднего Достоевского, соотносит их со сном и бредом, основываясь на описании этих явлений в психологии и продолжая тем самым «клинический» аспект исследования.
Совершенно с других позиций подходит к структурированию онейрической реальности у Достоевского Т. Н. Волкова (1996). Рассматривая на материале «Братьев Карамазовых» «сон как вводный.
70 жанр", она выделяет «сны в романе», которые «пересказываются (Грушенъкой, Ыге)» (с. 69), и видения, переживаемые Алешей, Иваном и Дмитрием. Несмотря на принципиальную разность содержания (райские видения Алеши, эсхатологические — Дмитрия и демонологические — Ивана), структура их снов выдержана, по мысли Волковой, в канонах «визионерской» литературы: «четко фиксируются границы между «непосредственным видением «и событиями, его обрамляющимихотя и в редуцированном виде, но все-таки сохраняется вопросо-ответная форма общения проводника «потустороннего мира «и визионера» (с. 64−65), — и оформляет, в отличие от простых снов в романе, «событие, символизирующее возрождение» «(с. 65).
Специфика организации повествования во сне и в видении порождает проблему их презентации героями: легкость перевода сна в слово о нем оказывается недоступной при пересказе видения. Рассказы братьев Карамазовых «и от лица рассказчика, и от лица героя будут выглядеть всего лишь <.> интерпретацией, поэтому безличное повествование оказывается речевой формой, наиболее соответствующей стратегии видения. Иррациональное по своей природе, оно не рассказывает о событии, а показывает, воспроизводит его, благодаря чему и читатель становится своеобразным визионером: он видит „потусторонний мир“ (и встречу Ивана с чертом) глазами героев» (с. 69).
69 Гедройц А. Сон и бред у Достоевского //Записки русской академической группы в США, 14. Нью-Йорк, 1981. С.219−300.
70Волкова Т. Н. Сны в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» //Достоевский и современность: Материалы межрегионал. науч. конференции. Кемерово, 1996. С. 63−69.
Все это в целом согласуется с концепцией М. Бахтина о том, что «истина, по Достоевскому, может быть только предметом живого видения, а не отвлеченного познания"71.
Сходную классификацию предпринимает О. В. Федунина (2002) на материале рассказа И. А. Бунина «Сны», выделяя «сон мещанина и видение священника», которые «во многом противопоставлены друг другу, а сами эти герои-сновидцы изображены как носители двух разных типов сознания"72, противостоящих тем не менее основному рассказчику, не являющемуся сновидцем, вследствие чего «мир снов и сфера, где этот мир обсуждается, закрыт (для него — ИФ), недоступен» (с. 84).
Все это в совокупности указывает на актуальность и плодотворность структурного подхода к онейрическим видениям в единстве содержания и формы, чем стимулируются дальнейшие и более детальные исследования.
3. Предпринятый нами краткий обзор литературы в аспекте интересующей нас проблемы позволил обнаружить малую степень ее изученности на материале раннего творчества Ф. М. Достоевского как самостоятельного этапа и увидеть перспективность современной интерпретации онейрической реальности в произведениях писателя. Постановка вопроса о выявлении функций видений с учетом специфики их структуры, которой определяются как поэтические, так и онтологические особенности текстов3 обусловлила актуальность избранной темы.
Основным объектом данного исследования стали структура и семантика онейрической реальности в творчестве Ф. М. Достоевского 1840−50-х годов. Задача проследить функциональную эволюцию той или иной формы видений обусловила обращение не только к последующему творчеству писателя («Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Идиот», «Сон смешного человека», «Братья Карамазовы»),.
71 Бахтин М. M. Указ. соч. С. 365.
72 Федунина О. В. Поэтика сновидений в рассказе И. А. Бунина «Сны» //XX век и русская литература. Alba Regaina Philologiae. M., 2002. С. 86.
73 «Где бы ни появились сновидения у Достоевского, они все важны в плане композиции, тематики и структуры, и непосредственно связаны с определением главной темы и смысла всего произведения», — пишет Мария Вудфорд. (Вудфорд M. Указ. соч. С. 138). но и к наследию предшествующей романтической эпохи (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, А. А. Бестужев-Марлинский).
Цель настоящего диссертационного исследования заключается в рассмотрении раннего творчества Достоевского в его единстве, организующим началом которого является авторский поиск идеальной формы воплощения иного мира.
Для достижения поставленной цели были сформулированы следующие задачи:
1. Обозначить структурную классификацию видений.
2. Установить характер взаимозависимости выделенных видений с другими элементами текста.
3. Разграничить функциональные поля различных форм воплощения онейрической реальности в ранних произведениях Достоевского.
Постановкой задач, которые предполагают интегрирующий анализ произведений, обусловлена методологическая база исследования, включающая в себя структурно-семиотический (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, И. П. Смирнов), мифологический (О. М. Фрейденберг, А. Ф. Лосев, Е. М. Мелетинский, В. Н. Топоров), лингвистический (В. В. Виноградов, Н. Д. Арутюнова, Ф. де Соссюр, Е. А. Иванчикова) подходы к изучению художественного текста, а также опору на труды в области культурологии (П. Флоренский, Л. Карасев, Н. И. Толстой, Д. А. Нечаенко) и психоанализа (3. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер, А. Бем, Ж.-Б. Понталис, М. де Кан), посвященные онейрическим видениям, феномену памяти и структуре личности в целом.
Научная новизна диссертационной работы заключается в том, что впервые проводится комплексный анализ онейрических видений с учетом их структуры в произведениях Ф. М. Достоевского. Ранее не предпринимавшееся в литературоведении разграничение сна как видения мира и сновидения как рассказывания о нем, базирующееся на культурологических и психоаналитических разысканьях в этой области, позволило сформулировать критерии для опознания данных форм в творчестве писателя и точного обозначения пределов их функционирования. По-новому систематизировав «оттенки бессознательного» в творчестве Достоевского, мы не только выявили поэтическое и тематическое единство ранних произведений, но и наметили их типологические связи с более поздним творчеством писателя.
Научно-практическое значение работы состоит прежде всего в систематизации представлений об онейрическом мире в текстах Ф. М. Достоевского. Описанная взаимосвязь между особенностями поэтики конкретных форм воплощения этой сферы и характером художественной реальности произведения может быть использована, наряду с другими положениями, в дальнейших исследованиях, посвященных как творчеству Достоевского, так и типологии литературных видений в целом.
Практическая ценность диссертации заключается в разнообразном применении ее результатов при разработке общих и специальных учебных курсов по русской литературе в вузовской практике преподавания, при руководстве научно-исследовательской работой студентов, включая написание курсовых и квалификационных работ.
Апробация работы. Отдельные положения и общая концепция диссертации являлись предметом обсуждения на научных межвузовских: «Кормановские чтения» (Ижевск, 1999 — 2004 гг.), «Дергачевские чтения» (Екатеринбург, 2004) — и международных конференциях: «Текст-2000» (Ижевск, 2001), «Концепции человека в художественной литературе» (Ижевск, 2005). Материалы исследования использовались при разработке лекционных курсов, прочитанных на филологическом факультете Удмуртского государственного университета.
Структура работы определяется задачами и особенностями предмета исследования. Диссертация состоит из Введения, включающего в себя обзор научной литературы по данной проблеме, двух глав, Заключения и Библиографии, содержащей 275 наименований. Общий объем исследования 157 страниц.
Заключение
.
1. Предпринятый нами анализ онейрических видений в раннем творчестве Ф. М. Достоевского с точки зрения их структуры позволил систематизировать формы художественного воплощения ирреального мира, разграничить функциональные поля и наметить их эволюцию.
При кажущейся синонимичности таких определений, как сон, сновидение, бред, дрема, мечта, в конкретных текстах Достоевского они выступают в качестве замкнутых художественных миров, обладающих специфической внутренней организацией, обусловленной степенью удаленности их от действительности.
2. Признание героями только социальной жизни в качестве единственно возможной порождает функционирование онейрической реальности на уровне ЗАбытья, реализующегося в форме дремы или бреда (обусловленного болезнью тела), в состоянии которых мысли и образы продуцируются дневными событиями. Сон, таким образом, вытесняется из структуры мира в целом и воспринимается как НЕбытие, вмещающее все негативные переживания, о которых герои стремятся забыть.
Восприятие онейрического мира как «того, чего нет или быть не должно», вскрывающее страх перед ним, требует от героев особой личностной активности, обладающей абсолютным, эгоцентрическим характером и способной освоить «смутный, неоформленный и в известной мере бессловесный опыт» в единственно возможном сюжете, придающем ему тот смысл, который позволяет вписать «болезненное сновидение» в общий поток исторического времени.
3. Стремление героев Достоевского выйти за пределы только социального существования актуализирует для них освоенное романтиками и закрепленное в литературе пространство мечты в качестве одной из форм воплощения личностной свободы и спасения от прозы жизни. Однако, критически исследовав природу мечтательства, «бодрствующие сновидцы» увидят в нем не только возможность познать идеальное бытие, но и «духовное насилие» (БЛ, 39): подменяя жизнь мечтой о ней, герои утрачивают ощущение собственной реальности и оказываются неспособными определить в своих переживаниях статус «Я есть».
Поиск «типологического контрагента» реальности акцентирует в творчестве Ф. М. Достоевского сон как самостоятельную сферу, позволяющую герою создать ценностную альтернативу социальному существованию и реализоваться как частное лицо. Безграничные возможности, открывающиеся только в онейрической реальности, создают условия для во-площения «жизни сердцем», делая ее зримой,.
291 осязаемой и в силу этого достоверной .
4. Погружение в ИНОбытие292 требует от героев не только абсолютного доверия, но и непростой филогенетической редукции к архаическому восприятию мира и себя в нем.
Связанная с этим интенсификация зрительного восприятия в тексте-сне порождает ряд специфических особенностей речевого уровня повествовательной структуры, направленных на придание слову веса воспроизводимых объектов, плотности, за счет приема разметафоризации, конкретного сравнения и синтаксической деконструкции фразы. Сновидцу подобное «мышление образами» позволяет избавиться от тотального контроля языка как единственного способа осмысления действительности. Это вызвано недоверием к.
291 «Строго говоря, — запишет Ф. М. Достоевский много позднее в одной из своих записных тетрадей, — чем меньше осознает человек, тем он полнее живет и чувствует жизнь. Пропорционально накоплению сознания теряет он и жизненную способность. Итак, говоря вообще: сознание убивает жизнь».
292 Сон как инобытие определяет, в частности, Смешной человек: «Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: «А, стало быть, есть и за гробом жизнь!» — подумал я со странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего оставалась со мною во всей глубине: «И если надо быть снова, — подумал я, — и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!» (ССЧ, 110). нормативной системе ценностей, которая доминирует в его реальной, исключающей критическую рефлексию, жизни.
Не владея «грамматикой» современной ему реалистической культуры, сновидец у Достоевского оказывается не способным на совершение релевантного ее канонам поступка, в результате чего вытесняется в область несуществующего. Сон же с его «застывшим настоящим», моделирующимся в тексте-сне при помощи циклизации, выстраивает такой мир, социально-культурный контекст которого позволяет жизнь бессобытийную воспринять в событийном модусе.
Событие как СО-бытие предполагает наличие другого сознания, которое сновидец с легкостью выстраивает, объективируя по законам сна вытесненные чувства, желания, страсти и страхи в ряде персонажей и находясь, таким образом, в блаженной уверенности, что можно размножать бытие и время.
Находясь на границе воспроизводимого в тексте-сне мира и в силу этого имея возможность актуализировать все потенциальные возможности сновидческой реальности как «чистой формы», в которой любое ставшее тут же оборачивается в свою противоположность, Достоевский обозначает иллюзорность созданной героями «настоящей» жизни.
Изоморфизм, лежащий в основе кинестетических образов, которые создают возможность обладания глубинной сущностью вещей, порождает только безумное становление их симулякров, создающих крайне неустойчивый мир, где подобное вечно отсылает к подобному.
Проективная идентификация, способствующая преодолению разобщенности людей в петербургском мире и установлению коммуникативного контакта, оборачивается нарциссизмом, где Я не только один, но и одинок. Сновидец не имеет никого рядом с собой, так как сам исключил = включил в себя все «другие» сознания, одновременно воплощаясь в диаметрально противоположных образах мучителя и жертвы, младенца и матери, являясь одновременно собой и Другим. При этом происходит инверсия значений: тождественность становится неприемлемой, а инаковость — успокаивающей.
Бессюжетность сна, порождаемая таким образом и позволяющая героям ощутить себя источником любого сюжета, приводит к повторяемости явлений одного порядка («беспредельное» по Пифагору) и в силу этого не дает сновидцам использовать полученный опыт и переключиться в тот регистр жизни, где возможно, наконец, извлечение смысла.
Наконец, построение пространства сна по принципу «обратной перспективы», призванное высветить для субъекта его собственное «необнаружимое бытие» и тем самым сдержать уничтожение-растворение сновидца в реальном мире, обозначает «такие бездны души человеческой», которые не способно аккумулировать в целостный образ даже сознание, лишенное интеллектуальной рефлексии. Выявляемая во сне рессентиментная система ценностей сводит любовь к одной из форм ненависти, жалость — к проявлению господства, отказ от всего — к эгоистической потребности быть всем.
Актуализируя форму сна в качестве личного «внутреннего» пространства во всей его изначальной полноте желаний и чувств, которое, в отличие от «болезненных сновидений» «людей дня», позволяет героям, увидев себя со стороны, расширить границы ведомого и получить искомую мудрость жизни, Достоевский одновременно устанавливает границы данного вида креативности. Признание сна в качестве единственной сферы реализации не только не выводит героя в ведущий психотип эпохи, но и постулирует его СВЕРХнебытие (небытие в квадрате).
Итак, погруженные в те или иные формы онейрической реальности герои Достоевского лишаются целостного восприятия мира, что влечет за собой искаженное представление о своем месте в нем. Лишь восприятие сна и действительности в качестве взаимообусловленных составляющих единого БЫТИЯ в более позднем творчестве писателя позволяет его героям компенсировать неполноту своей жизни стереоскопичностью, реализовавшись во внешней и внутренней сферах. Путь от «усеченной» реальности к исходной целостности мира — вот логика творчества писателя, с точки зрения выбранного нами подхода.
5. Связанная этим потребность в восстановлении специфичности сферы сна приводит в ранних произведениях Ф. М. Достоевского к полемике с предшествующей романтической эпохой, обозначившей кальдероновскую метафору «жизнь — сон» в качестве основного структурного принципа, с помощью которого повествование постоянно балансирует на грани двух миров, во многом определяя стилистику и особенности конфликта текста. Этот эффект достигается прежде всего использованием особого композиционного приема — «необъявленного сна», когда «сон развертывается как прямое продолжение яви, на одной повествовательной плоскости оказываются внешняя действительность» персонажа и его подсознание, тем самым выстраивается «единый фабульный ряд реальных и фантастических фактов», сплошное реально** 293 фантастическое действие" .
Чаще всего игнорируя романтическую игру с читателем, Достоевский закрепляет особенности сферы реализации сюжетных коллизий на уровне названий текстов или глав («Дядюшкин сон», «Как опасно предаваться честолюбивым снам», «Петербургские сновидения в стихах и прозе», «Сон смешного человека», «Ночь первая».— «Утро» ["Белые ночи"], «Сон гордости» ["Кроткая"]), жанровых обозначений («Бобок» [фантастический рассказ]) или маркирует переход восприятия героя из отчетливой яви в туманность сна / видений непосредственно в тексте. Причины этого кроются в эволюции фантастического элемента от предмета описания к способу проблематизировать в ранних произведениях.
293 Бочаров С. Г. О смысле «Гробовщика» //Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 47−60.
134 ряд художественных задач, которые окажутся актуальными для творчества Достоевского в целом.
6. В частности, специфическая форма теста-сна «санкционирует» о формирование основных смыслов на мифологическом уровне в эпоху реалистической «демифологизации», когда «функция бытовой детали состояла в том, чтобы доказать истинность художественного сообщения: деталь могла не иметь иного значения, кроме утверждения читателя в вере в подлинность рассказанного"294. Привлекая к этому уровню внимание читателей, текст-сон одновременно обучает их механизмам его считывания, которые требуют отказа от автоматического восприятия мира, ставя под сомнение априорную истинность человеческих установок.
Воспринимая мифологический субстрат текста как доминирующий в смыслопорождении, Достоевский не только пользуется готовыми архетипами, но и создает собственные мифологемы: так, принципиальная непроницаемость сновидческой реальности для другого сознания, а в силу этого ее некритичность и неподвластность традиционным стереотипам явились определяющими факторами выбора текста-сна для воплощения специфической концепции любви.
Одной из отличительных особенностей «жизни сердцем» является ее непроявленность в физиологическом плане: акцентируя разрушающее начало любви и воскрешая тем самым мифологическое тождество смерти, Достоевский изначально переводит ее в область инобытия, давая возможность не осуществиться, но пребыть — уже вечно существовать в тоске, воспоминании. «Смертность» реального брака преодолевается браком ритуальным, который реализуется в «Дядюшкином сне» через построение сюжета по законам генетически родственных драматических.
294 Лотман Ю. M. Литературная биография в историко-культурном контексте //Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 815. жанров — трагедии и комедии, а в «Белых ночах» — через актуализацию модели земледельческих мифов.
В связи с этим Ф. М. Достоевский возрождает мифологическую метафору «женщины-земли», полифункциональность которой дает возможность обозначить еще одну составляющую концепции любви: обретение мужчиной матери. В силу своего инфантилизма сон становится идеальным пространством для структурирования «симбиотической связи», сохранения любящего как бы внутри материнского лона, что приводит к утрате героем личностного начала и его полной зависимости от другого.
Приписывая женщине функции матери и признавая тем самым ее доминирующее положение, мужчина-ребенок в эдипальной культуре реалистического мира вступает с ней в борьбу за власть, вытесняя героиню за пределы собственной жизни = повествования. Это позволяет не только выявить рессентиментность любовного чувства героя, но и обозначить формулу «жизни сердцем» в раннем творчестве Ф. М. Достоевского как «уравнение с одним обездоленным».
7. Итак, дифференцировав онейрические видения, мы рассмотрели их в качестве значимых элементов, определяющих как поэтические, так и онтологические особенности текстов Ф. М. Достоевского. Мы затронули проблему эволюции этих художественных миров, в процессе которой не только изменяется форма их репрезентации, но и расширяются функциональные поля в связи с новыми авторскими задачами. Их выявление, однако, выходит за рамки данного исследования и может стать предметом специального изучения.
