Городская проза.
История русской литературы XX века
Вступление людей этого поколения во взрослую жизнь пришлось на середину и конец 1960;х гг. и совпало с началом брежневского застоя, тогда-то и обнаружился тотальный обман несбывшихся ожиданий. Все трудности успешно преодолены, как утверждалось в партийных декларациях; со дня на день будет построен если не коммунизм, то общество развитого социализма. Однако все это парадоксальным образом никак… Читать ещё >
Городская проза. История русской литературы XX века (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Проблема ориентации человека в историческом пространстве трансформировалась в вопрос о соотношении частного и исторического времени в прозе Юрия Трифонова. Его герой стремился к обретению своего места в исторической перспективе национальной жизни: «Моя почва — это опыт истории, все то, чем Россия перестрадала» , — скажет любимый герой Трифонова историк и писатель Гриша Ребров из повести «Другая жизнь» .
Прозу Трифонова часто называли городской — во-первых, вероятно, по аналогии с деревенской прозой, во-вторых, потому что Трифонов как серьезный писатель, идущий по своему и очень индивидуальному пути, заявил о себе в «московском» цикле повестей: «Обмен» (1969), «Долгое прощание» (1971), «Предварительные итоги» (1970). Здесь Трифонов обрел свою тему — частный человек на перекрестках исторического времени, — которая становится центральной и едва ли не единственной для всего его последующего творчества. Недаром героем повести «Другая жизнь» (1975) становится профессиональный историк. Тема истории, пропитывающей современность, дополняется пристальным интересом к сталинскому периоду, к исследованию социально-политических предпосылок создания репрессивного режима (повести «Дом на набережной», 1976; роман «Время и место», 1980; неоконченный роман «Исчезновение», опубликованный в 1987 г., спустя шесть лет после смерти писателя). Юрий Трифонов был писателем, для которого проблема времени была самой болезненной проблемой человеческого бытия.
" У видеть, изобразить бег времени, понять, что оно делает с людьми, как все вокруг меняет… Время — таинственный феномен, понять и вообразить его так же трудно, как вообразить бесконечность. Я хочу, чтобы читатель понял: эта таинственная «времен связующая нить» через нас с вами проходит… это и есть нерв истории" [1].
Все герои Трифонова так или иначе связаны с временны? м потоком, с «нервом истории», осознают они это или нет. Своего рода продолжением прозы Трифонова, по крайней мере, городского, московского аспекта ее проблематики, стало творчество так называемых сорокалетних писателей. Людям военных и послевоенных лет рождения на рубеже 1970−1980;х гг., когда их поколение входило в литературу, было около 40 — отсюда и такое странное определение писательской генерации. Однако это было не столько продолжение трифоновского взгляда на мир, сколько полемика с ним. В сущности, «сорокалетние» предприняли радикальное разрушение идеологии своего предшественника. В отличие от Трифонова они утверждали не наличие нитей, проходящих сквозь толщу исторического времени и укореняющих в нем человека, а принципиальное отсутствие самой идеи исторического времени, замену его частным временем. Подобная дистанция объяснялась принципиально разным социально-историческим опытом двух поколений, к которым принадлежали Трифонов и его «оппоненты» — Владимир Маканин, Анатолий Курчаткин, Анатолий Ким, Руслан Киреев: между ними пролегли два десятилетия.
" Сорокалетние" вошли в литературу именно поколением, вместе, и лишь потом, спустя десятилетие, обнаружилось принципиальное различие эстетики, литературного уровня и творческих задач, которые ставили перед собой его представители. Если неизвестен день литературного рождения «сорокалетних», то уж точно известен месяц: декабрь 1980 г., когда читатели популярного и в то же время элитарного, престижного тогда журнала «Литературное обозрение» прочли статью Анатолия Курчаткина «Бремя штиля», в которой обосновывались поколенческие основы мировоззрения этих писателей. Ответ не заставил себя ждать: критик Игорь Дедков выступил со статьей «Когда развеялся лирический туман…»[2], и стало ясно, что «сорокалетние» обрели себе непримиримого оппонента на ближайшее десятилетие. Две яркие полемические статьи, возвестившие о рождении нового литературного явления, способствовали укоренению в литературно-критическом сознании самого понятия «поколение сорокалетних». В скором времени поколение обрело и своего критика — им стал Владимир Бондаренко.
Мироощущение этих художников было обусловлено конкретно-исторической ситуацией последних советских десятилетий и выражало менталитет целого поколения. Условно его можно назвать «потерянным поколением», оказавшимся в зазоре между настойчивыми идеологемами советской пропаганды, все более утрачивающими связь с действительностью, и социальной реальностью, которая давала все меньше возможностей для общественной, экономическое, бытовой и бытийной самореализации незаурядной мыслящей личности. Родившиеся в военные или послевоенные годы, эти люди не могли воспринять идеалы старшего поколения шестидесятников с их унаследованным от дедов революционным энтузиазмом, историческим оптимизмом и социальным активизмом. Разница в возрасте в полтора-два десятилетия послужила причиной принципиально разного мироощущения, и шестидесятнические надежды вызывали у «сорокалетних» лишь саркастическую улыбку. Детство и юность этого поколения оказались окрашены двумя идеологическими мотивами, тиражируемыми советской пропагандой, — ближайшего преодоления трудностей и постоянного ожидания скорого улучшения жизни. Это были некие исторические рубежи, преодоление которых сулило разрешение всех социальных и экономических проблем каждой семьи, каждого человека. Сначала это было ожидание окончания войны, затем — скорейшего восстановления разрушенного народного хозяйства.
Вступление людей этого поколения во взрослую жизнь пришлось на середину и конец 1960;х гг. и совпало с началом брежневского застоя, тогда-то и обнаружился тотальный обман несбывшихся ожиданий. Все трудности успешно преодолены, как утверждалось в партийных декларациях; со дня на день будет построен если не коммунизм, то общество развитого социализма. Однако все это парадоксальным образом никак не сказывалось на положении поколения, которое, вступая в жизнь, было обречено десятилетиями получать мизерную зарплату, не имея ни серьезных творческих перспектив, ни возможности самореализации в какой-либо сфере, за исключением сферы частного бытия. Наверное, именно это поколение лучше какого-либо другого познало на себе, что такое застой. Показательно название статьи А. Н. Курчаткина, на которую отвечал И. А. Дедков. Первоначально, в авторском рукописном варианте, она называлась " Время штиля" (достаточно адекватная характеристика общественной ситуации позднего застоя), но машинистка, перепечатывая статью для набора, ошиблась: получилось " Бремя штиля". Автор не стал исправлять ошибку: название выражало теперь мироощущение полного сил молодого поколения под бременем безмятежного и, казалось, бесконечного брежневского «штиля» .
Не имея иных областей для самореализации, это поколение нашло ее в сфере личного бытия. Частная жизнь стала для них своего рода цитаделью, за стенами которой можно было остаться целиком самим собой. Люди, принадлежащие к этому поколению, часто утрачивали какой бы то ни было интерес к общественной жизни, к социальной сфере, к национально-историческим процессам, инстинктивно полагая, что все они, монополизированные партийно-государственным бюрократическим аппаратом, превратились в некую пропагандистскую фикцию, являются вымышленными, своего рода симулякрами, если воспользоваться терминологией позднейшей эстетической системы. Поэтому не работа, не социальный активизм, как у исторических предшественников, не шумные собрания студенческой аудитории или рабочего цеха стали местом их самореализации, а ночные посиделки на крохотных кухнях в хрущевских пятиэтажках с философскими беседами за бутылкой водки о Ницше и Шопенгауэре, любовные интриги и интрижки с хорошенькими сослуживицами или многочисленные хобби — от простых (подледная рыбалка и собирание марок) до самых невероятных (изучение экзотических и принципиально никому не нужных языков либо коллекционирование земноводных). В конце 1980;х гг. подобную жизненную позицию целого поколения социологи назовут этикой ухода: не имея возможности или просто не желая выражать несогласие с социально-политическими официальными установками, человек принципиально замыкается в частной жизни — и это тоже его общественная позиция.
Ярче всего драматическое мироощущение такого поколения сказалось в творчестве Владимира Маканина первой половины 1980;х гг., когда им были написаны повести «Река с быстрым течением» (1979), «Человек свиты» (1982), «Отдушина», рассказы «Антилидер» (1983) и «Гражданин убегающий» (1984). Нго герой погружен не в сферу исторического времени, как у Юрия Трифонова, не укоренен в родовое целое, как у деревенщиков, но включен лишь в сферу ближайшего бытового ряда. Однако накал и глубина жизненных коллизий, которые он при этом переживает, обретает еще больший трагизм, поскольку герой оказывается один па один с воистину значимыми вызовами собственной судьбы и не может опереться ни на вековой народный опыт, ни на поддержку родового целого, не обретает почву в том, «чем Россия перестрадала». Идея исторического времени, в котором личность может обрести опору, оказалась заменена идеей «сиюминутного» времени (И. А. Дедков).
Игоря Дедкова не устраивали ни герой, пришедший в литературу с этим поколением, ни авторская позиция, которой, по мысли критика, следовало бы быть резко отрицательной. Говоря о «сиюминутном» времени, критик точно определял главную, онтологическую потерю «поколения сорокалетних»: соотнесенность частного времени человека с историческим временем. Характеризуя «амбивалентного» героя «Реки с быстрым течением», «Антилидера», «Гражданина убегающего», «Отдушины», «Человека свиты», Дедков утверждает, что «сиюминутное» время включает в себя и «человека сиюминутного, с обстриженным прошлым, с обстриженными социальными связями. Он помещен в частное и как бы нейтральное время». «Сиюминутному времени не желательно, чтобы его покидали. Его герои как в банке с крышкой»[3].
Критик, принадлежавший предшествующему, шестидесятническому поколению, не мог понять всего драматизма исторической ситуации, чья тяжесть пришлась на плечи поколения последующего. Эта была тяжесть жизни без идеалов, жизни, лишенной социально-исторической, культурной или онтологической, религиозной опоры. Будучи не в состоянии принять ни социальный оптимизм и активизм шестидесятников, ни революционный энтузиазм дедов в силу совершенно иного социально-исторического опыта, не имея мостков для приобщения к утонченному культурному и религиозному опыту Серебряного века, они оказались, по сути, в нравственном и культурном вакууме. Они не смогли найти ничего взамен, кроме индивидуализма и культа личного бытия, глубоко отгороженного от агрессивного натиска советской общественной жизни с се коллективизмом обязательных субботников, сколь бы мелким оно ни казалось в сравнении с пафосом социально-исторического опыта предшественников. Дальнейший путь этого писательского поколения оказался связан с поисками собственной бытийной, экзистенциальной перспективы в жизни и литературе. В середине 1980;х гг. стало ясно, что подобная опора постепенно обретается «сорокалетними». Ею стал миф — в первую очередь миф экзистенциальный, способный объяснить современному человеку его бытие, помочь ему обрести некую онтологическую укорененность. В этом направлении развивалось творчество Владимира Маканина и Анатолия Кима, опубликовавших почти одновременно два произведения, явно обозначивших мифологическую проблематику: " Где сходилось небо с холмами" (1984) Маканина и " Белка" (1985) Кима.