Стилистические теории и коммуникация

С перенесением в современной лингвистике акцента на коммуникативную сферу языка соответствующие изменения наблюдаются и в стилистике. Круг стилистической проблематики расширяется за счет включения в нее исследований, в которых структурно-статическое описание стилистических эффектов уступает место коммуникативно-динамическому анализу текста в его реальном функционировании. Для лингвистов, занимающихся проблемами стиля в коммуникации, современная ориентация исследований не является принципиально новой^[1].

В наш прагматичный век нс всегда удастся додумать до конца некоторые значимые мысли. Весомость той или иной фразы мы нередко оцениваем только по тому содержанию, которое она заключает в себе. Это кажется очевидным. Рейтинг профессора определяем по его трудам, по тому, что прозвучало с кафедры. Однако нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Между тем высказанное и осмысленное — разве это одно и то же? Всегда ли нам удастся постичь неисчерпаемую глубину смысла? Положительным результатом человеческой коммуникации может служить относительно полное либо частичное понимание. Однако важно выйти за рамки узколингвистических гипотез и приступить к комплексному изучению данного феномена.

Обычно считается, что доступность как коммуникативное качество речи обеспечивается языковыми средствами на уровне лексики и ограничивается пониманием этого качества как одного из составляющих уместности. Но разве понимание смысла речи достигается арифметическим сложением лексических значений тех слов, которые содержатся в сообщении? Нет, оно основывается на выявлении смысла, который всегда богаче содержания слов, выстроенных в некую логическую цепочку. Представим себе четыре монолога, направленных на выражение одной и той же информации. Но что же получается в процессе коммуникации?

Капитан — адъютанту: «Как вы знаете, завтра произойдет солнечное затмение, а это бывает не каждый день. Соберите личный состав завтра в 5 часов на плацу в походной одежде. Они смогут наблюдать это явление, а я дам необходимые объяснения. Если будет идти дождь, то наблюдать будет нечего, так что оставьте людей в казарме» .

Адъютант — дежурному сержанту: «По приказу капитана завтра утром в 5 утра произойдет солнечное затмение в походной одежде. Капитан на плацу даст необходимые разъяснения, а это бывает не каждый день. Если будет идти дождь, наблюдать будет нечего, но тогда явление состоится в казарме» .

Дежурный сержант — капралу: «Завтра в 5 часов капитан произведет солнечное затмение на плацу; людей в походной одежде. Капитан даст необходимые пояснения в казарме насчет этого редкого явления, если будет дождливо, а это бывает не каждый день» .

Дежурный капрал — солдатам: «Завтра, в самую рань, в 5 часов, солнце на плацу произведет затмение капитана в казарме. Если будет дождливо, то редкое явление состоится в походной одежде, а это бывает не каждый день» .

Этот пример из книги французского философа и культуролога Абраама Моля «Теория информации и эстетическое восприятие»^[2] свидетельствует о том, что сообщение и его образ в сознании другого человека не адекватны. В процессе коммуникации, разумеется, возникает задача донести до собеседника смысл сказанного. Однако надо сразу отметить, что эта цель нереальна. Человек не является принимающим компьютерным устройством, которое вбирает и хранит полученную информацию. Общение всегда предполагает интерпретацию. Иначе говоря, то, что я услышал от другого, немедленно и творчески преобразуется мной, а вовсе не входит в мою психику в своей изначальной аутентичности.

Любопытно, как в связи с этим немецкий философ X. Г. Гадамер трактует словосочетание «вести беседу». Он показывает, что содержание разговора не сводится к произнесенным словам. Оно вообще оказывается гораздо более содержательным, нежели тот смысл, который предполагали внести в беседу. X. Гадамер отмечает, что «чем подлиннее беседа, тем в меньшей степени „ведение“ зависит от воли того или иного собеседника»^[3]. Едва начинается общение, как спонтанная логика общения завладевает участниками коммуникации.

Правильнее было бы сказать, что мы втягиваемся или даже «впутываемся в беседу». В том, что за одним словом следует другое, в том, какие повороты, какое развитие и заключение получает разговор, — во всем этом есть, конечно, что-то вроде «ведения». Однако в этом «ведении», по замечанию Гадамера, собеседники являются в гораздо большей мере ведомыми, чем ведущими. Разве это не парадокс? В известной мере, да. Но ведь никто из участников разговора не знает заранее, что «выяснится» в беседе. Вот почему достижение взаимопонимания или неудача на пути к нему подобны событию, которое случается с нами. Лишь тогда, когда разговор завершен, мы получаем возможность судить о том, что же в итоге получилось. Выходит, разговор сам обладает волей, он ведет нас, потому что мы, участники коммуникации, пытаемся сотворить смысл.

Понятие «смысла» стало сегодня междисциплинарным. Оно используется в философии, этике, психологии и в других гуманитарных дисциплинах. При этом рождается фундаментальная оппозиция — осмысленность и бессмысленность. По словам французского философа Жиля Делеза, понимание возможно только как самоутверждение смысла перед ликом бессмыслия, рождения чего-то в разворачивающемся поле ничто^[4]. Понять, по Делезу, означает заразиться бессмыслием, чтобы, вступив в борьбу со смертельным исходом, самому породить новый смысл.

Когда мы слушаем лектора и не можем войти в лабораторию его мысли, мы находимся в пространстве бессмысленности. Смысл не присутствует в его лекции как нечто предуготовленное, преднайденное: его следует только уловить. Напротив, постижение смысла — это оригинальный и творческий процесс. Результат понимания может оказаться гораздо более богатым, нежели то содержание, которое содержится в сообщении. Бессмыслица, таким образом, в аспекте феноменологии, понимающей психологии, в аспекте осмысленной значащей целостности выступает как некая стадия, как путь к обретению смысла.

Здесь уместно поставить вопрос: а каковы, вообще говоря, пределы понимания? Иначе говоря, можно представить себе такую ситуацию, когда посланное сообщение вообще не получит отклика, не войдет в пространство понимания. «Щекотливый вопрос» — проблема человеческой глупости. Обычно философы и психологи пытаются дать собственное определение разума. Может быть, глупость — это отсутствие или нехватка разума. Такой ответ был бы очень простым, но он совершенно нс адекватен, ибо при таком рассуждении структура самого феномена и его социальный аспект остаются в тени.

И. Кант, родоначальник немецкой классической философии, в работе «Антропология с прагматической точки зрения» затронул проблему, связанную с критериями, позволяющими различать ум и глупость. Вслед за английским просветителем Локком Кант различал способность суждения от остроумия. Он, в частности, писал о том, что способность находить для общего особенного есть способность суждения, способность придумывать для особенного общее есть остроумие. Дело первой способности — замечать различия в многообразном, дело второй — замечать тождества многообразного. «Рассудок позитивен и разгоняет мрак незнания, — писал он, — способность суждения скорее негативна и направлена на то, чтобы предотвратить ошибки, возникающие при тусклом свете, в котором являются предметы. Разум устраняет источник ошибок (предрассудки) и гарантирует таким образом решение рассудка всеобщностью принципов. Книжная ученость, правда, увеличивает знания, по, если на помощь ей не приходит разум, она не расширяет понятие и понимание»^[5].

И. Кант разделил всех людей на четыре группы. Умные люди обладают и способностью суждений, и остроумием. Способность суждения, не подкрепленная остроумием, создает так называемых умников, скучных и тягостных. Остроумие без способности суждения рождает столь же утомительных остряков. Наконец, четвертые не обладают ни способностью суждения, ни остроумием — это дураки. «Остроумие ищет выдумок; способность суждения стремится к пониманию»^[6].

Английский математик и философ Альфред Н. Уайтхед полушутя отметил, что одни люди ориентируются на приобретение знаний и не используют воображение — это ученые сухари. Другие используют воображение и пренебрегают знаниями — это глупцы. Такое разделение заставляет вспомнить древний афоризм: «Учение без размышления вредно, размышление без учения опасно». Целью обучения должен быть сплав знаний и воображения, хотя при этом есть риск получить сплав глупца с ученым сухарем. Как это ни странно, в изучении интеллекта, т. е., проще говоря, ума, психологи стыдливо останавливаются у некоей незримой черты, за которой уже властвует глупость. Быть может, дело в том, что для исследования глупости совершенно неприменим один из наиболее продуктивных психологических методов — интроспекция, т. е. самонаблюдение. Никто из психологов себя дураком не считает. Выходит, надо изучать других.

Притязания разума

При изучении феномена понимания мы, разумеется, сталкиваемся с неразвитостью ума тех, кого обучаем. Однако именно это обстоятельство заставляет пас более основательно размышлять о феномене понимания, о применении познавательных способностей. И. Кант отмечал, что притязание разума к нему можно выразить в трех вопросах, соответствующих трем видам этой способности.

Чего я хочу? (спрашивает рассудок).

От чего это зависит? (спрашивает способность суждения).

К чему это приведет? (спрашивает разум)^[7].

По своей способности отвечать на эти три вопроса люди очень отличаются друг от друга. Первый вопрос требует ясного ума, способного понять самого себя; и этот природный дар при наличии некоторой культуры довольно распространен, особенно если на это направляют внимание. Для правильного ответа на второй вопрос, по мнению Канта, нужен талант. Книжная ученость увеличивает знания, по, если ей на помощь не приходит разум, она не расширяет понятие и понимание. Ее следует отличать от игры с попытками применения разума без соблюдения его законов.

• [1] Лузина Л. Г. Стилистические теории и коммуникация // Семиотика. Коммуникация. Стиль: сб. обзоров. М., 1983. С. 163.
• [2] Моль А. Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966.
• [3] Гадамер Х.-Г. Истина и метол. М., 1988. С. 446.
• [4] Делез Ж. Критика и клиника. СПб., 2002.
• [5] Кант И. Соч.: в 8 т. М., 1994. Т. 7. С. 258−259.
• [6] Там же. С. 250.
• [7] Кант И. Соч. С. 258.